а себе сама. Столовая работала без продыху, так как бригады трудились и получали еду в разное время. Припухать нам было некогда. Иногда Ильинична ставила к мойке хлеборезку, а меня посылала на раздачу. Я выдавала заключенным их водянистую баланду или такую же водянистую кашу, а придуркам (они ели в отдельном закутке) – рыбный суп, жареную картошку со шкварками, макароны с тушенкой, овсянку на молоке с маслом. Иногда работяги, надеясь, что я забуду, подходили к окошку раздачи второй раз, но я, к их и своему несчастью, всех запоминала: одного по почерневшему носу, второго по цинготным зубам, третьего по шраму, оставшемуся после удаления глаза, четвертого по полубезумному взгляду, пятого, наоборот, – по мудрому, опытному и даже скучающему.
Получив охапку пирожков с капустой, официально предназначенных для ударников строительства, я по незнанию снабдила этими пирожками одну из перевыполнявших норму бригад; Ильинична чуть кастрюлей меня не огрела – пирожки на самом деле шли придуркам на стол. Нам, кстати, тоже разрешалось…
Бывало, я бегала на продовольственный склад и тащила за собой огромный мешок крупы, который весил килограммов сорок, подметала пол, вытирала жирные пятна, таскала снег для растопки и выносила отходы на помойку. На меня скидывали всю самую грязную работу, но я была не против.
Вскоре я почувствовала, как наэлектризованность атмосферы спала и повара, перестав видеть в невесть откуда взявшейся судомойке потенциальную угрозу, приняли меня в свой коллектив. Они стали разговорчивее, отзывчивее и наконец перестали скрывать, что кухонные придурки питаются сверх положенной им нормы.
Да, мы воровали еду, и это походило на священный ритуал. Мы сбивались в кучу и делили на равные кусочки то, что решили оставить для себя. Так, острый ножик аккуратно разделывал селедку и резал кусок свинины. Мы черпали из одной миски густую сметану или наваристый бульон, кромсали поровну кусок соленой оленины, отламывали ломти от буханки, хватали тушенку из банки, половинили куриные яйца. Никто не отбирал у другого, никто не борзел, никто не брезговал. Умри ты сегодня, а я завтра – таков был жизненный принцип рабочих заключенных, на кухне же действовали другие правила, тут жили по пословице «семья в куче – не страшна и туча». Не могу сказать, что мы объедались, нет. Мы были предельно осторожны. И всегда, когда появлялась возможность, мы варили лагерникам суп или кашу погуще.
Однажды вечером Ильинична, обратив ко мне свое полупрозрачное лицо с крючковатым носом, попросила помыть полы в столовой. Уборщицы в тот день были слишком заняты – зачищали следы после сабантуя эмвэдэшников. Закончив с посудой, я пошла в столовую и усердно терла половицы шваброй, когда сюда тихонько ступил полковник.
– Добрый вечер. – Юровский поозирался по сторонам, удостоверившись, что мы наедине.
– Здравствуйте, гражданин начальник! – выдала я бойко. Настроение у меня было хоть куда.
– Прекратите, – внезапно сморщился он. Неужто излишняя помпезность ему претила? – Просто Андрей… Юрьевич, идет?
– Идет.
Я сделала вид, будто не расслышала заминки перед отчеством, и отжала тряпку. Андрей Юрьевич! Как официально! Совсем не те сладкие словечки, которыми мы называли друг друга в солнечном Усове…
– Что скажете, Нина Борисовна? – поинтересовался полковник. – Как вам лагерь? Как работа?
Я приложила рукоятку швабры к плечу и вытерла пот тыльной стороной ладони. Косынка небрежно свалилась на затылок.
– Все лучше, чем тачку катить, – хмыкнула я и посерьезнела. – А вообще, на кухне замечательно, Андрей Юрьевич. Спасибо вам за предложение. Я и не смела рассчитывать на такую щедрость.
Начальник стал умиротворенным, морщины на его лбу разгладились.
– Подружились с женщинами на кухне?
– О, я влилась в коллектив сразу же, как только достала тазы с самой высокой полки. Раньше поварам приходилось вставать на табуретку и тянуться самим, они нередко спорили, кто полезет следующим. Так что иногда полезно быть великаншей.
– Понимаю, – улыбнулся он.
Его распирало любопытство. Юровский старался вести себя ненавязчиво, но вопросы сыпались из его рта градом, приводя меня в замешательство.
– А в жилой зоне как?
Я не проронила ни звука. Мой собеседник насторожился.
– Проблемы с соседями? – гадал он нетерпеливо. – С дневальной? С охранниками? С начальством? Что вы молчите? Вам выдали необходимую одежду? Комплект белья? Теплые вещи?
«Что ему нужно? – возмутился мой самый бешеный внутренний голос. – К чему этот допрос? Вечно эти чекисты мудрят! Тут что-то неладно!»
Я присела на край длинного стола, за которым заключенные обычно принимали пищу. Полковник напряженно наблюдал за мной.
– Странно, что начальник строительства и лагерей заботится об удобстве зэчки, – размышляла я вслух, почему-то не волнуясь о том, как эмвэдэшник отреагирует на такую вольность. Наверное, потому что Юровский пока еще ни разу не пытался ставить себя выше меня. – Разве должно вас беспокоить, как я тут устроилась? На кой вам знать, подружилась ли я с кем, не травят ли меня воровки, не матерят ли лагерщики?
Он сосредоточенно слушал. Лицо потемнело, но не от злости, а скорее от досады.
– Вы должны говорить мне: «Не хочу, чтобы ты работала, а хочу, чтобы мучилась», – процитировала я начальника Вятлага, о котором рассказывала Наташа. – Что я заслужила лагерный ад. Что вам по барабану, голодна ли я, сколько еще нагрузок выдержит моя спина, убьет ли меня воспаление легких или заколет урка…
Его брови сошлись на переносице, челюсть подалась вперед.
– Вы должны унижать меня, брезгливо «тыкать», презрев вежливое обращение, вы должны заставлять меня вкалывать до потери сознания, иначе зачем нужны концентрационные лагеря? – вопрошала я, вконец осмелев. – Разве чтут здесь человеческую жизнь? Разве пекутся о людях, если их можно заменить другими, когда истечет срок годности? Заключенные – ресурс неисчерпаемый, верно? Вот и зря вы со мной нянчитесь! Вытирайте об меня ноги, чтобы не забывала, кто я такая! Я – враг народа! Хуже скотины! Так зачем вы разговариваете со мной как с человеком? Тревожитесь по ерунде? Много чести, Андрей Юрьевич…
Он закусил губу – поди, больно, – переваривая мою речь.
– Помню, вы давным-давно страдали обостренным чувством справедливости, – добавила я приглушенно, опустив взгляд. – Но мне казалось, что за годы службы в МВД вы излечились от этой болезни.
– Думаете, все начальники лагерей сплошь тираны, чудовища, извращенцы? – отозвался Юровский резким, стальным голосом – со мной он никогда так не говорил. – Потому что никто другой не подойдет для этой работы, да? Мы – особая порода? Нам жизненно необходимо убивать, калечить, издеваться над слабыми? Черт возьми, я был о вас лучшего мнения!
Полковник начал ходить взад-вперед, маячить, как зверь в клетке. Спина его выгнулась, плечи потяжелели.
– Мы исполняем свои обязанности! – обрушился он на меня. – Служба такая, понимаете? Воля партии для нас – закон! И мы не можем его преступить! Ни одному из нас не под силу в одночасье все тут изменить. Это просто невозможно, какими бы ни были личные амбиции.
– Зачем же вы здесь? Вы?! – надрывалась я.
– В ГУЛАГе служат разные люди, как и в любой другой системе, Нина Борисовна, – воинственно сверкнул он своими серыми глазами. – Начальники лагерей тоже один другому рознь. Когда мне приказали занять должность в лагере на Дальнем Востоке, я сначала искал способы увильнуть – тоже считал, что не сгожусь на роль палача. А потом согласился. Знаете почему?
Вопрос был риторическим, но я все равно замотала головой.
– Можно сколько угодно ненавидеть систему, но пока вы вне ее – вы бессильны. Вы бесполезны. Можно осуждать несправедливость и не желать иметь с ней что-то общее, только это никого не спасет. Вот выйду я на Красную площадь и крикну: «Хватит убивать безвинных!» Мне за это – высшую меру наказания. Кому от этого станет легче? Что изменит моя смерть? Единственное, что хоть как-то повлияет на положение дел, – при любой возможности действовать в пользу людей.
– А какой начальник вы, Андрей Юрьевич? – с едва скрываемой иронией спросила я, не купившись на его оправдания. Пусть потешит свое самолюбие, пусть покрасуется передо мной, изображая рыцаря, у которого отобрали меч и доспехи!
– Я не святой и порой принимаю нелегкие решения, – с готовностью признался он, будто подталкивая меня: ну-ка, давайте, обвините еще в чем-нибудь! – Я отправляю заключенных на каторжную работу, даже когда они уже не идут, а ползут. Я наказываю их за неповиновение, если того требуют правила. Я повышаю норму, если нужно сдать участок досрочно. Но все-таки чувство человечности мне не чуждо – так было раньше, так осталось и сейчас. Надеюсь, вы когда-нибудь в этом убедитесь и перестанете смотреть на меня с таким презрением…
Я беззвучно охнула – не догадывалась, что мои эмоции столь ярко отражены в глазах. Он надвинул фуражку на лоб и вышел на улицу.
Глава 4
Вдыхаешь – и легкие опаляет морозом. Ноги несносно жжет под ватными штанами. Даже новыми, незаношенными штанами. Не спасает толстый свитер, купленный в лагерном ларьке. Образовавшийся на ресницах иней холодит нежную кожу под бровями. То же с волосами: если несколько прядок выбьется из-под шапки-ушанки – белая корка быстро обволакивает их. Подбородок и щеки немеют, и ты уже не чувствуешь прикосновения воротника телогрейки. Остановишься, замедлишь ход – мороз целеустремленно проберется через валенки, шерстяные носки туда, к пальчикам ног, что пытаются вжаться глубже, в теплую середину обуви. Вот что такое зима в Заполярье.
Снегопады случались тут непривычно часто. Над Ермаковом почти каждый день висели беспросветные тучи, которые кутали белой пушистой пеленой деревянные бараки, густые темно-зеленые леса, иссеченную белыми трещинами наледь на реках и отстроенные участки Трансполярной магистрали. А тундра, простиравшаяся ближе к Игарке, превратилась в белую пустыню, точно такую, о которой рассказывала Лида – когда неясно, где заканчивается земля и начинается небо.