Но подавляющее большинство врагов народа до сих пор сидело на нарах. И я в их числе. Под бериевскую амнистию осужденная на 10 лет за антисоветскую пропаганду Адмиралова не попала, а наказания пока не отбыла. Вот и куковала – сначала на продовольственном складе, а затем в отделе снабжения у Бернштейна.
Некоторых гулаговцев, осужденных по 58-й, выпустили досрочно: как и обещали в 1947-м, засчитались зачеты. В поселок переехали Алина, Рита, моя прежняя соседка по верхней полке вагонки. Ее лагерный муж Миша, к несчастью, не дожил до светлого дня – захирел, погиб в разгар строительства.
А смертоносная опухоль тем временем давала метастазы. В мае нам пришло новое постановление Совета Министров: консервация отменялась. Строительство ликвидировали совсем.
Когда родственник больного осознаёт, что все попытки вылечить были тщетны, он смиряется с неизбежностью и просто наблюдает, как близкий человек угасает на глазах. Так же выглядел Андрей. Он больше не боролся за свое детище, не отбивал его, не протестовал и не грустил. Он молча прощался.
Вместе с сослуживцами Юровский распределял стройматериалы, паровозы и вагоны между железнодорожными проектами СССР. Оленье поголовье вернулось в местные оленеводческие хозяйства, лошади отправились в Забайкальский военный округ, откуда в свое время приехали на 501 и 503-ю стройки. Дошло до того, что между Игаркой и Ермаковом разобрали рельсы. Вот так: сначала уложили, потом разобрали…
Эшелонами вывозили заключенных. Амнистированные плыли в сторону Красноярска, на Большую землю, чтобы оттуда добраться до давно забытых домов, а заключенные – в другие лагеря, отсиживать оставшиеся годы. Гнали узников из глубинок тайги и лесотундры к берегам Енисея и Оби, чтобы успеть погрузить их на баржи до закрытия сезона навигации. В Дудинку, где расположился лагпункт Норильлага, уехали Журналистка, Савелий Агафонов и Борис Пономарев. Туда же перевели и Надю Смольникову. Обливаясь слезами, она целовала на пристани завпарикхмахерской Костина, тонкого смазливого мужчину, с которым завязала отношения пару лет назад. Костин клялся ей в любви, обещал слать письма в Дудинку, предрекал им обоим светлое будущее после освобождения и, когда уверовавшая в его сказки Надя села на пароход, воротился обратно в лагерь, по пути подмигнув медсестре из больницы.
Кто не уместился в эти этапы, ждали следующей теплой поры. Меня тоже пока припасли тут, на разграбленных землях Заполярья. Я ездила с ликвидкомитетом и контролировала закрытие продовольственных складов, а точнее наблюдала, как придурки и начальство растаскивают продукты и перепродают их в поселках. Теплушка, на которой мы добирались до таежных станков, двигалась со скоростью пять километров в час. Иногда вставали, если путь просел, и долго ждали рабочих, чтобы починили. Во время одной из таких остановок я, бродя с папиросой, нашла старый плакат, надпись на котором призывала: «Путейцы! Приведите пути в хорошее состояние. Не допускайте схода подвижного состава».
И поскольку строить больше было нечего, а поддерживать сданные участки не требовалось, заключенные откровенно припухали. Они неспешно уничтожали имущество, вывезти которое было невозможно или «нерентабельно», а раздавать местным жителям строго запрещено. В лесоповалочном ОЛП №25 жгли пустые матрасы, вата которых использовалась для женских нужд, и наволочки, набитые стружкой; в ОЛП №13 жгли тканевые маски, накомарники, бывшие некогда в дефиците варежки, валенки, не всем подходившие по размеру; в первом, во втором и в третьем лагпунктах жгли телогрейки, полушубки, шизовскую форму и простыни, коими загораживали шалаши для уединения с мужчиной.
Уезжали переназначенные погоны: начальники лагпунктов, опера, особисты, вахтеры, конвоиры, надзиратели. Юровский томился, когда приказ придет и по его душу (он собирался меня с собой прихватить), но тут снова произошло непредвиденное событие, нарушившее наши планы.
Министр внутренних дел Лаврентий Берия попал в опалу. Его обвинили в измене Родине и в заговоре с целью захвата власти, лишили всех партийных и государственных постов и в конце концов расстреляли. По уголовному делу комиссара проходили его ближайшие соратники, а позже и другие видные служащие органов госбезопасности. После смерти Сталина и падения Берии официальная версия следствия по делу Михаила Громова изменилась, но, увы, опять не в его пользу. Бывшего министра госбезопасности на закрытом суде признали соучастником сфабрикованного командой Берии дела. Однажды ночью под шум двигателей грузовиков Громов, как и Берия, был расстрелян.
Губительная рыболовная сеть блуждала в море. Она гурьбой, без разбора захватывала жертв. Одним удавалось вырваться из ловушки, протиснуться в ячеи, другие же беспомощно дергались внутри. Сподвижников Берии убивали, разжаловали, понижали в званиях, увольняли.
В эти путы угодил и Юровский.
Забрали его прямо посреди рабочего дня, во время совещания в штабе. Я помогла ему сложить вещи в черный чемодан, с которым он когда-то отправился в московскую командировку, и расцеловала, снова не зная, увижу ли его вновь. Два лейтенанта надели полковнику наручники и потопали следом, пока Юровский шагал к пристани. Небрежно так шагал, будто бы не его арестовывают, не его жизнь пошла крахом тогда, когда ничего уже не предвещало беды…
Я помнила, какая пустота в груди остается после безвременного ухода любимых. Помнила, как каменела на могиле матери, не в силах пролить ни слезинки из-за потрясшего меня шока, и как таращилась на фотографию отца, сокрушаясь, что не имею права проститься с ним на закрытом полигоне. Я не была готова к уходу Андрея. Не могла потерять его, обретя спустя столько лет.
Он летел в последнем ряду, рядом с конвоировавшими его лейтенантами. И как только самолет прибыл в Москву, его тут же уволокли за решетку. Некогда начальник 503-й стройки отныне сам стал узником, прописался на нарах и вкусил тюремной баланды. Он всегда был уверен, что если и сядет, то как противоборец системы, вольнодумный самоуправец, классовый враг; но сел он, наоборот, как пособник режима, как один из людей, которым сам же противостоял за все годы своей службы в МВД.
Как и Громова, его ставили на конвейер, а потом забывали на недели. Его били и морили голодом. Его среди ночи вытаскивали на улицу полуголого, зачитывали смертный приговор и стреляли аккурат рядом с головой. Один раз и впрямь чуть не продырявили – следователь так раскрасовался перед приятелями, что пуля свистнула в паре сантиметров от уха.
Спасибо, не превратили в инвалида, как Громова. Нос сломали, но это пустяки.
Фальшивые казни повторялись каждый день и в конце концов вселили в измученного Андрея апатию. Ну убьют, и черт с ними, лишь бы сделали это быстро и безболезненно, – так он рассуждал. Смерть больше не скрывалась далеко за горизонтом. Она витала где-то рядом с ним и постоянно замахивалась своей косой.
И все же Юровский не хотел сдаваться. Уверенный в том, что не заслужил срока и уж тем более высшей меры, он упорно добивался встречи с новым руководством страны, тайком передавая записки Буранову. По старой дружбе тот замолвил словечко кому нужно. Двери в одиночную каморку в очередной раз распахнулись, однако на сей раз в проеме стоял не конвоир, а Никита Хрущев. В ту минуту Андрей дремал, ухитрившись сделать это в сидячей позе и с открытыми глазами, чтобы надзиратели не разбудили гавканьем «Не спать!» Очнувшись, он накинул грязную, пропитанную кровью рубашку и, как мог, протер лицо.
Желал ли Хрущев действительно выслушать доводы арестованного полковника МВД или выполнил просьбу исключительно из вежливости, Андрей не знал. Но разговор начался не с вопросов. Первый секретарь вывалил на Юровского целый ворох обвинений, припомнив ему, как заключенные сперва жили в первобытных условиях, ютились в затопленных землянках; как были до отказа забиты бараки в распределительных лагпунктах, в одном могли уживаться полторы сотни человек; как в лагере Игарки умещались аж семь тысяч, процветали произвол, дизентерия; как люди массово себя калечили; как больные авитаминозом не получали должной медицинской помощи и усиленного питания; как гулаговцев гнали на стройку в экстремальные морозы и при этом повышали норму; как люди дохли десятками, сотнями, тысячами, не в силах перенести голод и тяжесть каторжной работы.
– Это стройка на костях! Дорога смерти! – провозглашал Хрущев.
Да, он не преминул и пересказать параши, время от времени гулявшие по стройке. Якобы в наказание за невыполнение нормы или непослушание всю бригаду, а то и весь барак загоняли по самую шею в холодное озеро и держали там несколько часов. Зимой за провинности приходилось расплачиваться, бегая босыми по снегу. Стреляла охрана без предупреждения. Попробуй маленько отстань от строя – мгновенно получишь пулю в лоб.
Андрей едва не расхохотался, внимая этим россказням. Нашу-то дохленькую рабочую силу – и в ледяную воду на несколько часов? Наших-то доходяг – босиком по снегу в сорокаградусный мороз? Когда они даже срок в ШИЗО еле выдерживали? Нашу-то реденькую армию строителей – и стрелять по пустякам? Кто же тогда Трансполярную магистраль строил, чуть не сорвалось у Андрея с языка, как же не скончались все их заключенные в первый год с такими экзекуциями?
И все-таки Андрей внимательно слушал и не спорил, выжидая удобного момента. Хрущев все разглагольствовал и разглагольствовал. Среди прочего он сказал, что Юровский проводил антипартийную линию, пока управлял исправительно-трудовыми лагерями.
Вот тогда Андрей его прервал.
– Прошу вас, покажите хотя бы один подписанный мной документ, содержание которого идет вразрез с линией партии, – парировал бывший полковник, мягко улыбнувшись окровавленными губами. – Да за все годы службы я только и делал, что выполнял волю партии!
Он умел убеждать. Не сомневаюсь, Андрей долго разжевывал чуть ли не каждое принятое им решение, он вложил в речь все свое красноречие, всю свою страсть. Это был его последний шанс. Если не помилует Хрущев – не помилует никто.