Наступила полярная ночь. Нет, не скажу, что воцарился круглосуточный мрак, однако солнце не показывалось в течение всего декабря. Днем немного светлело – точнее, становилось не так темно. Температура колебалась от минус 25 до минус 35 градусов. Ветер порой не просто шумел, пробираясь в щели барака, – он визжал, гудел, пугал нас своими воплями.
Сегодня столбик термометра опустился до рекордных в этом сезоне минус 40, и все же мы чуть-чуть не дотянули до того предела, когда строителям позволяли не выходить на общие. Ввели только сокращенный трудовой день (то есть разрешали дольше и чаще греться у костров, а на базу-то возвращали в обычное время). Ежась от озноба, мы постоянно разводили огонь: то еще раз разогревали воду, то дольше варили суп – лишь бы жар пылал, размораживал наши заледенелые косточки.
– Прошлой зимой десять дней нерабочими были, – вдруг открыла рот обычно малоречивая Зоя Ильинична.
Она стояла у окна и наблюдала за оседающими к земле хлопьями снега. Иногда по занесенным тропинкам пробегали закутанные работники хоздвора, солдаты носили начальству уголь для печей. Дежурные часовые, засунув головы по самый нос в воротники оленьих дох, прыгали на вышках и потирали руки в пухлых варежках.
– Зато температура тогда впервые на нашей памяти достигла минус пятидесяти градусов, – добавила Ильинична, по-старушечьи причмокнув. – И потом долго держалась около минус сорока. Выли все, страх. Уж невмоготу было: несколько месяцев кряду, и такие безбожные морозы.
Каково ж строителям пахать в такую стужу? А ведь где-то там корячилась и Наташа, моя Наташа! Она и без того-то, милая, умаялась! Не думая, не терзаясь угрызениями совести, я схватила из конфетницы – вместе с тарелкой куриного супа она должна была вот-вот отправиться в барак к старшему нарядчику Буханкову – три шоколадных трюфеля и бросила их в карман телогрейки. Отдам, когда встретимся в жилой зоне.
Прервав умиротворявшие бульканье воды и треск огня, внезапно раздался грохот. Это дверь махом врезалась в проем. От неожиданности повариха Шахло выронила половник, он упал в котел и затонул в каше. У меня едва не выскользнула чистая миска. Ильинична вздрогнула, округлив глаза.
На пороге возвышался Юровский. Вспыхнув, я зачем-то отвернулась – воспоминания о размолвке в столовой не давали мне покоя несколько ночей.
– Здравствуйте, гражданин начальник! – дружно сказали мы.
– Добрый вечер, – выпалил он, смахнув снег с плеч полушубка. – Нужна ваша помощь. Срочно.
Ильинична вытянулась в струну и подскочила к нему со всей возможной прытью пожилого человека.
– Что стряслось, Андрей Юрьевич? – вперлась она в него немигающим взором.
– Рабочий день еще не закончился, а бригады уже еле двигаются, – нетерпеливо объяснял тот. – Тяжко им на морозе…
Ильинична взмахнула руками и со скорбным видом поджала губы. Она очень хотела помочь советом, да не знала, каким.
– А что ж вы их на базы не отпустите, гражданин начальник? – робко полюбопытствовала Шахло.
– Не могу – норма не выполнена, – вздохнул Юровский, искоса бросив на меня свой властный, тяжелый взгляд. – Мы не можем позволить себе отдых, тем более сейчас, когда рабочий день и так сокращен.
Шахло достала половник из котла с пшенкой и пошла за солью. Я, оставив миски, помешала ее кашу.
– Ох ты, ох ты, – переживала Ильинична. – Что же можно сделать?
Начальник осмотрелся и, заметив дымящийся котел, в три шага преодолел расстояние между порогом и мной. Он почти что налетел на меня, но вовремя остановился и заглянул внутрь гигантской посудины. От него пахнуло морозом, табачным дымом и чем-то еще. Еловым запахом, что ли…
– Горячее. Отлично, – изрек полковник и с удовлетворенным видом упер руки в боки. – Задача такая: мы ставим стол прямо на строительном участке. Там, где сегодня нужно закончить работу. Доберутся до стола – получат вознаграждение.
– Стол там, на улице? – с недоверием переспросила Шахло. Как бы поддакивая ей, взвизгнул очередной порыв ветра.
– Угу, – кивнул он, очевидно не сомневаясь в своей затее. – Доваривайте кашу, Нина Борисовна, и кормите ею заключенных, когда они вернутся. А сейчас соберите консервы, сало. Я добавлю спирт и махорку. И выделите мне одного человека, который смог бы помочь на месте. Поторопитесь.
Юровский выбежал с кухни так же быстро, как и появился здесь.
– Гоните грузовик! – донесся с улицы его приказ – по всей видимости, адресованный охранникам.
– Нинка! Поезжай туда, ты молодая, сильная, покрепче будешь. – Ильинична по-матерински придержала меня за руку, провожая к выходу.
Вохровцы свалили в машину консервы, сало, махорку, хлеб, сушеную рыбу, миски и кружки. А чтобы продукты не заледенели в пути, шофер затопил печку-буржуйку, оборудованную в кузове специально для транспортировки служащих в зимнюю пору (заключенных же перевозили в крытых брезентами студебеккерах вне зависимости от погоды). В цистерну залили спирт. Повару, который варил и раздавал кашу строителям на обед, велели тащить полевую кухню обратно на стройучасток.
Стряхнув с валенок снег, я запрыгнула в кабину крайней. Температура здесь едва ли превышала уличную – обогрев работал только во время движения и, пока длилась погрузка, салон успел остыть. Сидевший посередине конвоир, даже не взглянув на меня, бубнил что-то вроде «Лучше бы нам отдали, чем этих лодырей закармливать», а потом, с не меньшим раздражением, прошелся по гулявшим в кабине сквознякам; он говорил в никуда, сам с собою, будто вокруг него не было ни души, и заключенный-шофер, ничего ему не отвечая, тронулся с места.
Мы выехали за арку, где нас уже поджидал внедорожник полковника. Вырулив на дорогу, он рванул к стройучастку, и наш грузовик газанул за ним. Впереди простирался лес. Лучи фар разрезали мрак, подсвечивая плясавшие на ветру снежинки, и мы не видели перед собой ничего, кроме сугробов вблизи и черноты вдали.
Когда мы прибыли, Юровский обозначил линию, где рабочие должны были закончить. Оставалось-то всего километра три; при любых других обстоятельствах гулаговцы скоро бы управились, но сейчас они выбились из сил, выдохлись, сдулись на глазах. Меня пронзило сострадание. Там была Наташа, дальше по трассе – мои бывшие приятельницы и бригадирша. Там был Васька, надоедливый, зато такой добрый Васька…
Мы расставили столы и сгрудились возле них. У повара уже была сварена каша. Колкие снежинки нещадно били по нашим щекам, ветер проникал под одежду. Продрогнув еще в грузовике – от обогрева оказалось мало толку, – мы попятились к огню. Зубы наши стучали от холода.
Фонари освещали в зловещей темноте сгорбленные спины зэков, скрипевшие тачки, деревянные трапы. Сорок минут отводилось на работу, 20 – на перерыв для обогрева. Работали медленно, а греться старались подольше, несмотря на понукания конвоя. Юровский выхаживал вдоль насыпи, сложив руки за спиной и опустив голову. Он походил на хищную птицу, которая кружит в высоте, но замечает каждый шорох и движение на земле. И хотя в такую стужу даже дышать было тяжело, полковник вовсю горланил, призывая лагерников работать энергичнее.
– Иначе каша остынет, а спирт выпьет охрана! – грозил он.
Резко воспряв духом, доходяги с восторгом замычали. Их бледные лица посветлели, стали подавать признаки жизни. Интересно, чего заключенным хотелось больше – еды или запретного, недоступного алкоголя? Думается мне, что манил их спирт, лечебный, все понимающий и всем сострадающий спирт…
Замысел Юровского принес свои плоды. Участок зашумел; серые люди ринулись в бой, двигаясь активнее и слаженнее, как трудяги-муравьи. Они тащили, сваливали, потом снова – тащили, сваливали, и шли минуты, и близилось окончание мучений, и оставались считаные метры до столов.
– Стоять! – ни с того ни с сего взревел начальник стройки.
Лагерники одновременно остановились и в страхе пригнулись. Стихло. Полковник вскочил на трап и, проворно петляя между строителями с тачками, навис над насыпью. Как посуровел его и прежде невеселый взгляд! Даже мне стало не по себе!
Мы с конвойным Дьячковым переглянулись, не понимая, что стряслось. Шепот понесся от того самого трапа вглубь толпы, вдоль маршрута будущей магистрали и, словно волна к берегу, приплыл к столам. Вон оно что! Стараясь облегчить себе задачу и быстрее добраться до заветного пира, бригады начали забивать «тело» насыпи обыкновенными ветками, которые раздобыли другие заключенные в лесу для костров. Они только сверху присыпали грунт, для видимости.
– Что не так, гражданин начальник? – сыграл один простофилю – или надеялся, что причина недовольства крылась в другом.
– Что не так? – раздраженно спросил Юровский. Он сознательно повысил голос, чтобы его слышали все. – Ваше сооружение просядет к чертовой матери без всякой вечной мерзлоты, вот что не так! Ветки, как же вас надоумило-то! Гуревич! От должности прораба отстранен. Бригадам – штрафной!
Обомлевший Гуревич собирался возразить, но его никто не слушал. Рабочие понурились, по-старчески скрючились. Я помнила жалкую долю, положенную штрафникам, и живот мой поневоле заныл от этих воспоминаний.
– Такая железная дорога непригодна для движения поездов! – драл глотку Юровский, обращаясь к каждому. – И в скором времени нам пришлось бы ее ремонтировать!
– А нам-то какая беда, это забота других бригад, – краем уха уловила я комментарий привалившегося к трапу лагерника.
– Все, кто пытается схалтурить, будут наказаны! – пролаял полковник, выпрямившись во весь двухметровый рост. Почти двухметровый. – Перекладываем порченый участок заново!
Прокатился коллективный стон отчаяния. Наверное, именно так кричат гну, попавшие во время переправы через реку в пасть к крокодилам…
– Кто хочет есть – за дело! – потребовал начальник напоследок, направившись в нашу сторону.
Заключенных отбросило назад, прочь от сулящих спасение столов, и они через не могу покатили свои тачки. Рабочий день был окончен, однако отпускать строителей никто не спешил. Норма – только она была тут хозяйкой, только она решала, кто заслужил отдых, а кому еще придется попотеть; и пока ту норму не выполнишь, ноги твоей не будет на базе. Что норме до северных морозов, что ей до сокращенного графика, что до спирта, томившегося в цистерне и терзавшего сердца зэков?