– Как вы ладно говорите, – Никита Сергеевич ткнул в Андрея пальцем. – Но история не на вашей стороне! Десятки тысяч загубленных жизней – на вашей совести! Вы – пособник режима! Исполнитель бериевских репрессий! Вы злоупотребляли властью, да, злоупотребляли, и документы вывели вас на чистую воду!
– А сколько жизней я спас, они молчат, – вставил Юровский тихо. – Только кому это теперь интересно? Сейчас главное – всех, кто руку приложил, заклеймить, растоптать, закидать камнями! Всех у нас всегда стригут под одну гребенку, толком не разобравшись! Да, на пятьсот третьей стройке умерло много людей, очень много, но разве не было бы смертей еще больше, окажись на моем месте кто другой? И разве те, кто выжил благодаря моим усилиям, не перевешивают на весах тех, кого мне не удалось вытащить? Добиваясь послабления режима, я сам чуть не попался в руки МГБ. Но я не мог поступить иначе, потому что тогда бы я потерял самого себя. И знаете что? Я собой доволен. Что-то я да сделал для этих людей. Можете стрелять…
В какой-то миг Андрей понял, что его доводы подействовали. Первый секретарь смолк, сдулся, поразмышлял пару минут и покинул камеру.
На несколько дней наступило затишье. Никаких вестей не приходило, в том числе от Буранова. Допросы и фальшивые расстрелы участились, надзиратели наглели, надежды угасали. Смерть прицеливалась косой.
А потом Андрея отпустили.
Тот час стал воистину вторым рождением в его жизни. Оказавшись за стенами тюрьмы, голодный, грязный, подавленный Андрей побежал в первую очередь разыскивать телефон и добился-таки от ермаковских сослуживцев, чтобы меня нашли и подвели к аппарату.
Казалось, что это звонок с того света. Помню, как бросилась к лежавшей на столе черной трубке, помню прерывающийся, очень низкий от волнения голос. Ровно такой же был у меня самой, когда я спаслась от Ромы Мясника.
– Жизнь постоянно пытается нас швырнуть в разные стороны, но мы ей, похоже, не по зубам, – Андрей собирался рассмеяться, но выдавил лишь усталый и нервный смешок.
Мои пальцы цеплялись за телефон, сдавливали его, словно это могло усилить громкость родного голоса или перенести Андрея из Москвы в Ермаково. Захарову стало неловко из-за моих всхлипываний и вкрадчивого шепота, поэтому он тактично покинул свой рабочий кабинет, неслышно притворив за собой дверь. Спустя пару минут я положила трубку и растерла слезы по опухшему лицу. Облегчение мощной волной окатило с ног до головы, как если бы дуло пистолета отвели от меня самой. Окатило с такой силой, что меня пошатнуло, закружилась голова.
Андрея восстановили в звании, вскоре его должны были назначить на новый объект. Он наведался на строительство своего дома в Подмосковье и стал хлопотать по моему уголовному делу.
Я была не против разлуки. Лишь бы он жил.
Окрестности мертвой Полярной дороги пустели. Брошены сотни лагпунктов. Бараки в них ныне не топили, не чистили и не ремонтировали, входные двери были открыты нараспашку. На территориях зон вразброд валялись жестяные миски, игральные карты, кайла, кирки, доски с лозунгами «Привет рекордистам!», упаковки из-под табака и спичек, ложки, кружки, утюги и костыли. Разбросаны были банные тазы и кухонные котлы. На полке кухни первого ОЛП до сих пор лежали вырезки из старых газет, которые Ильинична читала между делом. В нескольких опустелых колониях сохранились столбы с прибитыми к ним кусками рельса – наследие, полученное от Феди Баланды.
Когда-то здесь кипела жизнь. Теперь она казалась призрачной, ненастоящей, выдуманной больным воображением.
В лесной чаще порой можно было обнаружить тракторы, на рельсах – паровозы и вагоны, которые так и не вывезли в суматохе. Они покоились рядом с Северным железнодорожным путем, став памятником грандиозному сталинскому плану, который невозможно было реализовать в столь короткие сроки.
Консервацией магистрали от Коротчаева до Игарки занимался начальник участка 503 Иван Кравцов, некогда главный инженер нашей стройки. Я часто встречалась с ним на выездах ликвидкомитета. По его самым скромным подсчетам, в тайге и лесотундре ржавели около 60 тысяч тонн металла.
– Насыпи потихоньку-помаленьку да размоет, – прогнозировал Кравцов, кисло приподняв уголок рта. – Рельсы прогнутся. Вечная мерзлота разрушит опоры деревянных мостов. Восстанавливать все это будет некому, да и незачем. Когда хватятся опять за нашу дорогу, от нее уже и скелета не останется…
Как хищники подбираются к падшему животному, так и жители ближайших населенных пунктов, охотники и оленеводы копались в заброшенных бараках. Они ездили по маршруту трассы, вдоль которой раскинулись лагерные деревушки, и забирали то, что могло сгодиться для строительства избушек. Тащили бревна и доски, стройматериалы, тащили предметы быта.
Позже руководство страны стало пересматривать уголовные дела политических заключенных. Сначала из лагерей поодиночке выклевывали тех, кто в свое время входил в узкий круг членов Политбюро. То были жены и мужья, дети, родители, братья и сестры, друзья и другие близкие представителей номенклатуры. А в 1954 году заработал двигатель масштабной реабилитации, и вот тогда-то хлопоты Андрея по делу Нины Борисовны Адмираловой принесли свои плоды. Очень вовремя, поскольку работа ликвидкомитета подходила к концу и удерживать меня на ликвидированной стройке становилось трудно. Летом с меня сняли все обвинения и восстановили в правах. Я не просто стала свободной – хотя, признаться, и этого было бы вполне достаточно, – с меня стерли метку врага народа и поставили в один ряд с обыкновенными советскими людьми. Не боясь преследований, я могла работать где захочу, общаться с теми, с кем захочу, ходить туда, куда захочу, и выйти замуж за кого хочу, даже за государственного служащего.
Юровский прислал мне денег на дорогу, и я купила билет на пароход. Теперь я жила в избе-шестистенке, когда-то принадлежавшей начальнику 503-й стройки. Сегодня его избушка была никому не нужна, впрочем, как и большинство покинутыми хозяевами домов. Фанерный чемодан с письмами Андрея, голубым платьем в крапинку, ненецкой шубой, собачьими унтами и еще несколькими памятными безделушками был собран и дожидался отъезда рядом с входной дверью. Однажды я забрала его и отправилась на пристань.
Хаос – вот как одним словом можно описать то, что происходило на пристани Ермакова в теплый сезон 1954 года. На судна заталкивали толпы заключенных, не заботясь ни о допустимом количестве пассажиров, ни о распределении мужчин и женщин. Грузы сбрасывали наспех, как попало, данные в бумагах путались, часть поклажи забывали.
Мне же на радостях хотелось идти вприпрыжку. В душе я летела, парила над берегом, гордо и грациозно взмахивая своими свободными крыльями и наслаждаясь бьющим в лицо теплым ветром, а на деле брела, опустив голову и закрыв лицо платком. Незачем было раздражать лагерников своим неуместным воодушевлением, незачем напоминать им о невидимых кандалах, сковавших их сухие ноги.
Уплывая прочь, я не могла налюбоваться видневшимися вдали северными просторами, на которые косилась со страхом и неприязнью прохладным осенним вечером 1949 года. Как и тогда, природа была такой же непобежденной, всесильной, незыблемой. Качались верхушки деревьев наверху, шелестя вдогонку: «Ох, не по плечу вам Заполярье… Не по плечу…»
Я жадно заглатывала ермаковский пейзаж на память: изгибы Енисея, дорогу, взбегающую на холм, аккуратные деревянные домики. Из ресторанчика больше не доносились звон бокалов и музыка. Радио на столбах молчало.
На прощание меня куснула мошка. Глотнула и была такова. Ехала я домой красивая, с отекшей скулой.
Андрей встретил меня на Ярославском вокзале. День был темный, сырой, будто бы и не московский вовсе, а ермаковский. Накрапывал мелкий дождичек. Не веря в свое счастье, мы плакали, целовались и обнимались на платформе – больше не гражданин начальник, больше не враг народа. Прохожие недоуменно озирались на нас, разглядывая его белый китель с полковничьими погонами и мой зэковский бушлат без карманов и тяжелые сапоги.
Пока я выбиралась из Ермакова, Юровский обжил загородный дом. Усадьба располагалась у железнодорожной станции Пионерской в дачном поселке Дубки, чуть поодаль от остальных жилых построек. Бежевый каменный дом был двухэтажным, из его окон виднелись заросший пруд и липовая аллея. Это имение в точности воплощало наши давнишние мечты. Тогда, в Усове, прокурорская дочка и ее «щенок» грезили об уютном домике на берегу водоема – только чтобы он непременно был свой, не охраняемый штатом офицеров.
Сторож тут имелся, однако он не носил ни погон, ни фуражки, ни автомата. Он высовывал длинный язык, нюхал мои руки, слюнявил юбку и вилял пушистым хвостом. Крупный черный пес ластился к своему хозяину и следовал за ним хвостиком. Он был добрейшего нрава животным, пока все текло своим чередом; но услышав за ограждением посторонние шумы, собака вставала в характерную стойку и прислушивалась, принимая самый строгий вид.
Андрею предложили должность замначальника ГУЛАГа, но он отказался от поста.
– Там нужно расформировывать строительные главки и упразднять лагеря, – объяснил он мне. – А я не чекист. Я инженер.
Вскоре он выбил себе место в Главспецстрое и взялся за возведение заводов. Пару лет спустя его назначили начальником 9-го управления Министерства обороны, которое курировало строительство военных объектов. «За исключительные заслуги перед государством» ему присвоили звание Героя Социалистического Труда и повысили до генерал-майора. Как во время службы на 503-й стройке, Юровский часто ездил в командировки, засиживался допоздна в домашнем кабинете, устраивал на территории нашей усадьбы сабантуи инженеров и укладывался у меня на груди, когда сильно уставал.
Я поступила в Московский государственный художественный институт на второе высшее и начала учиться на реставратора станковой живописи. Андрей часто наблюдал, как я работаю за мольбертом, – его успокаивали звон кисточки в стакане с водой, плавные, уверенные взмахи моей руки и вид густой краски, положенной на холст.