«Выходит, он сильно изменился, – с печалью резюмировала я. – Перестроился, зачерствел, ожесточился. Или я просто не успела его понять за время нашего жаркого, но короткого романа».
Разочарование мое было глубоко. Как у жены, которая годами купалась в любви мужа и вдруг узнала, что он изменял ей еще до свадьбы. Как у человека, которого предал самый близкий друг. Как у ребенка, который нашел в своем самом лучшем на свете родителе что-то земное, низкое, гадкое. Разительная перемена в Андрее сокрушила меня. Подлость Сережи – законного супруга, с которым я прожила 10 лет, – и то не оставила во мне такого неизгладимого отпечатка. Наверное, потому, что я не питала иллюзий насчет Загорского…
Что бы ни стряслось со мной, мой мир всегда твердо стоял на ногах – его оберегали воспоминания о близких. Я равнялась на близких, я подпитывалась их любовью и оттого считала себя неуязвимой. Их невидимое присутствие укрепляло мою веру. Но внезапно оказалось, что один из них совсем не тот, каким я его сама себе нарисовала. Тогда мой мир пошатнулся, упал и рассыпался в прах. Увидев моего идеального Андрея в новом, совсем не идеальном обличье, я почувствовала себя наивной, глупой, обманутой, меня замкнуло недоверие ко всему и вся.
«Не думай о нем как о своей первой любви, – советовала я себе. – Отныне он для тебя просто гражданин начальник».
Говорили, что гражданин начальник начинал службу на Волгострое – в специальном строительно-монтажном управлении НКВД СССР, занимавшемся сооружением Угличского и Рыбинского гидроузлов; год он отработал на Дальнем Востоке, в Нижамурлаге, где создавали военные аэродромы и прокладывали железные дороги. С приходом войны Юровского назначили в третью саперную армию, строившую укрепления на дальних подступах к Москве на Можайской линии обороны, а в 1942-м перевели в седьмую саперную армию, возводившую оборонительные сооружения по рекам Оскол и Дон, обводы второй очереди вокруг Сталинграда. В должности замначальника инженерных войск 62-й армии он стал участником Сталинградской битвы. Ходили слухи, будто он лично расстреливал сапера, если на проложенном им проходе в минном поле подрывался танк. Юровский был отмечен двумя орденами Ленина, орденом Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды, награжден медалями «За оборону Москвы» и «За оборону Сталинграда».
Потом судьба занесла его в Куйбышев – начальником Безымянлага. Там он, однако, долго не просидел и уже в 1944-м возглавил Северо-Печорское управление исправительно-трудовых лагерей в поселке Абезь Коми АССР (Печорлаг); когда началось строительство Трансполярной магистрали, полковник взял на себя руководство Северным управлением железнодорожного строительства, курировавшим работы по участку от станции Чум через Обское, Яр-Сале, Новый Порт до места расположения будущего порта в Обской губе на мысе Каменный. Нет, это было отнюдь не повышение. Назначение в Заполярье после теплого и близкого к Москве Куйбышева означало ровно наоборот – понижение. Чем же Юровский заслужил холодное местечко? Какой выходкой прогневал вышестоящих?
– Покайся, сынок! – догоняя вышагивавших погон, крикнул старый зэк. Его седая бородка развевалась на ветру, во рту не хватало половины зубов, а тело было маленьким и костлявым, как у подростка. – Покайся, пока не поздно!
Полковник обернулся, смерил старика раздраженным взглядом и пошел себе дальше, не сбавляя хода. Деда немедленно скрутили солдаты.
Здесь, на Севере, Юровский завел себе лагерную жену. Так называли в лагерях женщин, которые, хоть и не являлись законными супругами, ничем от них кроме отсутствия штампа в паспорте не отличались. Звали ее Катериной Лебедевой. Она была осуждена по какой-то бытовой статье, правда мои соседки не могли сказать, по какой конкретно. Катерина жила вместе с полковником, и конечно, на общих она не горбатилась. Она была премьершей театральной труппы стройки и блистала в Доме культуры Игарки.
Молва о ее актерском таланте и неписаной красоте доходила и до наших глухих краев. Говорили, что если Лебедева исполняла главную роль в спектакле в зоне, лучшие места в зале разыгрывали в карты. Коротким летом возлюбленной начальника дарили цветы; вольные и заключенные искали в полях незабудки и купальницы, рвали их и бережно обертывали в кусок газеты или бинт, а потом торжественно вручали актрисе во время поклонов. Иными словами, публика ее боготворила.
Интересно, по своей ли воле она с Юровским? Не подтолкнул ли он ее к сожительству, как поступают другие лагерщики?
А уж домыслам я, разумеется, не верила. Придумают черт знает что! Одна утверждает, что Юровский родился в семье видного революционера и приходится родным сыном небезызвестному цареубийце16, вторая – будто бы он и не инженер вовсе, а профессиональный чекист. Чушь!
– Что вы здесь делаете одна? – прозвучал за спиной низкий голос. – Распугали всех воздыхателей?
Сжимая в руках тканевую маску, под которой вспрело лицо, я стояла неподалеку от трапов и отдыхала. Я выпросила у бригадирши пару минут, чтобы переждать головокружение. Из-за таких вот редких приступов она нарекла меня «барынькой», и, собственно, нарекла справедливо. Стыдно было перед бригадой за свою немощность, но что ж теперь, подыхать ради проклятой выработки?
– Похоже на то. – Я повернулась к нему. – По крайней мере Вася обходит меня стороной.
– Мудрое решение с его стороны, – заметил он.
На обычно хмуром лице расплылась теплая полуулыбка. Очень похожая на ту, прежнюю.
– Доброе утро, Нина Борисовна.
– Здравствуйте, гражданин начальник, – отчеканила я по привычке, и тот сразу посмурнел.
Мы замолчали. Взгляд полковника аккуратно проскользил по мне, и меня снова понесло не в том направлении. «Может ли он вспомнить длину и изгибы ног под мужскими штанами, что велики мне на несколько размеров? А цвет волос под шапкой? О чем он думает? О том, как я подурнела? Как постарела?» Обида ужалила меня, и я немедля вытолкала саму себя из водоворота вопросов.
– Васька заслужил, – добавила я глухо. – Был бы деликатнее, нога осталась бы цела.
– Это верно, – согласился он. – Ссориться с вами опасно. Гриненко пришлось два дня в санчасти пролежать, так лихо вы его стукнули. Захромал ваш кавалер.
– Значит, в будущем не будет руки распускать.
Как непривычно видеть его при золотых, с васильковыми кантами и тремя звездами, погонах! Легкие светлые брюки, клетчатые рубашки и мягкие футболки, которые он носил прежде, исчезли. Вместо них – длинная, по середину икр, строгая серая шинель с двумя вертикальными рядами белых пуговиц, высокие черные сапоги и утепленная фуражка. От него слабо веяло одеколоном и чем-то еще, чем-то приятным, домашним, таким недоступным. В убогой зэковской робе я почти физически ощущала дистанцию между нами.
Видимо, он размышлял о чем-то похожем. Юровский посмотрел вдаль и покачал головой.
– Я не ожидал увидеть вас здесь. Где угодно, только не здесь. Не в лагере на Крайнем Севере.
– Поверьте, я тоже была удивлена нашей встрече.
Он кивнул.
– Вы на меня зла не держите? – не вытерпев, поинтересовалась я.
– За что? – нахмурился полковник.
– За то, как мы с вами… расстались в последний раз.
– Ах, это, – хмыкнул он, будто я сморозила глупость. – Нет. Всё давно в прошлом.
– Да, в прошлом…
Бригадирша кликнула меня, расхаживая по стройучастку. Я обернулась, чтобы выпросить еще минутку, но в том не было нужды – обнаружив рядом со мной начальника, бригадирша пробормотала извинения и тут же ретировалась.
– Вы приехали сюда из лесоповалочного лагпункта, да? – спросил Юровский, когда она отошла на достаточное расстояние.
– Что, смотрели мое личное дело? – усмехнулась я.
– Не смог сдержать любопытство. – Полковник улыбнулся одновременно виновато и хитро. – Что же, вы сидели там, в кругу, когда я приехал?
– Сидела, – ответила я. – Хотя я вас тогда не узнала.
Он выпрямился и озадаченно потер грубую щеку ладонью.
– Я что, так сильно изменился?
– Нет, просто вы были далеко, – солгала я.
– Вы тоже требовали разрешения на свидания с мужчинами? – спросил он как бы невзначай, отведя взгляд на трапы.
– Получается, требовала.
– Но при этом остались на берегу и на спектакле не присутствовали, – с иронией сказал он.
– А вам все обо всех известно, гражданин начальник? – вскинула я брови.
– Почти. – Юровский в смятении поправил фуражку, которая и без того сидела ровно. – Имена непричастных к бунту заключенных указаны в докладной от капитана Аброскиной.
Я мысленно поздравила себя с тем, что впервые в жизни причислена к мирным и покладистым.
– Голод и переутомление – вот мои главные враги, – заявила я, из глупого упрямства не желая слыть послушной. – Если бы женщины бунтовали из-за размера пайки или нормативов, я бы обязательно присоединилась к ним, не сомневайтесь. И еще отсутствие личного пространства действует на нервы…
Полковник ничего не ответил. Наверняка он слышал жалобы от заключенных не один триллион раз. Нытье давно наскучило ему.
– Покайся, сынок! – вырос откуда ни возьмись тот самый беззубый старик. – Пока не поздно, покайся! Бог да смилуется над тобой, отпустит тебе страшные грехи против рода человеческого! Вырвись из дьявольских пут, встань на путь истинный, обратись к Господу, и воздастся тебе…
– Ты что, старый пень, с первого раза не понял?! – прорычал начальник конвоя лейтенант Плотников, схватив деда за шиворот. – Щас мы тебя поставим на путь истинный – исправительно-трудовой!
– Полегче, товарищ лейтенант, – попросил Юровский. – Сделайте скидку на возраст.
Старика опять куда-то повели. Он не сопротивлялся и преспокойно шел за солдатами, в дороге выкрикивая напутствия заключенным. Те отвечали ему, называя почтительно Василь Иванычем.
– Вы уехали из двадцать пятого в октябре? – сменил полковник тему.
– Так точно.
– Всего месяц прошел… – Он замялся. – Слушайте, я догадываюсь, как тяжело заключенным даются переезды. И все-таки. Как вы отнесетесь к тому, чтобы снова уехать в другой лагпункт?