– Вот Володя Мухин спроектировал мост в труднодоступном месте… – вмешалась Маша Эмигрантка.
Ее история не была столь трагична, как у большинства местных, и все же у меня она отложилась в памяти. Машу поймали в 1945 году на территории Германии. Василевские, будучи представителями старинного дворянского рода да еще и семьей белогвардейского генерала, в конце Гражданской войны эмигрировали в Европу. Маша родилась уже за границей и никогда не ступала на родную землю. Она лишь слышала об утраченных, но принадлежавших Василевским по праву роскошных имениях, о которых безустанно повествовала матушка. Бывшая графиня уповала на то, что если старший сын проявит себя в войне против Красной армии, то нацисты вернут им потерянное имущество, и тогда Василевские смогут воротиться в Россию; они заживут, не зная нужды, и удачно выдадут дочь замуж. Однако сын погиб в бою, фашистов разгромили, а Машины женихи разбежались кто куда. Сидящей у разбитого корыта Василевской казалось, будто хуже уже быть не может. Может, может, убедилась она, встретив ранним солнечным утром на пороге своего дома советских чекистов, вылавливавших мигрантов…
Беглецов увезли в Советский Союз и рассадили по лагерям. Измена Родине, полная катушка. Хорошо, дома в Германии они общались на русском языке – Маша хоть быстрее пообвыклась здесь.
– …Все управление голову ломало, как там дорогу класть, чтобы тяжелые грузовые поезда могли проехать, – рассказывала Эмигрантка. – А Володька все грамотно просчитал.
– Что получил?
– Пять дней отпуска, представляете? – Маша мечтательно закатила глаза. – Пять дней на работы не выходил… Хвастался потом, какое это волшебное время было: то поспишь в пустом бараке, то в столовую сходишь поешь, то грибы или ягоды пособираешь неподалеку от жилой зоны. Володьке разрешили сходить в баню одному, а через месяц вообще с общих сняли.
Оторвавшись от письма, Ася завистливо ахнула. Маша вспомнила и другой счастливый случай, она вообще была мастерица предаваться светлым воспоминаниям, но ее речь оборвалась на полуслове.
– Ну, давайте-ка дружно похлопаем начальству за его доброту! – бросила Агния, широколицая, короткостриженая женщина, никогда не отличавшаяся особой чистоплотностью и деликатностью. – Мне вас, девочки, слушать тошно. Вы только что отышачили целый рабочий день почти в минус сорок, и еще часик вам накинули сверху, но вы ни слова поперек не сказали. Выпили спирту – и сразу сделались довольны. То, что завтра вам выходить туда же при той же температуре и ишачить столько же, вас сегодня не волнует. Только каждый день банкета никто устраивать не будет. Один раз пожрали – теперь год пахайте как не в себя, отрабатывайте брошенную с барского плеча подачку! Нет, девочки, так больше нельзя. Надо с этим что-то делать.
– Что? – спросила пораженная Маша, захлопав глазами.
– Пора переходить к решительным действиям, – сказала Агния, не страшась говорить в голос. – Нам надо всем собраться, сплотиться и заявить начальству о своем несогласии с новыми нормами выработки. Железные мы, по-ихнему, что ли!
– Агния, тебе жить надоело? – спросила Тоня, разведя руками.
– Да мы все по уму, без глупостей, – возразила та, придвинувшись к нам. – Мужской лагерь тоже как на пороховой бочке – того и гляди взорвется. У них настроения давно скачут, и начальство об этом знает. Политработники им мозги полируют, и все без толку. Вы только послушайте, что предлагает мой приятель Толя…
– И слушать не хотим! – громко ответила за всех Тоня. Опомнившись, испугавшись, женщины последовали ее примеру и попрятались на шконках.
Раздался тихий скрип входной двери. Я проверила по привычке, кто там – дневальная или лагерница какая задержалась допоздна на работе, – и с удивлением обнаружила в проходе Баланду.
Урка засунул руки в карманы потертых штанов и шагнул внутрь. По-хозяйски так шагнул, уверенно, будто каждый день в гости заходил на чай.
«Где охрана? Почему не бьют тревогу? – пришла я в ужас, инстинктивно прижав к себе одеяло и тут же одернув себя за глупость. – Ага, защитит тебя кусок ткани от вора, как же».
Сгорбившись и окидывая женщин хищным взглядом, Баланда мелкими шажками передвигался по проходу между вагонками. Шел он шатко, вяло – не мы одни изрядно выпили этим вечером. Половицы под его валенками кряхтели, разрушая воцарившуюся тишину.
Я почувствовала внезапный прилив ярости. «Пусть только попробует сунуться, сукин сын», – шипела про себя, вцепившись ногтями в простыню.
Впрочем, Федя на меня и не покушался. Ни на кого он не покушался.
Следом за ним показалась Лера. Ее в лагере называли Парикмахершей: в голодные послевоенные годы Лера получила срок за то, что подрезала колоски пшеницы в полях. Раньше она была симпатичной блондинкой с чуть вздернутым носом и пухлыми губами, но в последние недели лицо ее осунулось, потеряло былую миловидность. Плечи накренились вниз, одежда на Лере болталась, как на палке.
Вот и еще двое мужчин – бессменная свита Баланды, его «заместители» в криминальном мире. Обойдя Федю, Лера показала на свою шконку дрожащим пальцем. Они понимали друг друга без слов, я же не понимала ровным счетом ничего. Урки сгребли простыни с ближайших нар и, закрепив их на верхних полках, соорудили своеобразный шалаш, скрытый от посторонних глаз. Вытесненная соседка Леры Глаша безропотно пересела к подруге.
Глубоко вздохнув, Парикмахерша стянула телогрейку, скинула валенки и, отодвинув занавес, нырнула внутрь. Первым к ней зашел глотавший слюну Баланда, его дружки же пока ждали своей очереди, плотоядно посматривая на других девушек.
Никто не спрашивал, как в бараке оказались мужчины, никто не протестовал, не пугался, не злился и не выпроваживал их вон. На моих глазах совершался всем известный ритуал, неведомый лишь мне одной. Военнопленная немка Грета как ни в чем не бывало молилась на ночь, Груша со скучающим видом приобняла любовницу Ларису, старуха Банникова, отосланная на Крайний Север за недонесение на собственного сына, дезертировавшего с фронта, стирала огромные трусы в тазу. Подросток Соня, которая уже в 15 лет умудрилась заслужить клеймо шпионки, рисовала игральные карты на вырезках газеты. Наташа бесцельно теребила край подушки. Тася закурила, отвернувшись.
Скрип и жаркое пыхтение доносились из «шалаша» целый час. К тому времени большинство заключенных уснули. Когда мужчины ушли, помятая, уставшая Парикмахерша поднялась со шконки и принялась срывать простыни, но те выскальзывали из ее вспотевших, несгибавшихся пальцев.
– Лерка, сколько заплатили-то? – мягко спросила Тоня. Она взялась помочь возвратить белье на место.
– Полтора килограмма хлеба, – еле слышно ответила та и благоговейно спрятала две буханки под взмокшей рубахой. – Завтра, как ларек откроется, донесут три банки тушеной говядины.
Тоня утешающе погладила ее по спине. Руки у нее были мягкие, нежные, несмотря на тяжелый труд.
На локтях приподнялась Алина. Как и я, она была на стройке новенькой и приплыла в Заполярье с последними этапами в конце августа. Алина говорила о прошлой жизни и об аресте неохотно. Утверждала, будто была осуждена по несправедливому доносу коллеги, и мы верили, и мы сочувствовали. Ей повезло обойти строительство железной дороги стороной. Алина числилась в бригаде, которая занималась отделкой кабинетов в новой больнице Ермакова.
– Это ж как надо себя не уважать, чтоб за хлеб подстилаться под троих уголовников сразу? Чтоб по кругу пускали, как дешевую шваль? – с презрением втянула она голову в шею, как бы демонстрируя свою шокированность.
Лера не отреагировала – похоже, предвидела подобные выпады.
– Молчи, дура! – огрызнулась я внезапно для себя самой. – За жизнь стоит бороться, даже такими способами.
– «Даже такими способами», – ехидно подхватила Алина. – Стало быть, любыми? Вот мы и узнали, кто в случае чего согласится стукачить и сдавать нас всех с потрохами.
«Не спорь с ней, пожалуйста, не спорь, зря нервы раскачаешь», – проснулся мой самый рассудительный внутренний голос. Я его послушалась и, кое-как затушив ярость, легла спать.
Ночью жучка Даша – ее чаще именовали Пашей из-за фамилии Павлова – попыталась своровать тот самый Леркин хлеб, да только карта не легла. Не приняла Паша в расчет, как дорог кусок истощенной Парикмахерше. Она охраняла хлеб ревниво, как мать бережет новорожденное дитя; она спала чутко, тревожно, прижимая буханочки к груди. И хотя ноги в шерстяных носках крались к ее нарам беззвучно, на цыпочках, Лерка почуяла, что другой зверь претендует на ее добычу.
Она завизжала. Звонко так, высоко, с жаром, хуже сирены… Мертвецки спящие женщины вскочили. Волосы их стояли дыбом, в глазах бушевал безумный страх. Я тоже не сразу сообразила, что происходит. Когда заключенные догадались, что разборки Леры и Паши их не касаются, то блаженно упали обратно на подушки. Вне себя Парикмахерша спрыгнула на пол и напала на жучку.
«Как лагерь меняет человека! – дивилась я, разглядывая потолок. – Лера – добрая, кроткая, безотказная – и оказалась способной на атаку! Она же зачахла совсем, кашляла при любом дуновении ветра, падала на ровном месте, а тут раз – и опрокинула воровку. Оскалилась, как волк, спину выгнула, словно кошка, взревела как медведь…»
Паша скрючилась на полу и растерянно вытаращилась на бившуюся в истерике Леру. Во мне взорвалась почти родственная гордость за Парикмахершу. «Наша Лерка – и дала отпор жучке!» – торжествовала я, ощутив прилив сил и самоуверенности.
* * *
Мы не почувствовали неладного, когда мужчины из той самой бригады, получившей штраф за насыпь из веток, не явились на завтрак, – мы про них попросту забыли в потоке. Вохровец не почувствовал неладного, когда эти же самые мужчины, которые должны были расчищать снег у здания управления, втихую слиняли от него. Жители станка, выглядывая в заледеневшие окна на улицу, не почувствовали неладного, когда увидели группу веселых бесконвойников, легкой походкой шагавших по направлению к набережной. И только продавщица местного магазинчика, где торговали самыми свежими и дефицитными продуктами в Ермакове, которые могло себе позволить исключительно начальство, насторожилась, когда к ней вломились люди без погон на плечах, но с порядковым номером на груди.