Юровский прошел мимо столов и закурил. Он вдыхал дым жадно, глубоко, словно без него не мог надышаться. Щеки его алели от мороза.
– Это похоже на ослика, который идет за морковкой, – пробубнила я себе под окоченевший нос и потерла предплечья.
Полковник умудрился разобрать мою реплику.
– Главное, что это работает, – прохрипел он в ответ. Наорался на морозе…
Начальник политотдела стройки подполковник Смородин нарочито шумно втянул ледяной воздух. Этот человек контролировал следование политике партии и политико-моральное состояние служащих и заключенных, а также ведал пропагандой и агитацией на нашем секретном объекте. В его подчинении были все лагпункты, которые принадлежали 503-й стройке. У Олега Валерьевича было серьезное, суровое лицо, которое казалось еще более недобрым из-за нависших над маленькими глазами кустистых бровей.
– Лишь бы не оборзели, – сказал Смородин таким тоном, что сразу стало ясно: он считал, обязательно оборзеют. – Отныне зэки всякий раз будут слезу давить. Ой, работать тяжело! Ой, холодно!
«Сам бы тачку потягал для общего развития, посмотрели бы мы на тебя», – подумала я с отвращением.
– Ну и что, им теперь всю зиму брюхо набивать? Лишь бы шевелились? – фыркнул Смородин. – Зима у нас девять месяцев длится, девять! Так и будем все девять месяцев танцы с бубнами отплясывать, умоляя врагов народа отбывать свое наказание? Здесь режимная зона, а не санаторий, товарищ полковник.
«Ничего себе», – остолбенела я от его дерзости. Всем стало неуютно.
Подполковник Смородин с важной миной воззрился вперед, не поворачиваясь к собеседнику – невелика, похоже, честь. Руки его были чинно сложены на круглом животе, прикрытом полушубком. Юровский сделал еще одну голодную затяжку.
– Олег Валерьевич, – сдержанно произнес он, одновременно выдыхая дым, – вы уже предлагали сегодня урезать всем бригадам положенный ужин, если они не выполнят нормы.
– Ах, вы меня все-таки слушаете, – искусственно обрадовался тот.
– Но сокращение пайки – не всегда подходящая мера, – добавил полковник, пропустив мимо ушей колкую фразу. – Иногда просто необходимо повесить перед носом рабочих морковку, как правильно заметила гражданка Адмиралова, чтобы у них появился стимул. Мотивация действует в разы эффективнее, нежели угнетение и страх. Для строительства дороги нужны сытые, выносливые люди, а не полудохлое стадо заключенных. Мы с вами не раз обсуждали это, верно?
Смородин многообещающе усмехнулся. Обсуждали, да не договорились, а посему непременно вернемся к теме штрафпайков – вот о чем говорила его издевательская усмешка. Он выглядел терпеливым и непреклонным, как отец по отношению к хулиганистому ребенку. Юровский не годился ему в сыновья, но был ощутимо моложе – Олегу Валерьевичу перевалило за 50 лет.
– Вы только представьте на минуту, каково это – прокладывать дорогу по вечной мерзлоте. – Юровский кивнул на тайгу, разрезанную насыпью. – Ветры, пурга, экстремальные температуры, по весне – паводки и плывуны, болота, летом – злая мошка. Они же не расходный материал, Олег Валерьевич, они живые люди…
– Лес рубят – щепки летят, Андрей Юрьевич, – строго возразил Смородин. – Общее выше частного. Интересы общества важнее интересов отдельного человека. Мы не вправе задавать вопросы о цене таких грандиозных проектов, как Трансполярная магистраль. Это так же кощунственно, как спросить о цене Победы. Тем более мы не вправе жалеть убийц, пьяниц и изменников Родины и отказываться от своих планов, чтобы сохранить их никчемную жизнь. Подобное мышление свойственно неудачникам, которые не умеют отделять зерна от плевел, которым великое не по плечу. Могучая, процветающая, неуязвимая страна – вот наша цель, и мы должны идти к ней, чего бы нам это ни стоило.
К тому моменту я настолько околела, что перестала замечать происходящее вокруг. Телогрейка с бушлатом уже не спасали, в горле першило от сухого воздуха. Крупно трясясь, я сложила ладони лодочкой, набрала полную грудь воздуха, выдохнула, и теплый белый пар окутал мое лицо. Второй раз дыхнула, третий. Чувствительность кое-где возвратилась. Сейчас бы масочку, масочку тканевую, но где же ее достать – я свою отдала, когда переводилась…
Юровского тряхнуло, как от пощечины. Швырнув давно потухший окурок в снег, он забрался в грузовик, порылся там, пошуршал, а затем спрыгнул обратно на землю с кружками и закуской. Не задавая вопросов, мы удивленно следили за ним. Он смахнул снежинки со столов, разложил продукты, налил спирт. Вохровцы мигом подобрались, сбились в кучу.
– Нужно согреться, Нина Борисовна, – протянув мне кружку, заявил полковник.
– Гражданин начальник, я спирт не пью, – покачала я головой и хотела было передать кружку облизывавшемуся солдату, как тут начальник перехватил мою руку.
– Простите великодушно, что не предлагаем вина, – ответил он, и конвоиры с начальством покатились со смеху. – На нашем морозе даже бутылки водки лопаются. Поэтому выбор у нас небольшой. Теперь вы пьете спирт. Придется привыкнуть.
Я строптиво взглянула на него из-под воротника телогрейки.
– Вы же мерзнете, – смягчившись, понизил голос Юровский. – Выпейте, закусите, станет теплее.
Моя дрожащая челюсть некстати громко лязгнула. Дыхание сбилось. Конвоиры, не решаясь налечь на спирт прежде начальника, с предвкушением ждали. Я посмотрела на цистерну, на свои онемевшие ноги в валенках, на снег, на заключенных, до сих пор корпевших над насыпью, и уступила. Неуклюже сжав огромной варежкой кружку, я поднесла ее к губам.
– Чистый! – опомнилась я, вдохнув резкий запах.
– Сейчас исправим. – Он стал озираться в поисках нетронутого сугроба.
Полковник насыпал мне в кружку горсть снега.
– Одним глотком, – предупредил он. – Спирт, как и водку, не пьют по чуть-чуть. Вы помните?..
А ведь действительно, я же при нем впервые попробовала крепкое спиртное; студенты тогда отмечали сдачу экзаменов и устроили шумный сабантуй. Ничего, кроме дешевого плодового вина и водки, у них не нашлось, и я, боясь отравиться, предпочла второе. Я отпила маленько – привыкла смаковать напитки, – и, конечно, тут же обожгла язык. Андрей смеялся, слизывал остатки, целовал меня, заглушая жжение…
– Помню, – сказала я отрывисто.
Зажмурившись, я опрокинула в себя спирт, наскоро проглотила, вытерла губы и вдохнула через теплый воротник, пахнущий моим телом. Снег ударил холодом по зубам, а огонь спирта заскользил по глотке и пищеводу, возвращая то самое неприятное ощущение со студенческой попойки.
– Черт побери! Что за мерзкое пойло! – просипела я и прижала к горящим губам руку. В правом глазу выступила слезинка, которая тотчас замерзла и кольнула кожу.
– Адмиралова, не смейте выражаться при начальстве! – возмутился Смородин, но его слова заглотил вой ветра.
Юровский вновь смеялся – тихо, бархатисто, заразительно весело. Он снял варежку, взял со стола кусок соленого сала с чесноком и положил его прямо мне в рот, чуть задержав на нижней губе подушечку большого пальца. Я смутилась, опустила глаза и, покрывшись румянцем, который не был связан с морозом, прожевала. Вдруг стало так хорошо, так хорошо, что и совсем не холодно…
Смородин покосился на нас и отвернулся, размышляя о своем. Охранники забылись, разошлись; они уже в третий раз припадали к спиртному. Полковник тоже выпил. Его лицо при этом не исказилось – наоборот, довольно расцвело. Снегом он не разбавлял. Спирт был отвратительным на вкус и чересчур крепким, но мужчины пили его с наслаждением, с каким-то облегчением, что ли. Вообще, многие приехавшие на Крайний Север злоупотребляли алкоголем. Они находили в нем некую отдушину, которая помогала пережить долгую зиму, вечно серое небо и короткое комариное лето.
– Ваня, давайте еще костры разведем, – сказал Юровский Дьячкову.
– Сделаем, товарищ полковник, – взвился тот, махнул рукой нужной бригаде и повел ее в чащу.
Полковник опять налил мне, и я опять заколебалась. Больше он ничего не говорил, зато по старинке воспользовался своими разговорчивыми глазами. «Легче же? Выпейте вторую. Не хочу, чтобы вам было холодно. Ради меня, м?» – по крайней мере, я прочитала в его глазах именно это. Вторая внезапно пошла как по маслу, и полковник, угадав, что я смирилась, ободряюще улыбнулся.
В конце концов заключенные выполнили план, подготовив к укладке рельсов участок аккурат до линии стола. Начальник стройки бойко похвалил строителей, вновь сорвав голос, и пригласил их к столу. Мы с вохровцами достали из грузовика провизию. Костры вовсю полыхали.
Я в замешательстве наблюдала, как полковник наливал лагерникам по 50 граммов спирта, помогал повару раскладывать кашу по мискам и выдавал махорку. Он пил в компании заключенных, молча выслушивал их жалобы на слишком низкие температуры, подходил к кому-то в робе жать руку. Побеседовал с испуганным Гуревичем и со штрафниками, хотя решения своего не изменил. Ни с кем он не переходил на «ты», никому не грубил, ни от кого не увиливал.
Вечером захмелевшие женщины валялись на шконках и болтали ни о чем. Впервые на моей памяти они тратили время впустую, а ведь могли спать. Несмотря на тяжелый день, они были расслаблены, словоохотливы, разнежены. Девушка с соседней вагонки, Ася, вдохновленно строчила пылкое любовное письмо своему другу в мужскую зону. Жучка Тася сначала куда-то запропастилась, а потом возвратилась с потрепанной косой и одурманенным страстью взглядом.
Одна Наташа еле переставляла ноги и болезненно побелела. Я помогла ей раздеться и тайком вручила шоколадные трюфели, украденные с подноса нарядчика Буханкова. Конфеты окаменели на морозе, поскольку я забыла вытащить их из кармана телогрейки перед выездом на стройучасток, но Рысакова умело размозжила их зубами.
– Кому это сегодня полковник руки жал, не знаете? – мимоходом поинтересовалась я у женщин.
– Из заключенных? – спросила Тоня, или Журналистка – она получила обвинение в антисоветской пропаганде за сознательную опечатку в статье газеты, причем такую опечатку, которая стоила главному редактору поста. Я кивнула. – Спецам, наверное. Он их жалует. Инженеров, геодезистов, геологов. Всех, кто помогает по строительству. Часто собирает с ними ученые советы. Выглядит это, конечно, забавно: комендант консультируется со своими узниками… А что ему еще делать, трассу-то надо как-то прокладывать. Благо, в долгу не остается. Либо усиленный паек советникам своим пропишет, либо срок им сократит. Договориться всегда можно.