ла повидаться с Андреем без лишних допросов. Отец не поощрял любовных интрижек, потому что учеба, в его разумении, должна быть у девушки на первом месте, а «мальчишки лишь дурманят мозги и отвлекают от уроков». Только Мария понимала меня. Лезть в семейные дрязги и спорить с Адмираловым по поводу его дочери она не решалась, зато на помощь не скупилась. От маленькой аферы выиграла и сама Мария. Во время наших свиданий она помогала больной матери по дому.
Летом Адмираловы слиняли из душной столицы на дачу, и вместо того чтобы придумать новые объяснения участившимся отлучкам, я прекратила скрывать своего друга. Пусть, рассудила я, отец мирится с моей влюбленностью. Улучив момент, я привела Андрея к нам на послеобеденный чай. Ну то есть я-то планировала на чай, а папа устроил настоящие смотрины.
– Откуда ты родом, мальчик? – спрашивал он холодно, сбив благодушный настрой Андрея одним этим обращением «мальчик». Спасибо, не «щенок». – Кто твои родители? Из рабочих? Что ж… Ну, а ты чего на завод не пошел? А, пошел все-таки? И чего не понравилось? Вон оно как… А где учишься-то? На кого? Живешь поди в общежитии, в комнатке человек на десять? И сколько сейчас стипендия? Сколько-сколько? Мы намедни Нинке вечернее платье покупали, вот оно столько и стоило, сколько у тебя стипендия… Неужто хватает? Ах, репетитором подрабатываешь? Курсовые другим пишешь? Ну, неплохо, на одного-то с горем пополам, пожалуй, хватит… А я слышал, студенты после лекций дворы метут. Ах, приходилось все-таки в первый год?..
Вопрос – ответ, вопрос – ответ, как на допросе. Мы с Марией пытались сменить тему, но отец продолжал упрямо прощупывать моего избранника. Чем дольше Андрей рассказывал о себе, тем менее вежлив был с ним папа. Он все больше и больше разочаровывался в молодом человеке, о чем не преминул сообщить недовольным подергиванием бровей. Атмосфера накалялась.
Вскоре наш гость перестал стараться и замолк. Папа громко прочистил горло, подчеркнув водворившееся безмолвие. Так они и сидели друг напротив друга – хмурые, ожесточенные, будто бы покрытые острыми шипами. Залпом допив остывший чай, Мария увела отца под предлогом прогулки по саду, и тот, буркнув что-то вроде «Пошли, здесь нам точно делать нечего», преисполненный важности, удалился. Тогда я увидела, что под столом у Андрея трясутся сжатые в кулаки руки. Более я не предпринимала попыток сблизить их – верила, что со временем они как-нибудь найдут общий язык.
Вопреки надеждам моего родителя, в Усове наш с Андреем роман не то что не поутих, он разгорелся с новой силой. Между подработками Андрей звонил мне по таксофону, а потом в назначенный час приезжал в Усово. Бесцельно бродя вдоль побережья Москвы-реки, мы обнаружили старую лодку с потрескавшейся, местами пузырящейся голубой краской. Лодка эта не первый год одиноко валялась на песчаном пляже и, вероятно, была рада послужить еще немного, прежде чем полностью сгнить, вот мы и стали использовать ее для своих нужд. Андрей хватал весла и греб к другому берегу, туда, где не было снующих под каждым кустом охранников и вообще не ходили люди.
Причалив, мы устраивались в тени деревьев. Мы расстилали на земле газеты, страницы которых тщетно взывали к нам с возмущением о троцкистах на службе фашистских разведок, об эсерах, «кровавых дел мастерах, душителях трудящихся, бандитах и шпионах» и о политической беспечности в подборе кадров внутри партийных организаций, с гордостью – о сборе богатого урожая в восточных районах, росте реальной заработной платы, хлебозаготовках и выполнении плана угледобычи. Но на газетах было тесно и неудобно, и я стала брать с собой плед. Он у меня был особенный – плотный, ворсистый, с голубо-фиолетовым северным орнаментом. Его папе подарил старый приятель, служивший капитаном парохода на реке Лене. Такой плед скорее подходил для зимних вечеров у камина, нежели для летнего пикника на природе, но он мне нравился, и Андрею тоже. В корзинке у нас был собран легкий перекус, в сумках лежали купальные костюмы и полотенца.
В Усове и его окрестностях мы провели много упоительных часов. Мы болтали, плавали, дремали, обедали, вместе читали и строили будущее. Пока я рисовала карандашом портрет своего возлюбленного, он говорил мне, что горячо поддерживает индустриализацию страны и коллективизацию сельского хозяйства. Андрей состоял в ВЛКСМ и через год собирался подавать на вступление в партию. Ему не терпелось начать работать на благо государства. Он рассказывал, как будет возводить крупные города в таежной глуши, где не ступала нога человека: с длинными освещенными проспектами и гранитными набережными, парками и площадями, школами, детсадами, больницами и ресторанами с кафе; он расписывал все в подробностях: как откроет трамвайную линию и аэропорт, как проведет в эту свою глушь железную дорогу. Андрей мечтал соединять отдаленные края страны с ее сердцем – Москвой, представлял, как поезда, стуча по рельсам, будут днем и ночью циркулировать по всему нашему необъятному государству, точно кровь – по живому организму. Он мечтал строить на века, осваивать неосвоенное, покорять природу, превращать Советский Союз из гигантской провинции с двумя белыми воронами – Москвой и Ленинградом – в страну с одинаково развитыми регионами, чтобы людям везде хорошо жилось. Так он понимал любовь к родине.
Здесь, в Усове, Андрей отважился на большее, чем просто поцелуй. Невзирая на свою внешнюю робость, он оказался неутомимым, азартным, непредсказуемым любовником; поощряемые друг другом, мы смелели, оба распускались, как цветки на солнце. Мир вокруг нас мог рассыпаться на крохотные осколки, а мы бы продолжали упиваться один другим. И хотя сравнивать мне было не с кем, я не сомневалась – Андрей такой один на миллион, а может, и один на целом свете. Он любил меня в заброшенной избушке, которую мы нашли в чаще, в той самой дряхлой лодке, на мелководье, в ливень, спросонья, он прижимал меня спиной к стволу дерева и придавливал животом на песок. Мы оба были молоды, привлекательны, полны энергии и страсти. Мы прожили в Усове крохотную жизнь, похожую на сказку.
Я подошла к берегу, притормозив в метре от Андрея. Лодка уже была готова к спуску на воду. Он повернул голову. На лице заиграла ласковая полуулыбка, сжавшая мне сердце. Андрей схватил меня за руки, притянул к себе и стал целовать, изредка отрываясь и опуская взгляд на мои влажные губы. Они его крайне волновали, мои четко очерченные губы. Меня же завораживали его глаза – красноречивые, живые, лучистые. Произведение искусства, а не глаза. Серые, холодного стального оттенка, они умели так обаятельно улыбаться, что для выражения эмоций совсем не нужна была мимика. Андрей не закрывал их во время поцелуя и смотрел прямо на меня: с нежностью, с жаром или с мальчишеским озорством, в зависимости от настроения и от обстановки.
Он по-кошачьи потерся о мою щеку носом и втянул нижнюю губу. Вряд ли неуклюжее движение, которое я вымучила из себя в ответ, можно было назвать взаимностью… Я ведь никогда не скупилась на ласку, тем более после разлуки, поэтому сейчас выглядела неестественно холодно. Жалась и жалась, будто вместо настоящей Нины Адмираловой пылкому любовнику подсунули куклу; а куклы что, они хлопают игрушечными веками, и только.
Как хотелось кинуться к нему, повиснуть на широких плечах! Как хотелось прильнуть к его губам – пламенно, бесстыдно, многообещающе!
Не сдаваясь, Андрей пощекотал мой подбородок и кончик носа. И он был вознагражден за усердия. Сколько я ни одергивала себя, а не сдержала по-девичьи глупую счастливую улыбку.
– Ну что ты как не родная, – уговаривал он бархатистым голосом.
Легкий взмах рук – и я пушинкой взмыла в воздух. Придерживая меня под мышки, Андрей потянулся ртом к шее. Под моими пальцами перекатывались его мышцы, коленки уперлись в плоский живот. Мысли немедленно съехали с нужной колеи.
– Пусти! – взвизгнула я, вырываясь.
К горлу подступила тошнота – неизменная спутница страха. Юровский осторожно поставил меня обратно на землю.
– Сейчас уплывем туда, где нас никто не увидит, – шепнул он мне, полагая, что я стесняюсь посторонних глаз. Какой вздор! Не было вокруг нас никого. Да и я не из стеснительных…
Нет, он не унимался, он снова прижал к себе. Мужские ладони поползли по телу. Я не знала, куда деть руки – не обнимать же его, – так что те неподвижно повисли в воздухе. Кукла, не иначе!
– Не могу, – скороговоркой проговорила я, зажмурившись.
Подождав с пару секунд, приоткрыла один глаз. Андрей склонился и коснулся своим лбом моего. Взгляд его был пытливым, озабоченным, но до сих пор блаженным. Когда он осознал, что я расстроена, по-настоящему расстроена, полуулыбка исчезла.
– Не можешь? Планы поменялись?
– Вроде того, – неоднозначно покачала я головой.
– Из-за этого ты так раскисла? – позабавился Андрей. – Ладно тебе сопли распускать! Встретимся в другой раз. Как насчет завтра?
Он никогда не унывал по пустяковым поводам и почти во всем умел находить плюсы. Как у него это получалось, я не имела ни малейшего понятия. Надо отменить долгожданное свидание? Перетерпим, зато сильнее соскучимся друг по другу! Забыла зонт перед ливнем? Как приятно вымокнуть под теплым летним дождем! Разодрала коленку в кровь? С кем не бывает! Разбила тарелку? Да и пес с ней!
Я же, признаться, как-то надулась, что он долго не ехал…
– Пожалуйста, отойди, – попросила я, пихнув его в грудь.
Андрей сделал шаг назад и оперся спиной о толстый ствол старого, возможно векового, дуба. Тошнота моя усилилась. Он повел головой вбок и сощурился – как и всегда, когда чего-то не понимал.
– Что стряслось, Нин?
Я закусила губу и переступила с ноги на ногу. Почуяв неладное, Андрей сложил руки на груди.
– Мы больше не можем быть вместе, – сказала я.
Молчание. Секунда, две, три.
– С такими, как я, только гуляют, но не женятся? – иронично вскинул брови Андрей.
Он шутил! Невероятно, он шутил! Я крякнула от неожиданности и против воли рассмеялась над его неуместным дурачеством. Он тоже заулыбался. «Разве так бросают любимых?» – пожурила я себя, натянув строгую гримасу.