За день до своего освобождения в глухой ночи Петя крадучись вышел на улицу из барака, над входом в который горел красный вымпел. Направляясь к вышкам, он передвигался исключительно в тени и следовал главному правилу беглеца – не смотреть наверх, на охранников. Взгляд притягивает, он заставляет обнаружить себя, поэтому как бы ни было страшно – поднимать его нельзя. И вот, склонив голову, бесшумно ступая по земле, Петя пробрался туда, где часовые не могли его заметить. К вышке.
Словно маленькая обезьянка, Петя залез на вышку по перекладинам. На одной из них он остановился. Над головой громыхали солдатские сапоги, пока Петя доставал из кармана веревку и затягивал крепкий узелок.
Ушел он тихо.
Утром вохровцы нашли страшный маятник, раскачивавшийся на ветру.
Глава 16
Строительство Трансполярной магистрали заканчивалось. Как на полотне живописца почти не остается белых, не тронутых красками пятен, а нарисованные фрагменты требуют лишь финальных штрихов, так и Великий Северный путь смыкался, превращаясь из раздробленных участков в единую гигантскую трассу.
В августе 1952 года наши соседи с 501-й стройки пустили рабочее движение поездов от Салехарда до Надыма. Участок длиной около 350 километров открыли помпезно: поставили в Надыме арку с надписью «Пламенный привет строителям Трансполярной магистрали!», и через нее в поселок на скорости влетел первый состав. На носу головного вагона гремело гордое «За Родину! За Сталина! Вперед!», и публика, обомлев от восторга, громко хлопала в ладоши и свистела.
А к 1953 году поезда поехали по восточному участку от Ермакова до Янова Стана длиной около 140 километров. Масштабные работы развернулись к югу от Игарки, в направлении железнодорожной станции Енисейской, что находилась прямо напротив нашего поселка. Между Игаркой и Ермаковом успели уложить 65 километров полотна. На реке Таз приступили к строительству моста.
Согласно проекту, длина дороги Чум – Салехард – Игарка – Норильск должна была составить около 1,7 тысячи километров, из них 850 километров находились на разных стадиях эксплуатации. По 670 километрам трассы уже следовали поезда, на отрезке Чум – Салехард вели завершающие работы. К концу 1953 года земляное полотно нужно было отсыпать в сторону Норильска.
Начальству строек северной магистрали наказали перешагнуть рубеж в одну тысячу километров готовых путей, и перешагнуть нужно было не позднее, чем к Первомаю 1954 года. А поскольку социалистическое обязательство приравнивалось к формуле «умри, но сделай, хотя бы на бумаге», эмвэдэшники собрались, засуетились и разгорячились, подгоняя всех остальных, как упряжных оленей. За качеством никто особо не следил. Тем, кто перевыполнял норму, существенно повысили нормы питания. Теперь строители трудились буквально на износ, чтобы дорваться до питательного обеда. Шахло пекла ударникам пирожки с капустой, варила им рыбные супы, жарила в масле пончики, угощала сдобными булочками, посыпанными сахаром. Самых выносливых холили, лелеяли, как привередливые цветки, а потом гнали на участок, чтобы они рвали жилы и выбивали из себя остаток духа.
Еще бы года два на освоение последних, «сырых» участков – а по оценкам инженеров, таковых оставалось около 300 километров, – и проект был бы окончен. Дорога бы замкнулась, заработала, ожила, точно собранная по кусочкам композиция художника. И хотя интерес к Трансполярной магистрали стал слабеть еще в 1951 году, смертный приговор ей озвучили гораздо позднее. Отправной точкой на пути к забвению послужило известие, которое огорошило не только узников исправительно-трудовых лагерей, но и все население Советского Союза.
– Бра-а-атцы! Ус сдох! – истошно орал Мельниченко, пробегая мимо деревянных трапов. Тачки остановились, зэки поснимали шапки и застыли. – Рыхлый загнулся!
Так и началось.
Шепот пролетал по маршруту будущей дороги, доносился до работавших у насыпи, бригадиров, прорабов, до тех, кто укладывал рельсы и шпалы; пикировал в карьеры к добытчикам гравия; парил над лесоповалами и кладбищами, где копали мерзлую землю вспотевшие могильщики; взмывал к строителям мостов и переправ; вилял между жителями станков и поселков.
– Гуталинщик помер! – с выпученными от безумия глазами плевался слесарь Болтунов, схватив за грудки первого попавшегося лагерника.
– А я говорила, просто так они по радио о болезни объявлять не стали бы! – самодовольно крякнула укладчица Голубева.
Реакция завоевателей Крайнего Севера на смерть Иосифа Сталина была разной. Одни горько плакали, прощаясь с великим отцом народов – и таковых оказалось много, очень много, – другие прилюдно смеялись от счастья, третьи же вели себя так, словно их вытолкнули на середину подвесного моста над пропастью и хилая конструкция должна была вот-вот развалиться и рухнуть вниз. Так растерялись Юровский, Захаров, Казакова, Полтавченко и остальные начальники, чья судьба во мгновение ока стала туманной и скрывающей непонятную угрозу. Они все как один обронили прежнюю бойкость и постоянно бродили по своим думам. Иногда страшно было спрашивать, какие предположения роются там, в их головах. Что станется с нашими трудами? С заключенными? С самими офицерами?
Но лагерщики хмуро отмалчивались и всё торопили зэков, во что бы то ни стало стремясь выполнить поставленные руководством задачи. Только когда мы оставались наедине, Андрей пересказывал мне тревожные вести из Москвы. Там с удвоенной силой вспыхнули разговоры о том, что Трансполярная магистраль чрезвычайно убыточна для страны.
– А она что, действительно такая убыточная? – недоумевала я.
– На саму дорогу Салехард – Игарка потратили около трех миллиардов рублей, – подсчитывал Андрей, сморщив лоб. – Огромное количество денег ухлопали в строительство лагерных городков, на содержание заключенных и вольнонаемных, на создание стройбазы, строительство детсадов, больниц, школ, лесопильного завода, деревообрабатывающего комбината… Если оценить совокупную стоимость, то выйдет цифра примерно сорок два миллиарда. Представляешь, что такое сорок два миллиарда рублей для бюджета разоренного войной государства?
Я не представляла и лишь выразительно кивала. Так же поступала моя неграмотная бабуля, когда мама пыталась объяснить ей, какую тему маленькая Ниночка сегодня проходила на уроке.
Почти сразу после кончины вождя умирать начала и Полярная дорога. В конце марта правительство выпустило постановление об остановке строительства. Смертоносная опухоль вовсю развивалась, поражая молодой организм.
Правительственный приказ поступил нам радиограммой. «Немедленно остановить производство всех работ на объекте Северного железнодорожного строительства, кроме обеспечивающих жизнедеятельность спецконтингентов и сохранность материальных ценностей», – гласили ужасающие строки. Мы были подавлены. Как альпинисты, которые, почти достигнув вершины горы, вынуждены развернуться обратно на базу из-за надвигающейся снежной бури.
– Почему они не хотят достраивать? – накидывалась я Андрея, будто он лично нес ответственность за это решение. – Осталось всего чуть-чуть!
– Ну, рассуждают они так, – сухо объяснял он, даже не пытаясь выглядеть убедительным. – Чтобы завершить строительство, нужно еще примерно семьсот – восемьсот миллионов рублей. А чтобы законсервировать трассу, шестьсот – семьсот. Выгода очевидна.
– Да уж, очевидна! – пальнула я.
– Это политическое решение, Нина, – сказал он без обиняков. – Кому какое дело, что там у нас, простых людей, за невзгоды? Кому какое дело, через что мы прошли, прокладывая эту дорогу, если нужно выставить идейного вдохновителя проекта с невыгодной стороны?
В ту минуту я не поверила ему – в моем разумении, культ личности Сталина был непоколебим, нерушим, священен, он не мог дрогнуть и спустя сто лет после его смерти. Много позже мне пришлось признать свою ошибку.
Зато тогда же, в конце марта, рвануло иное, поистине оглушительное известие. В Советском Союзе освобождали более миллиона заключенных по бериевской амнистии. За пределы колючей проволоки вышли люди, осужденные на пятилетку, а также те, кому влепили сроки за должностные, хозяйственные и воинские преступления; к этим категориям относилось множество уголовников, севших за грабеж, спекуляцию, изнасилование, разбой и хулиганство. Урки наводнили улицы поселка и снова были безнаказанны. В Ермакове стало опасно ходить в темное время суток.
С барского плеча амнистия отпустила из-под гнета гулаговской системы больных тяжелыми неизлечимыми недугами, женщин старше 50 лет и мужчин за 55. Скрипя старческим голосом и дряхлыми костями, Ильинична собирала свои скромные пожитки, передавала руль управления кухней Шахло и тайком утирала слезы, выступившие из-за неожиданно грянувшей свободы и от горечи расставания.
Вольными птицами упорхнули из лагерей малолетки. Отпустили женщин, имевших детей в возрасте до 10 лет, и беременных. Вот в эту группу везунчиков попала Наташа. Именно в апреле, когда наши начальники составляли бесконечные списки на освобождение, Рысакова вдруг узнала, что два месяца как носит под сердцем ребенка. Они с Антоном были потрясены до глубины души, ведь Наташа считалась немолодой для роженицы женщиной; она долгое время не понимала, как относиться к нежданному пополнению семейства. Хмельников же оправился куда скорее, и вот уже он весь светился, обхаживая ее, как неуклюжего слепого котенка.
Пузатая Наташа пошла вместе с Антоном в ЗАГС. После освобождения он жил в каморке не больше его лагерной, теперь же семья получила комнату попросторнее и устроила там шумное новоселье. Я навещала их по мере возможности, Ильинична тоже. Живот Наташи меж тем рос и рос, а убеждения врачей в успехе предстоящих родов крепли. Антон с благоговением держал руку на этом животе и планировал будущее: как они поедут на юг, поближе к детям жены от первого брака, как он устроится на швейную фабрику и возьмет на дом частные заказы…
Впереди у Хмельниковых была целая жизнь. И они как-нибудь, когда закончатся все ограничения и откроется навигация по Енисею, поплывут навстречу ей, глядя на холодные воды с борта парохода.