– Свободна?.. – на всякий случай уточнила я у дневальной, на что та, удивившись, кивнула.
Я начала разбирать свои скромные пожитки, терпеливо отвечая на одинаковые вопросы солагерниц. «А откуда родом?», «А по какому обвинению сюда попала?», «А какой срок?», «А где раньше сидела?», «А сколько осталось?» Обо всем этом меня спрашивали и во время этапа, и на лесоповале, и в 13-м лагпункте, причем в тех же формулировках.
– А в какую бригаду тебя определили? – спросили также.
– На кухню первого лагеря судомойкой, – сказала я.
И тут же поймала на себе взгляды, полные огненной зависти и осознания моего превосходства над ними. Мало того, что судомойкой, так еще и в мужской лагпункт…
Придурок. Так называли зэков, которые сумели выбить себе завидную должность в лагере: инженеров, прорабов, нормировщиков, прачек, судомоек, фельдшеров, поваров. Иначе говоря, всех, кто не выходил на общие. Какое необычное ощущение – вдруг выкарабкаться из темного сырого подвала на первый этаж дома, где светло, по-домашнему уютно и пахнет жаренными к завтраку оладьями!
Мимо царственно прошлась Тася – очевидно, главная здешняя жучка. Ее наглое пустое лицо было размалевано дешевой краской, а рубашка расстегнута на три пуговицы ниже, чем того требовали какие-никакие приличия. Тася по-хозяйски зыркнула на мои вещички, раздумывая, чем удастся поживиться грядущей ночью. Я со скукой посмотрела в ее задиристые глаза и отвернулась.
– Нина! – неожиданно подскочила ко мне Наташа. Она вернулась в жилую зону из столовой.
До меня только сейчас дошло, что мы стали соседями. Рысакова занимала шконку прямо подо мной. Вне себя от радости, что мы теперь живем бок о бок, она забралась ко мне и помогла разложить последние тряпки. Наташа знала мою историю, знала статью и срок, поэтому, опустив лишние вопросы, перешла сразу к последнему:
– В какую бригаду тебя назначили?
– На кухню первого лагеря судомойкой, – снова сказала я.
Прежняя радость мигом выветрилась из ее глаз. Наташа оторопела, спряталась глубоко в себе, как-то неловко сглотнула и поникла. Я ее понимала. Гулаговцу нелегко принять внезапное повышение товарища, если он сам не сумел выкарабкаться с общих. Оправившись, смирившись, на что ей понадобилось меньше минуты, Рысакова защебетала с прежней охотой и замолкла только тогда, когда ее прервала одна из уголовниц.
– Рыся, а Рыся! Будешь хлебушка? – крикнула Анька.
Она была хорошо известна в узких кругах. Грушевская, или просто Груша, входила в состав крупной преступной группировки, орудовавшей в Москве в военные годы, и участвовала во многих вооруженных нападениях. Двадцать лет лагерей – таков был ее приговор. Безжалостная убийца, воровка, спекулянтка, Аня и здесь, за решеткой, была опасна. Она была лишь с виду благодушной пышечкой с румяными щечками. Каким чудом Груша умудрилась избежать колонии усиленного режима, кои тоже существовали в наших краях, оставалось для меня загадкой. И хотя бойкая Тася заведовала в нашей лавочке, даже она, будучи обыкновенной карманницей, остерегалась переходить дорогу Ане.
И вот эта самая безжалостная убийца, воровка и спекулянтка подошла к нам, протянула Наташе горбушку и ушла на свои нары. Рысакова ловко спрятала кусок между грудей, схваченных бинтом. Несмотря на свою миниатюрность, она обладала внушительным, тяжелым бюстом, который мешал ей в течение дня и нуждался в фиксации.
– Это за какую честь? – пришла я в замешательство.
– У нас уговор, – пояснила Наташа так, словно говорила о пустяке. – Видишь ли, я физиотерапевт, раньше занималась лечебной физкультурой и оздоровительным массажем. Жучки, как прослышали, стали мне процедуры по вечерам заказывать. Мне оно, конечно, хлопотно… На общих наишачилась, и опять руками работать… Но есть-то хочется, а они подкармливают за приятную услугу. И вообще стараются не обижать.
Рысакова наклонилась поближе, притворяясь, что поправляет мои спутавшиеся волосы.
– Ни в коем случае не играй с ними в карты, – прошептала она. – Жучек хлебом не корми, дай вволю наиграться. Заманивают ворованными у других заключенных сгущенкой, консервами. А голодные что, голодные глупы, отчаянны… На моей памяти ни одна не одержала победы, всем приходилось отдавать ценные вещи в уплату долга. Иногда девки веселятся, заставляют проигравшую три дня молчать. Переклички не исключение. Представь, в каком бешенстве начальство.
– Не переживай, – ответила я тоже шепотом. – На моем счету два женских лагпункта, и в каждом из них были свои жучки. Знаю, как они мухлюют. Зарубила на носу, когда проиграла двухдневную норму хлеба.
Наташа сочувственно улыбнулась мне. Я повысила голос, потому что на нас начали озираться.
– Слушай, а у тебя расческа есть? – спросила я.
– Не-а… – откликнулась Рысакова, распутывая волосы пальцами.
* * *
О преимуществах работы на кухне можно повествовать долго и красочно, но я, охваченная экстазом просто потому, что спаслась от общих, далеко не сразу осознала их все. Мне было достаточно, что более никто не заставит меня катить тачку, не пошлет на лесоповал и не урежет паек, если я не предоставлю нужное количество бирочек. Мне было достаточно, что больше я не буду зависеть от выполнения нормы. Вставать только приходилось в пять утра каждый день – на час раньше тех, кто на общих, и на целых три часа раньше банщиков, парикмахеров, портных, сапожников и всей шарашки. Для меня, сони, подъем спозаранку стал очередным испытанием на прочность. А опаздывать запрещалось, категорически запрещалось. Проспишь – значит, задержишь кормление строителей, следовательно и время построения бригад. Да и на продолжительности трудового дня та задержка может сказаться… По крайней мере, так утверждал докучливый замначальника первого лагпункта по труду Круглов, пока монотонно перечислял мои новые обязанности. Его не смущало, что я всего-навсего судомойка, а не повар. Ликбез был обязателен для всех.
В колонии нужно строго соблюдать установленный порядок, твердил Круглов. Бу-бу-бу. Каждая минута важна, заминок не допускается. Бу-бу-бу. Сокращение отведенных на строительство трассы часов напрямую влияет на выполнение нормы. Бу-бу-бу! Вот так в два счета Круглов перешел от моего опоздания на работу к задержке строительства Трансполярной магистрали и был, между прочим, абсолютно серьезен. Я с ответственным видом покивала, поэтому трудила остался доволен.
Начальник спецотдела, где хранили личные дела осужденных и распределяли рабочую силу, оказался куда менее нудным, зато куда более находчивым. Младший лейтенант Верховский устроил мне блиц-допрос, формальности ради интересуясь моими навыками и опытом, потом без малейшего намека на стыд рассмотрел видневшуюся под распахнутой телогрейкой форму груди – та была поменьше Наташиной, но тоже не промах – и внаглую объявил, что на должность судомойки есть несколько претенденток. Стало быть, ему нужно время обдумать, выбрать лучшую.
– Да вы что? – наигранно изумилась я. – А гражданин полковник не говорил о том, что у вас тут конкурс! Сказал – выходите, и все.
Нахохлившийся было Верховский осел, помрачнел и уткнулся в документы. Через минуту он отпустил меня восвояси. Я испытала мимолетное торжество: надо же, как легко приструнить бабника вышестоящим по званию!
Постепенно свыкаясь со своим новым положением, я познавала его бесчисленные прелести. Книжечка-пропуск расконвоированного открывала доступ не только в первый мужской лагпункт, но и в станок. Мне было дозволено ходить – почти как вольной – без конвоира, одной-одинешеньке. Денежное поощрение выросло до 230 рублей в месяц, то есть на руки я получала 115, и я, окрыленная своим богатством, скорей побежала в ларек спускать все к чертям. Раньше зарплата тратилась исключительно на продукты, ведь голод сильнее чистоплотности; теперь же я могла позволить себе раскошелиться на новое белье, чулки, хозяйственное мыло и, вдобавок к уже имевшейся миске, приобрести собственные ложку и кружку.
Хозяйствовала на кухне Зоя Фролова. Ей было давно за 60; невысокая, вся иссушенная, словно изюм, с узким лицом, маленькими глазами и длинным, выпирающим носом, который опускался кончиком вниз, к губам-ниточкам. Кожа полупрозрачная, как целлофановый пакет, под веками – темные круги, будто там растеклись чернильные пятна. Откровенно говоря, она напоминала фольклорную старуху-ведьму. Из-за зловещей внешности я бы ни за что не смогла угадать статью, по которой Фролову осудили. А осудили Зою Ильиничну за то, что пять лет назад муж рассказал ей политический анекдот да по неосмотрительности своей не удостоверился, подслушивал кто или нет. Их, конечно, подслушивали. Куда же без бдительных соседей, стоящих на страже безопасности Родины. Шутнику – расстрел, ей – 15 лет лагерей.
Сначала я чувствовала себя в ее присутствии неловко. Вообще, казалось, будто я попала на кухню по ошибке, как антилопа, случайно прибившаяся к стаду зебр и потерявшая своих… Чтобы доказать, как мне дорога привилегированная должность, я порхала по кухне без устали. Былые слабость и апатия улетучились, на их место пришла жажда угодить, сделать больше, чем от меня ожидали. Однако Фролова не смотрела в мою сторону и обращалась исключительно по необходимости. Безнадега сосала внутренности. «Все усилия насмарку, – причитала я горестно. – Она недовольна мной, она отправит меня обратно, к трапам, к тачкам, к погибели».
Позже я обратила внимание, что Зоя Ильинична немногословна и с другими работницами кухни. Она не сорила улыбками, не была мила, она отдавала приказы четко и безапелляционно, держа нас на расстоянии вытянутой руки. «Может, расстрел мужа сломил ее? – подумала я. – Каково это – на старости лет потерять самого близкого человека и окунуться во все это лагерное болото? Мне-то, молодой, тяжко, а ей должно быть во сто крат тяжелее. Наверное, она старается больше не привязываться к людям».
Каждый день я чистила груду посуды в жестяной мойке. Она у меня была разделена на две части: в первой я мыла миски от остатков пищи, хотя таковых почти не было, во второй споласкивала их начисто. Воду я носил