Мы с Еленой Михайловной нарезали сыры, заправили салат с горбушей, достали посуду и перенесли блюда в гостиную. Все сели за стол. Олег Валерьевич откупорил вино, а его жена меж тем аккуратно разложила салаты и закуски по тарелкам. Я украдкой озиралась, разглядывая их дом. На стенах висели бесчисленные фотографии: вот Смородин жмет руку одному чиновнику, вот другому, вот он ведет агитацию среди бойцов на фронте, вот молодожены Олег и Елена счастливо улыбаются в камеру, вот и сама Елена позирует со своей многочисленной крестьянской семьей. Над всеми этими снимками царствовал увенчанный блестящими медалями Сталин.
Была еще одна фотография, намеренно сдвинутая из центра комнаты в угол, на массивный секретер. На ней был запечатлен парень лет двадцати – похоже, старший сын. И хотя портрету явно оказывали меньше почестей, чем остальной коллекции, деревянная рамочка была старательно протерта от пыли, а рядом с ней стояла миниатюрная ваза с засушенными цветами.
За ужином Смородин докладывал Андрею о своих командировках. Может быть, тот бы и ощетинился, припомнил о пренебрежении приказом и моих допросах, но прежде всего он хотел разведать, зачем Смородин начал играть в приятелей. Андрей раскраснелся, откинулся на спинку дивана и слушал, не горячась. Он взглянул на смежную с гостиной комнату, дверь в которую была открыта. Свет там был выключен, но мы видели в темноте велосипед, небольшой рабочий стол и кучу безделушек.
– Ждете Василия в гости?
Смородин положил вилку с ножом и прочистил горло.
– Нет-нет, – он замотал головой и бросил холодный взор на фотографию в углу. – Василий учится в военной академии в Москве. Мы с женой обустроили спальню для Петра.
Бокал с вином замер у открытого рта Андрея.
– Для Зайцева?..
Елена Михайловна собрала грязные салфетки и заменила их новыми, не преминув подложить Андрею в тарелку пару ложек салата с горбушей, который он умял в первую очередь. Горсть селедки под шубой в ее тарелке до сих пор оставалась нетронутой.
– Все верно, – подтвердил Смородин, перекрестив пальцы. – Видите ли, Андрей Юрьевич, у Петра заканчивается срок заключения. Вскоре он станет вольным, сможет пойти в школу. Только у мальчика никого кроме нас с Еленой Михайловной нету. Поэтому мы захотели приютить его у себя.
– Вот как, – Андрей растерянно почесал макушку.
– Да. – Олег Валерьевич неотрывно следил за его реакцией. – Давайте освободим Петра раньше срока, товарищ начальник. Понимаете, его бы по возрасту определить в старший класс, а не в средний. Он способный, умный, зачем ему тухнуть среди малолеток?! Зачем ему отставать! Но для того, чтобы восполнить некоторые пробелы в его знаниях, нам нужно пройти много уроков перед началом учебного года в школе. Занятия в Ермакове возобновятся в конце июня. Если мы в ближайшее время отпустим его, он не будет тратить силы и время попусту, а прозанимается всю оставшуюся весну.
– Гм, – неопределенно отозвался Андрей, хлебнув в конце концов вина.
Муж с женой тревожно переглянулись. Взволнованный Смородин неосторожным движением руки опрокинул свой бокал, и вино залило белую скатерть.
– Ох! – воскликнул он, покраснев. – Прости меня, Елена Михайловна! Сейчас я все уберу…
Олег Валерьевич вывалил на лужицу кучу салфеток. Жена внимательно следила за ним, явно недовольная качеством уборки.
– Хоть бокал не разбил, и то хорошо! – засмеялась она.
Юровский налил Смородину новую порцию вина.
– Олег Валерьевич, что ж ты не кушаешь свои любимые бутерброды? – Елена Михайловна пододвинула к мужу блюдечко, на котором лежали поджаренные ломтики батона, обильно смазанные яично-чесночной смесью и покрытые сверху кусочками соленых огурцов, шпрот, ветками петрушки и дольками лимона.
– Я кушаю, дорогая, кушаю, – вспомнил он, охотно взяв пару бутербродов.
– Сам мальчик принял ваше предложение? – немного погодя уточнил Юровский.
– Он ответил, что ему нужно подумать, – Смородин наклонил голову. – Но он примет, конечно. Как же иначе.
– Вы с ним завтра увидитесь, как раз спросишь, – сказала хозяйка дома и скрылась на кухне с опустошенными салатниками, а вернулась с кастрюлей горохового супа.
Юровский обдумывал сказанное. Олег Валерьевич не поторапливал его, терпеливо посасывая нижнюю губу.
– Есть вопрос, который, возможно, меня не касается, – сказал Андрей, понизив голос. – И все же не могу его не задать.
– Слушаю, – посерьезнел Смородин.
– Вы отдаете себе отчет, что Григорьев нанес непоправимый ущерб его психике? Сексуальное насилие – серьезная травма, а лагерные условия и издевки окружающих лишь укоренили и усугубили проблему. Весь этот ущерб, скорее всего, проявится не сегодня и не завтра, а много-много позже, когда вы успеете привязаться друг к другу.
Настенные часы громко затикали в тишине. Звенел половник, пока Елена Михайловна с застывшей строгой миной разливала гороховый суп.
– Я понимаю, что нас ждет, – грустно проговорил Смородин, посмотрев на супругу с сочувствием и нежностью. – И все же мы оба желаем помочь ребенку, воспитать его как сына. Видите ли, Андрей Юрьевич, если мы отвернемся от Петра, то он снова станет беспризорником. Чтобы выжить, будет грабить людей и попадет обратно в лагерь. Он в жизни не выберется из этого замкнутого круга сам. Может, его определят в детский дом, да разве ж это лучше, чем улица?.. Воспитанники там спят втроем на одной кровати, жрут объедки, болеют кто чем, носят лохмотья! Хуже, чем на нашей стройке! Но что самое страшное – в детских домах избивают, порой насилуют… Нашего Петеньку вновь оприходует какой-нибудь Мясник? Нет, мы не можем смириться, не можем так с ним поступить!
Елена Михайловна глубоко-глубоко вздохнула, длинно выдохнула и собрала пальцем крошки со стола. Похоже, она была изумлена до глубины души. Муж раньше не вдавался в такие дикие подробности.
Лицо Андрея посветлело, словно с него смыли давнишнюю печаль.
– Это очень благородно с вашей стороны, – признался он. – Мне нравится ваше решение. Однако я вынужден внести в него коррективы…
На том наш если не приятный, то вполне себе сносный ужин закончился.
Подполковник шумно втянул носом воздух и сложил руки на груди. Он подозревал, что появятся некие «но». Его супруга подлила в бокалы вина и, послав мужу предупредительный взгляд, поспешила выйти из гостиной.
– Пора обсудить то, что произошло во время моего отъезда в Москву.
Атмосфера моментально накалилась. Я втянула голову в плечи, мечтая очутиться где-нибудь, ну хоть где-нибудь, только не здесь. Смородин провел языком по зубам и отодвинул от себя тарелку.
– Давайте по порядку, – предложил он, закинув ногу на ногу. – Я…
– Нет, – прервал его Андрей, – мне не нужны ваши оправдания. Как вообще можно объяснить вранье про заговор, вызовы в штаб, угрозы? И уж тем более не вздумайте говорить, чем вы руководствовались, сдавая Нину садисту на ночь! Бросив ее целой своре уголовников! Клянусь, я чуть не застрелил вас за ту выходку. Пистолет уже был у меня в руке.
С кухни донеслось раздавленное, полуживое «ох».
Когда беседа окончательно утратила формальную окраску и подчеркнуто вежливый тон, начальник политотдела устроился на стуле поудобнее. Его нижняя губа съехала вперед, брови чуть приподнялись – как у зрителя, который ждет начала спектакля в театре вот уже битый час и изрядно заскучал.
– Вы же не рассчитывали, что я закрою глаза на вашу, как вы изволите выражаться, самодеятельность?
– Раз вы передумали в меня стрелять, как отомстите? – с наигранным равнодушием вопрошал Смородин.
От его внимания не ускользнуло, что собеседник покосился на фотографии с коллегами.
– Уж не пришли ли вы увольнять меня? – хохотнул подполковник.
– Вы уйдете сами.
Смех усилился. Смородин вытер слезинку.
– С какой стати?
Андрей встал с дивана, взял свой портфель и достал увесистую синюю папку. В последние недели он долго и скрупулезно собирал сведения о своем подчиненном, ведя переписку с его старыми знакомыми по селу, сослуживцами, братьями, сестрами, а также с самой Марфой Петровной. Смородин пристально наблюдал за ним. Опершись на секретер и листая бумаги, Андрей спросил:
– Чего вы боитесь, Олег Валерьевич?
Смородин насупился, глядя на него исподлобья с ненавистью.
– У каждого есть свой страх, – повторил Андрей его слова, произнесенные, когда меня вызывали в штаб. – Вы боитесь, не приключится ли чего с больной старушкой Марфой Петровной Смородиной, которая живет одна под Смоленском? Ах да, вы с ней в ссоре и не виделись много лет… Боитесь, что вас еще лет на десять пошлют строить социализм куда-нибудь в глушь, прочь от цивилизации? Вряд ли: сюда, на Крайний Север, вы вызвались добровольно, желая выполнять поставленные Сталиным важные задачи. Или боитесь, вдруг ваш дом обчистят, лишив вас нажитого? Нет, мелочь! По-настоящему вы дорожите статусом. Больше, чем семьей, и больше, чем имуществом. Уважение партии для вас – высшая награда.
– Как и для любого советского служащего, – соврал Смородин.
– Ну да, ну да, – отмахнулся Андрей. – А исключение из партии – хуже смерти, м?
– Мне никакого исключения не грозит, не блефуйте, – отрезал Смородин. – А на вашем месте я бы вел себя осторожнее.
– Да, я в курсе, вы позаботились, чтобы меня чуть не разжаловали, – хмыкнул Юровский. – Но речь не обо мне, а о вас. Видите папку?
– Мое личное дело? – сощурился Смородин с каменным лицом. – Ознакомьтесь с ним и удостоверьтесь, что я всю жизнь безукоризненно служил своей стране.
– Насчет безукоризненности я бы поспорил. В этой папке есть доказательства, что вы совершали должностные преступления.
Начальник политотдела резко покрылся пятнами. Кожа на горбинке носа дернулась, как у рычащего зверя.
– Ложь! – закричал он. – Провокация!
– Тут десятки донесений, – бесстрастно возразил Андрей. – Вы многое позволяли себе за моей спиной, Олег Валерьевич, и неоднократно злоупотребляли положением, как бы ни старались прикинуться образцовым чиновником. О, я вижу, вы мне не верите…