графиня. Тогда два напуганных ребенка вроде бы посмотрели друг на друга и одновременно остановились. Подождали их. «Это твоя мать — графиня», — сказали они какому-то чумазому, но задним числом, дружелюбному мальчугану, съездили по морде и получили в ответ.)
«Я думал, что они истерику закатили, поэтому трясутся. Старший, он как раз такой. А потом, слушай, было страсть как интересно, Петике, лежим мы с женой, слушай, старик, не знаю, как ты, но я женат семь лет, но мне и сейчас еще кровь в голову бросается, как жену увижу». — «Мне тоже бросается» — сказал мастер, чувствуя то же самое, и покраснел. «Вдруг, ни с того ни с сего, мы возьми оба и испугайся. Блин!» Мастер, услышав это слово, с удовлетворением отметил: учеба даром не прошла. «Штаны накинул, детей под мышки, и вниз по ступенькам, а ступенек-то сколько было, как при разминке, бегом к тачке, скорей в больницу. Хорошо еще, что недалеко». — «У тебя еще есть штаны на крючках!» — «Ты что, дурак?»
Они безмолвно работали, мастер ойкал, когда натыкался на колючку. Правый Защитник терпеливо объяснял премудрости пригибания ветвей, срезания лозин. «Прочел я эту твою книгу», — пробормотал Правый Защитник. Мастер печально кивнул. Собеседник вырезал прут. «Я такое читать не привык (не привыкший). Вкалываю, деньги есть на кого тратить, а потом на боковую. А что, не прав я?!» — «Согласен», — сказал он сдержанно. Он обдирал с ветки прутики. Нож то и дело соскальзывал, в такие моменты ему становилось немножко страшно. «Что-то мне понравилось, что-то нет». — «Это так обычно и бывает». Правый Защитник затряс головой, ответ ему не понравился, да и сказать он, наверное, хотел другое. («Вот как получается».) «Погоди-ка. — Он еще больше сузил маленькие глаза, став почти раскосым. — Погоди-ка. Дело даже не в том, что я не понял, Пепе я и не понял, конечно, а в том, что я себя не понял».
Опасный инструмент застыл в руках у мастера, он посмотрел на порядочного молодого человека лет тридцати, с признаками полноты. (А ведь он в то время на него дулся, потому что тот месяцами морочил ему голову, принесет, дескать, книгу по разведению голубей: она ему позарез была нужна. Задавал он жару товарищам по команде. После долгой и исключительно упорной пробежки гонял их не только за заведомо недостижимыми мячами, но и за сведениями. Второй Связующий должен был разузнать о зарплате ткачих. «Зарабатывают хорошо, но работа — дерьмо», — сообщил Второй Связующий. «Поточнее, сынуля, мне нужно совершенно точно». — «Почему это?» — «Почему, почему?! По кочану». На этом нить прервалась. Однако ввиду отсутствия мотивации доверенные лица работали довольно вяло. Они даже получили выговор. Он, выйдя из себя, обратился к одному отлынивающему: «Ива, такого [-] героя из тебя сделаю, каких еще поискать!» Ребята посмеялись, посмеялись, но все-таки немножко поутихли.)
Итак, нож был неподвижен, мастер окинул взглядом предательскую, дородную фигуру Правого Защитника и тихо сказал: «Спасибо». Чтобы скрыть то, как он растроган, воскликнул: «Гляди-ка, приятель». Но для этого нужна была удача, «удача, друг мой, до сих пор всегда сопутствовала мне в этом мире[101]», а именно, чтобы в их сторону как раз шли две гандболистки. Две лучшие бомбардирши. «Что это за ивовый спорт, — разглагольствовал мастер на благодарную тему, — чтобы отсутствие правил было общепринятой формой добывания мяча?!» (Это и в самом деле так. — 3.) «Как дела, красавицы, вы что, близняшки?» — крикнул Правый Защитник, подмигивая мастеру. Та, что поменьше, хотела было ответить, да, мол, или: нет, мол, или: чуть-чуть близняшки), но та, что побольше, хоть сама и смеялась, подтолкнула ее локтем, и она не произнесла ни слова. Они были в красно-розовых ситцевых платьях и одинаковых зеленых туфлях. Выглядели грозно: и были изумительны. «Как же вам не холодно?»
«Вы близняшки?… А мы вот с Петькой — близняшки». При этих словах даже большая остановилась. Об этом они и подумать не могли. «Вы?» Правый Защитник, как плохой актер, — «как хороший актер, друг мой, который изображает плохого актера», — обнял мастера. «Да, мы. Правда, Петька? Мы — пара близнецов». Это — пара близнецов — подчеркнул он, как человек, видящий в этом скрытое противоречие. Мастер улыбался. Девушкам это вдруг перестало быть интересно. «Повезло», — сказала та, что побольше, уходя. Однако Правый Защитник не позволил приключению ускользнуть и громким голосом взвыл им вслед: «Конечно, повезло. Но и вам бы повезло!» Таким образом, все опять пошло на лад: девушки, и маленькая и большая, обернувшись, хохотали. «По уши в нас втрескались», — сказал Защитник между делом и начал считать прутья.
Мастер взглянул на часы. Ему нужно было идти. (Какое у него могло быть дело? Какое дело может быть важнее? Может… может, ему нужно было писать? А что? Нам, явно, не может повезти настолько, чтобы он шел описывать именно это, но, по сути дела, это и неважно. Вроде бы он и вправду уходил из-за этого… Вечнозеленая трагедия, и как незначительна!) Ребята уже оделись и с подозрением пробовали прутья. «Самые изящные штучки, изделия знатных мастеров…» — «Ты какую делал?» — спросил осторожно господин Ичи. «О, я изготовил самые лучшие». — «Но все-таки, конкретно?» — «Ты увидишь, те, которые будут так эстетично покачиваться…» — «А потом — хрусть», — перебил господин Ичи. Мастер счастливо закивал в ответ на завуалированную ars poetica:[102] «Да, да, потом — хрусть».
Куски сала оказались на палочках, а впереди, на острие, «кокетливые, пухлые дамочки»: луковицы. «Мне нужно идти». Но запах свежей горбушки — домо — свел его с ума. Он отрезал маленький кусочек сала. Помогая себе указательным пальцем. Масса дрогнула, палец увяз, вещество загустело, на боковой поверхности, как пот, блеснул жир. Нож с трудом продвигался вниз, соскальзывал, спотыкался, как строптивая лошадь, и в такт с ним покачивался пласт сала, вполне можно было опасаться, что он развалится.
Грубо, в свойственной другим спешке, он разодрал луковицу, часть ее съел «на месте», несколько развалившихся кружков положил на сало, а их (положил) на домо. Стал уплетать. Остальные или еще только собирались, или, уже сидя у костра, по-любительски свешивали прутья в огонь. «На углях, только на углях». Объединяло их одно: они не ели. Мастер стоял на заднем плане, у ржавой ограды и, торопливо глотая, запихивал сало в себя. Диссонирующее явление, достойное ситуации. «Нет ничего обиднее, друг мой, чем есть сырое сало во время жарки сала. Нет ничего обиднее… С этим может сравниться разве что чай с сахарной пудрой».
А его дыхание! Ну и воняло от гиганта мысли, Боже, Боже мой!..
— — — — —
На все решающий матч можно попасть двумя способами: ↓ и ↑. («Хеппи-энд отбрасывал тень. Большую, черную тень».)
— — — — —
Игра была еще в разгаре, но результат был уже предрешен. Беготни, конечно, хватало. Сам мастер тоже, хотя мяча у него не было, «помчался», не сломя голову, но, возможно, зря, дав место Второму Связующему, который это затем — мастер хорошо его знает — без колебаний его обнаружил и (плавной дугой) побежал по стылому следу мастера: какой же господин Чучу, у которого в тот момент находился мяч, сделал вывод: остается крайне неясным. Но еще до того, как разгорелись отчаяние и надежда, защитник, от полной безысходности, пнул Эстерхази. Куда, мог бы спросить посторонний; но пишущий эти строки подразумевает некоторую осведомленность. Гротескная сцена! Он, тот самый, что, коротко и неуклюже споткнувшись, грохнулся на шлак и, чтобы умалить смехотворность — говорю без обиняков! — падения, выставил обе руки вперед, чтобы почти уже казалось, что на голых ладонях тут и там расходится кожа (и туда «тотчас же» «дерзко устремляется» «прекрасный шлак»), однако затем, когда через какое-то время и из какого-то неизвестного места появились ноги°, по крайней мере одно предплечье пошло вперед, его или сразу же накрыла грудная клетка, или сначала тело перевернулось по касательной: так или иначе: несколько ран на локте потом кровоточило.
° В угоду неумехе-читателю вставлю здесь маленькую историю, не в качестве сноски на полях, хотя, ей-богу, как раз сейчас это более соответствовало бы стилю, маленькую историю, которая характеризует не только мастера, но и мир. Случилось все так: встречаемся мы как-то где-то — неисповедимы пути духа! — думал я угодить ему и разыскал «пушечные выстрелы и девственниц в белых балахонах», по крайней мере, они таковыми назвались, а повода для сомнений у меня не было. Я никогда не намекал ему, даже осторожно, на Jus primae noctis.[103] Он, однако, пуритански их отверг. «Друг мой, успокойтесь. Я сейчас здесь как частное лицо. Так что не дрожите как осиновый лист». Он задрал ногу и стал вращать ею у щиколотки. Та издавала своеобразный звук, как будто в каждом отдельном случае все кости в ней раскалывались на мелкие кусочки. «Это произошло на матче «Данувии»… Мне пришлось выйти из игры… Сразу же после хруста…». Я с подобострастием — «друг мой, уместен ли этот нарциссизм, как я прочел у графини Хан-Хан?» — с подобострастием слушал его. Какие подробности, какие подробности! Однако тогда он вдруг убрал ноги, подогнул под себя, так рьяно и с поспешностью, как будто рассердившись, причем на себя, за то, что слишком «выдал себя» — «ха-ха-ха: издательство «Магветэ»! вот именно!» — и энергичным жестом схватил стакан с кампари. («Друг мой, — обратился он ко мне в один из последних дней, к тому времени, как уже были подготовлены дерзкие горы копирок и листов бумаги, — друг мой», — спросил он дрожащим голосом, и сердце его при этом объял холодный ужас. «Цыц», — сказал я с почтением, сам тоже рассматривая бумаги. Ибо воистину я являюсь его ограничителем, но его, как вешние воды, перехлестывает через меня. Его