рван и отправлен в мусорку). Теперь ему вменяли нарушение должностных инструкций: бесконвойные должны были содержаться отдельно от конвойных, а Евдокимов этот пункт проигнорировал, размещая всех в куче; кроме того, в подведомственном ему лагпункте заключенные использовались начальством в качестве домашней обслуги, что тоже было запрещено; имели место также случаи, когда гулаговцев направляли на работу в поселковые учреждения. Евдокимов получил один год условного срока и был отстранен от должности. Из Красноярска его забрал Юровский – прилетел на самолете авиаотряда стройки. Клавдия снова упала в обморок, увидев, что муж вернулся без одного глаза и теперь мало чем отличался от ермаковских фитилей, но на этот раз она быстро пришла в себя.
* * *
Олег Валерьевич Смородин родился в Смоленской губернии в небогатой многодетной семье. Отец его, Валерий Иванович, был земским врачом; он принимал пациентов в участковой больнице с раннего утра до позднего вечера, часто срывался из дома на срочные операции и выезжал в соседние деревни на вызовы – в ненастную погоду, по ночам или будучи сам не вполне здоровым. Иначе говоря, человеком он был занятым. Родные его толком и не видели – разве что во время праздничных застолий или в редкий выходной день. Мать Олега, Марфа Петровна, мужа почитала, лелеяла, стремилась ему угодить. Она следила за порядком в доме и держала детей в строгости, чтобы те радовали отца своими послушанием и прилежностью. Для этого Марфа Петровна прибегала к не самым гуманным методам воспитания.
Особенно сурова она была с младшим сыном, Олегом. Если старших детей Марфа Петровна лупила только за серьезные провинности, такие как воровство или невыполнение своих обязанностей по дому, то Олег отчего-то встал ей поперек горла; доставалось ему за все: за то, что чавкал, за что, что мешался под ногами, за то, что много разговаривал, за то, что посмотрел не так или наоборот – не посмотрел; в общем, за то, что он в принципе существовал. Розги у матери всегда были под рукой, если младший появлялся рядом.
После наказания Марфа Петровна обычно сетовала, каким же все-таки чудаковатым растет у нее Олег. И действительно: чем сильнее секла она дитя, тем более зашуганным, неуверенным, скованным оно становилось. С братьями и сестрами он не ладил, друзей не имел. Единственным, кто был с ним ласков, был отец, но он при всей своей загруженности не мог дать ребенку те любовь и заботу, в коих Олег нуждался. Валерий Иванович и не ведал, какие драмы разыгрывались в его отсутствие, а Олег не рассказывал ему – чтобы потом не получать еще и за ябедничество. Однако отец все же сделал то, что помогло Олегу справиться с растущим одиночеством: по просьбе мальчика он научил его читать.
Там, в библиотечных книгах, которые отец привозил ему из города, Олег обнаружил иной, далекий от его грубой реальности мир, и этот мир поглотил его целиком. Он читал взахлеб, заглатывая страницу за страницей, книгу за книгой, и все караулил папу по вечерам, чтобы обсудить с ним то, что он усвоил. Крайне раздраженная Марфа Петровна выгоняла мальчика с кухни и требовала дать отцу спокойно отужинать после работы. Валерий Иванович же каждый раз останавливал ее, позволяя сыну сесть подле него. Он слушал его рассказ, пусть смысл слов и не всегда доходил до его утомленного сознания.
Настала пора идти в школу – момент, которого жадный до знаний Олег ждал с таким нетерпением. Но и в школе он не нашел того, чего искал. Начитанный, эрудированный, себе на уме, Олег немедленно стал главным изгоем в классе. Мальчишки травили его. Девочки делали вид, что не замечали его присутствия. Не полюбили его и учителя, которых он неустанно поправлял. Поэтому на уроки Олег ходил с такой же неохотой, с какой возвращался домой. В гимназии положение дел лучше не стало.
Валерий Иванович заразился в больнице дифтерией и скончался. После его похорон Олег стал настолько нелюдимым, что мать даже перестала его сечь. Она сторонилась повзрослевшего сына и искоса бросала на него недобрые, опасливые взгляды, которые сам Олег трактовал как полные презрения. На самом же деле он презирал сам себя.
В 1920 году в селе, где жили Смородины, открылась комсомольская ячейка. Олег вступил в Союз молодежи одним из первых с единственной целью – сбежать из дому, от матери, отправиться куда угодно, лишь бы не видеть ее злобного лица и не слушать ее брани. Поэтому когда Олегу предложили развозить книги односельчанам, он с радостью согласился. Не против он был также ездить в соседние населенные пункты. Он брал на себя много работы, стремясь забыться, раствориться в ней.
Олег быстро прижился среди комсомольцев. Наконец пригодились его знания, наконец его тягу к учебе не высмеивали, а приводили в пример другим. В свободное от доставки книг время Олег участвовал в субботниках, примыкал к продотрядам30, занимался ликвидацией безграмотности. Но более всего его увлекала политработа – он хотел строить социализм, просвещать людей, вести их под руку в светлое будущее. Он придумывал громкие лозунги, организовывал культурные мероприятия, выступал на публике с горячими речами, публиковался в газетах и проводил беседы с жителями. Прошло немного времени, прежде чем он дослужился до комсорга. Марфа Петровна, ярая противница советской власти, сыпала на сына страшными проклятиями, что его уже нисколько не расстраивало – наоборот, он был рад ей насолить.
Карьера Смородина шла в гору. Он был необычайно горд собой и сожалел разве что о том, что отец не дожил до его триумфа. Олег считал, что они оба занимались важнейшими делами – только если папа врачевал тела, то он сам врачевал умы. Смородин вышел из тени и смог проявить себя, обрести голос вместо жалобного писка; новое «я» отразилось и на его внешности: он будто бы стал крупнее и физически сильнее. Взгляд его не убегал от посторонних, как в детстве, а упирался прямо в них без какого-либо стеснения. Окруженный единомышленниками, Олег полюбил людей. К его мнению прислушивались, его уважали, его боялись. Дамы начали обращать на него внимание, и он впервые почувствовал себя мужчиной. Он окончил техникум, политкурсы, институт. Свободно владел украинским, немецким и французским языками, также изучал английский.
Смородин пронес любовь к партии через всю жизнь. Он был насквозь пропитан ее идеологией и защищал партийную линию, как свои собственные интересы. Став пропагандистом, Олег Валерьевич верил, что несет в массы истину. Борьба за создание нового, совершенного общества – такова была его миссия, и для ее исполнения он был готов на все. Между задачами государственной важности и жизнью человека он всегда выбирал первое. Да что там: жизни сотни людей не имели для него значения, если эти люди препятствовали достижению великой цели.
А потому когда Смородин пригласил нас с Андреем к себе домой на ужин – и ладно его, но и меня тоже, – я была по-настоящему обескуражена. После всех наших стычек, после всех угроз, попыток расправ с обеих сторон – и совместный ужин!..
На следующий день мы, приодевшиеся, причесанные, встали на крыльце большого ухоженного дома, расположенного на возвышении и глядящего вдаль, на гладь Енисея. Смородин отворил нам с напряженным лицом, впрочем, он сразу же взял себя в руки и натянул доброжелательную улыбку.
В домашних брюках, мягком свитере и тапочках Олег Валерьевич казался мирным и безобидным – этакий добрячок, наслаждавшийся вечером в компании любимой жены. Когда входная дверь хлопнула, Елена Михайловна засеменила по коридору, попутно вытирая мокрые руки о белоснежный фартук. Как и супругу, на вид ей было около 50 лет. Телосложение Смородиной было плотным, крепким, и даже платье в цветочек, напоминавшее домашний халат, не могло отвлечь от ее мясистых рук. Такими руками следовало не посуду к ужину расставлять, а доить коров или таскать воду. На общих она не захирела бы…
Смородина не красилась, не укладывала волосы и не носила украшений. Выглядела она как деревенская простушка, тем более на фоне меня – с бордовой помадой и вырезом на блузке. Смородина была блеклой, обрюзгшей, сутулой, с тяжелой поступью. Она была очень вежлива и учтива, но мы с Андреем сразу поняли, что она не так проста, как хочет показаться.
Елена Михайловна радостно приветствовала нас обоих – я про себя это отметила – и посетовала, что несколько задержалась с хлопотами по хозяйству. Олег Валерьевич покосился на нее с усталым раздражением, однако ничего не сказал. Ему, наверное, не нравилось, что она тут ходит на задних лапках, тем более перед врагом народа, не важно кого сопровождающим…
Я предложила ей свою помощь, и она, сперва отказавшись из вежливости, потом отказавшись еще, в конце концов поддалась на уговоры и начала расточать благодарности. Мы прошли в просторную кухню, где витал ароматный пар из кастрюль. Когда Елена Михайловна осведомилась, не против ли мы приготовленных к ужину блюд, какое вино предпочитаем пить и чего еще угодно нашим душенькам, я не сразу нашлась что ответить.
– Понимаете, Олег Валерьевич не удосужился спросить, какие у вас пожелания, – как бы извиняясь, объяснила она, пристально вглядываясь в мои глаза. – Пришлось стряпать на свое усмотрение.
На свое усмотрение Смородина решила подать сырокопченую колбасу и нарезанную тонкими ломтиками буженину, соленую лосятину, осетрину холодного копчения, брынзу, советский и дорогобужский сыры (последний она с неприязнью отставила подальше от себя), бутерброды со шпротами, икру осетровую и щучью, селедку под шубой, салат с горбушей, гороховый суп и рис с тефтелями в томатном соусе. На десерт она испекла политый шоколадом торт. Она выставила три бутылки красного вина – «Хванчкару», «Алазанскую долину» и «Твиши», каждого из которых можно было попросить добавки, – а затем разлила домашний лимонад. Я давно не видела подобного пиршества и едва не поперхнулась слюной. Мы с Андреем в новогоднюю ночь-то поели гораздо скромнее…