– Куда вы хотите меня отправить? – опешила я.
– В Ермаково, новый административный центр стройки. Скоро туда из Игарки переместится все наше управление. В Ермакове открыли три лагпункта, мы потихоньку заполняем их.
Юровский прочистил горло.
– Правда, вместе с базой вы смените и работу, – предупредил он.
– Ну что ж, – взвилась я, начав загибать пальцы, – лес я валила, гравий добывала, полотно отсыпала, снежные заносы разгребала. Валяйте, мне по плечу всякая мужская работа. Куда на этот раз? В путевую бригаду? На завод? Рельсы выпрямлять? Стройматериалы разгружать?
«Сейчас он прижучит тебя за дерзость, и поделом», – проворчал самый рассудительный внутренний голос.
Не прижучил, однако. Юровский приглушенно засмеялся, забавляясь моим острым языком. В груди от этого знакомого бархатистого смеха разлилось приятное тепло. Глаза полковника зажглись и засияли, ослепляя меня своей улыбкой.
– Нет, – выдавил он сквозь смех. – Я поступлю как настоящий мужчина и отправлю женщину на кухню.
– А если серьезно?
– Я серьезно. – Он справился с собой. – В Ермакове нужен помощник для поваров. Хотите место занять?
Помощник! Для поваров!.. У меня дрогнули коленки. Но восторг быстро испарился – я не задержусь на кухне и снова окажусь на общих.
– Я никогда не работала в столовых, – с искренним сожалением отказалась я. – Если вам надо перетравить народ моей стряпней, тогда да, сгожусь…
– Нет, будьте столь любезны, оставьте мне строителей живыми, – попросил начальник, и на его щеках заиграли ямочки. – Готовить вам не придется. Мы ищем судомойку, которая в свободную минуту будет исполнять мелкие поручения от поваров. Справитесь?
Я боялась, что он разыгрывает меня. Кухня! Это не мечта, нет… Это настолько недосягаемо, что попросту не имело права быть мечтой. Особенно для женщины, которая только начала отбывать срок и числилась на общих. Кухня считалась одним из самых привилегированных мест в лагере, поскольку ее работники имели доступ к местному сокровищу – еде. Туда попадали либо профессиональные кулинары, либо по блату. Куда там аптекобазе, куда прачечной – до царицы-кухни!
Он внимательно наблюдал за моей заторможенной реакцией. Я переступила с ноги на ногу и вытерла варежкой снежинку, которая защекотала кожу на лбу.
– Кухня? – переспросила я, как дурочка.
– Да, я, кажется, так и сказал, – притворно задумался он. – Кухня.
Налетел порыв ветра, у меня сбилось дыхание. Я скукожилась от холода, а полковник не шелохнулся. Привык к северному климату?
– Я больше пригожусь для канцелярии, гражданин начальник. – Вопреки здравому смыслу мне отчего-то приспичило быть полезной.
– Знаю-знаю, вы филолог, – вздохнул он. – К сожалению, подходящего места для филолога пока нет.
– Возьмите медсестрой, – предложила я. – В войну я ухаживала за ранеными солдатами. Врачам от меня больше толку.
«Да в госпитале от тебя, барыньки, тоже толку было ноль», – фыркнул внутренний голос.
– Спасибо, что стараетесь быть честной со мной. – В серых глазах разлилась ласка. – Но санчасти у нас укомплектованы.
Юровский чувствовал мою нерешительность и смягчил тон так, что он стал почти интимным. Или мне хотелось, чтобы он таковым был…
– Соглашайтесь на кухню, а если будет такая возможность, переведем туда, куда пожелаете.
Я спрятала замерзшие руки в карманы телогрейки, чтобы хоть немного их согреть. В изношенных рукавичках сбилась вата, ладони продувало на ветру.
– Почему вы выбрали меня? – недоумевала я. – За эту должность многие удавят насмерть.
Он слегка наклонил голову набок.
– Да, но когда дело касается таких стратегически важных мест, как кухня, я становлюсь очень щепетильным. Это же тепличные условия для воров. Нет, мне нужен человек мало-мальски порядочный, который не будет нагло объедать заключенных. Я могу на вас положиться?
Полковник достал пачку папирос «Казбек» и закурил. Интересно, почему он начал? На фронте, стало быть?
– Вы очень худы, – совсем тихо продолжил он. – Общие покалечат вас рано или поздно. Жене высокопоставленного чиновника нелегко работать наравне с женщинами, которые раньше пахали на заводах, в колхозах или воевали. Вы рядом с ними, без обид, как комнатная собачка против служебной овчарки…
Я опять ощутила прилив слез и набрала в грудь воздуха, чтобы не выставить напоказ свое бессилие. Сработало, волна отступила.
– Тут порой сдают самые крепкие, – будто бы утешал, поддерживал меня начальник, и я даже испытала что-то вроде благодарности. – Вижу – вы надрываетесь. Не мучайте себя. Переезжайте. На кухне легче.
Когда я сказала «да», он уехал. А я покатила по трапу очередную тачку и, уставившись на гору щебня с песком, видела ласковые серые глаза.
* * *
В женский лагпункт №2 я переехала в декабре. Он ничем не отличался от сотни других лагпунктов, разбросанных по маршруту будущей магистрали, – та же обнесенная колючей проволокой зона с одноэтажными бараками, сетью узких тропинок и вышками с вооруженными охранниками; однако этот ОЛП находился в непосредственной близости от первого, мужского. Мужской был гораздо крупнее нашего, он насчитывал около двух тысяч заключенных. Женский был рассчитан всего на 800 человек. Получалось, будто бы две зоны сосуществовали раздельно; у каждого из нас были свои санчасть, ларек, мастерские, парикмахерская, почта, пекарня, баня и кухня-столовая, но мужчин нередко отправляли выполнять мужскую работу в женский лагерь, женщин – женскую работу в мужской, и на общих бригады копошились вперемешку, поэтому, в сущности, жили мы все вместе, разве что спали каждый у себя.
За пределами колонии раскинулся станок17, сердце 503-й стройки. Свергнув с пьедестала Игарку, Ермаково потихоньку разрасталось, крепло, пускало корни глубоко в землю. Сюда, в тайгу, на берег Енисея, стекались эмвэдэшники, ученые, инженеры, врачи, учителя и другие специалисты, а за ними следовали и члены их семей. Пятнадцать тысяч жителей уже наводнили Ермаково, и новые люди продолжали прибывать.
Здесь кипела жизнь. После диких лесоповала и 13-го лагпункта я поначалу растерялась, прямо как деревенская девица в шумной, суетливой Москве.
Юровскому было положено жить где-нибудь у набережной в Ермакове, но он зачем-то расположился вместе с нами, серыми людьми, между первым и вторым лагпунктами. Пожалуй, не хотел на виду у всего станка сожительствовать с заключенной. Ему сидельцы отгрохали не убогий барак, а просторную избу-шестистенку с душем, кухней, уютной верандой и прочими удобствами. В распоряжении полковника имелась отдельная баня. Прислуживал ему прыткий молодой ординарец, а готовила личная повариха. Еловая роща окружала дом, укрывая его от посторонних глаз, чтобы спецконтингент не пялился…
Начальники первого и второго лагпунктов майор Евдокимов и капитан Казакова тоже осели на распутье двух зон, хотя и в более скромных домах. За их избушками виднелись длинные бараки, ничем не отличавшиеся от тех, что стояли за колючей проволокой. Это было жилье для офицеров и солдат.
Мои болтливые соседки не врали насчет лагерной жены Юровского. Она была поистине красавицей! Ее лицо с пухлыми щечками и крохотным подбородком напоминало по форме клубнику. Огромные, широко распахнутые глаза и узкий рот придавали ей обманчивую ауру наивности, почти беспомощности. На левой щеке, ближе к губам и носу, – темная пикантная родинка. Она была младше своего лагерного мужа почти в два раза: ему стукнуло 39, ей недавно исполнилось 21. Лебедева одевалась в лучшие наряды, кои только могла сыскать, а сыскать в северном лагере, как выяснилось, можно было многое, если наладить связи. Катерина выходила на улицу то в элегантном пальто с лисьим мехом на воротничке и в сапожках на каблуках, то в трофейном японском полушубке и собачьих унтах, то в котиковой шубе и черных валенках (такие полагались только начальству, мы носили серые) и тем самым ненароком порождала ненависть у обезличенных телогрейками и ватными штанами лагерниц.
Это была не заключенная. Это была женщина начальника стройки.
Здесь, в Ермакове, мне рассказали-таки ее историю. Лебедева родилась в украинском поселке Демьяновке. Ее отец погиб в войну, двое братьев числились пропавшими без вести, так что семья лишилась всех своих дееспособных мужчин и средств к существованию. Играя в Донецком областном театре, Катерина получала скудную зарплатишку, и вот на эту самую зарплатишку, помимо нее самой, кормились еще три человека – мать, сестра и дед. Потом грянул голод. Запасы еды иссякли, деньги платили с задержками, цены на продукты взлетели до небес. В 1947 году и вовсе закрыли театр. Отчаяние Катерины достигло апогея. Спасая лежавшую на смертном одре мать, она – интеллигентка, театрал! – своровала мешок картошки и получила пять лет лагерей. Кстати, уберечь мать ей все равно не удалось. Краденую картошку изъяли, последние запасы еды закончились, а голод заканчиваться и не думал, он только крепчал, затягиваясь на животах людей тугим губительным поясом.
Когда Лебедева попала на северную стройку, Юровский как раз искал среди заключенных режиссеров, сценаристов, писателей, актеров, певцов, художников, словом, всех творческих людей – он собирал театральную труппу, или, как ее некоторые именовали, «крепостной театр». Катерина прошла отбор и была утверждена на главную роль в первом же спектакле. Полковник познакомился с ней на одной из репетиций и сразу же влюбился.
Меня определили в третий барак. Сунув в окошко вахты женской зоны пропуск, я нашла этот третий барак и зашла внутрь. Нет, я не волновалась, не гадала, как меня тут примут. Нервный трепет новичка давным-давно испарился, сменившись пассивной агрессией, затаенной злобой на любого, кто попробует притеснить меня или отобрать принадлежащее мне по праву.
Но клыки я зря держала наготове. В бараке меня ждала свободная шконка на верхней – верхней! – полке вагонки. Досталась она, милая, мне как-то без боя… Наверху теплее и личного пространства больше – такие места никогда не пустовали. Не поверив сперва своей удаче, я перепроверила, потом перепроверила еще раз, но нет – на деревянной дощечке действительно значилось «АДМИРАЛОВА Нина Борисовна».