Может быть, именно так и приходил Новый год в иные лагеря СССР, однако тут, на 503-й стройке, праздник не был чем-то обыденным, незначительным, нежеланным. У нас его встречали с торжеством. И хотя норма была не выполнена, а погода благоволила, разогревшись до минус 20 градусов, 31 декабря бригады закончили работать раньше положенного срока и конвой повел воодушевленных заключенных на базы, где в восемь часов вечера начиналось празднование.
В КВЧ сегодня собирались показывать спектакль по сказке Самуила Маршака «Двенадцать месяцев», поставленный нашей театральной труппой. Все ждали начала представления с нетерпением; ну почти все, за исключением разве что подполковника Смородина. За пару часов до начала спектакля его буквально носило по зоне. Точно смерч, он крутился, сбивал прохожих с ног, мельтешил, оказываясь то здесь, то через секунду – там, и вдобавок раздраженно вздыхал, демонстрируя каждому свое дурное настроение.
Смородин зашел и на кухню, чтобы подкрепиться бутербродом, а заодно найти новых слушателей своей гневной проповеди. Он бы не успокоился, если бы не промыл мозги по меньшей мере половине заключенных. Ильинична мастерски, точь-в-точь конвейер, слепила ему закуску и поставила перед ним поднос, а затем быстренько слиняла, прошаркав вглубь кухни.
– Что он себе позволяет?! – гаркнул подполковник с набитым ртом. С губ слетели не то капли слюны, не то крошки хлеба.
– О чем вы, гражданин начальник? – спросила Шахло.
Смородин проигнорировал ее реплику. Он продолжал сердиться, вгрызаясь зубами в бутерброд и жадно прожевывая чересчур крупные куски. Взгляд его бегал туда-сюда, толком не останавливаясь ни на одном предмете.
– Люди, осужденные за антисоветскую пропаганду! Контрреволюционный саботаж! Да о чем мы говорим – измену Родине! – кричал Смородин, закатив глаза к потолку. – Они не имеют морального права вести воспитательную работу! Они не могут выступать перед заключенными, осужденными по менее тяжким статьям! Где кража или рукоприкладство, а где преступление против государства!
Смородин хозяйским движением закинул ногу на ту самую низкую скамью, на которой я обычно сидела и оттирала в тазу посуду с пригоревшим жиром. Расстегнув пуговицы и распахнув полушубок, он выпустил на свободу круглый живот.
– Ну и пес с ними, с ворами, это не трагедия, – парировал сам себе Смородин. По его тону было понятно, что он сейчас просветит нас, в чем именно заключается трагедия. – Но на стройке служат и вольнонаемные. Можно ли, будучи в здравом уме, допустить мысль о том, чтобы шпионы и изменники ставили спектакли для добросовестных советских граждан?
Зоркие желтые глаза прошлись по работницам кухни. Зоя Ильинична притворялась, что наводила порядок на полках, на самом же деле бесцельно переставляла с места на место склянки и ящики. Шахло усердно мешала блюдо, которое давно остыло. Света достала тряпку, упала на колени и принялась мыть полы, хотя всем сердцем ненавидела уборку и всегда спихивала ее на меня. Лена еще раз протерла разделочный стол. Хлеборезка Фрося заранее готовила партию хлеба, которую лагерники получат завтра на день. Я пересчитывала миски к праздничному ужину – ну как пересчитывала, просто выразительно взмахивала над ними руками.
Взявшись за второй бутерброд, Смородин вновь загундел:
– Вы же у нас почти все по пятьдесят восьмой, верно? Дайте-ка припомнить… Кириенко – бандеровка. Габиева или как там тебя, Набиева, – укрывательство врага народа. Фроловская – жена врага народа. Так-так. Адмиральская – дочь такого же врага народа да и сама недалеко ушла, браня советскую власть публично.
Мы не стали его поправлять. Все одно забудет.
– Твоя история, Адмиральская, лишний раз доказывает: членов семьи осужденных по пятьдесят восьмой статье нужно обязательно отправлять на исправительные работы! – Смородин прищурился и потряс недоеденным бутербродом. – Оплошали чекисты, которые тогда плюнули на тебя! Упустили из рук потенциального врага! Вас бы всех туда…
Начальник политотдела нервно ткнул в воздухе в ту сторону, где проходила трасса. Его нижняя губа подалась вперед, подрагивая.
– …Туда, на общие! А вы здесь, нежитесь в тепле да небось кормитесь от пуза, пока никто не видит! Ну, пусть. Это бабье дело – с едой возиться. Но можно ли подумать, что вы – зэчки! – станете мне и другим уважаемым товарищам представления показывать? Тьфу… Нам, членам партии?
Он подошел к котлу Шахло и всплеснул руками. Она обмерла от страха.
– Но хуже всего то, что после этого цирка – ах простите, спектакля – мы еще и устраиваем пирушку! – расхохотался Смородин. – Уму непостижимо! Сколько мяса вы сюда угробили, скажите на милость? И что там у вас печется? Кто дал разрешение на банкет? Постойте, я догадываюсь кто! В то время как нам необходимо жестко и быстро подавлять протест, если понадобится – силой, мы закатываем для злостных нарушителей праздник! Разграблен магазин! Строители обленились в край, едва дотягивая до нормы! В жилых зонах бушует волна антисоветских настроений! А вчера вообще было изъято несколько десятков записок с призывами к подрыву власти, адресованных в соседние лагпункты! Абсолютный произвол!
У меня екнуло в груди. Сегодня же с утра Асю куда-то увели, прямо с переклички забрали…
Мы даже не переглядывались, только занимались каждая своим делом. Увидев в нашем поведении не что иное, как стыдливую покорность, Смородин вытер жирные руки о первое попавшееся полотенце и наконец покинул кухню.
К началу спектакля в КВЧ хлынули заключенные – светившиеся от радостного предвкушения, бодрые, голодные до зрелищ. Среди придурков затесались и передовики – вознаграждение за перевыполнение плана. Их серые, дряблые, костистые, рыхлые, чистые, небритые лица озарило сладостным предвкушением. В актовом зале расставили длинные скамьи, и гулаговцы, таращась на закрытую выцветшим занавесом сцену, занимали свободные места. Они напоминали прихожан церкви, которым пообещали продемонстрировать истинное чудо.
Свет погас. Публика затрепетала и смолкла.
Лебедева блистала, исполняя роль юной Королевы из сказки «Двенадцать месяцев». И как кстати пришлось ее по-детски очаровательное клубниковидное личико! Катя величественно поднимала голову, искусно капризничала, двигалась манерно, плавно, будто и впрямь училась этому с детства среди монарших особ во дворце. Она играла естественно, легко, с задором. Не было в ней ни фальши, ни скованности; сценическая речь была отполирована до блеска. Что она забыла в сельском театре? Ей впору Москву покорять…
Катя щеголяла в роскошном красном платье с пышной шелестящей юбкой. На женственные плечи она накинула белую шубку-муляж с темными кончиками маленьких хвостиков – из зала действительно казалось, что вещица сшита из меха горностая. Я ткнула Шахло в бок и спросила, где артисты взяли реквизит.
– Полковник купил у Большого театра партию списанных костюмов, когда в командировку ездил, – сказала Шахло шепотом и тут же прижала указательный палец ко рту.
Губы Лебедева подкрасила бордовой помадой, волосы собрала в высокий пучок. Да, она была прекрасна, и занявшие первые ряды урки не сводили с нее восхищенных глаз. Тем же, кто сидел в глубине зала, приходилось выглядывать из-за бесчисленных спин, чтобы не упустить ни одной детали.
Я понимала, почему Юровский влюбился в нее. Наверное, будь я мужчиной, тоже поддалась бы ее чарам…
Избалованная красавица королева и истощенные, покалеченные, загнанные узники, многим из которых не было суждено освободиться в ближайшие 10 лет. Это был самый настоящий пир во время чумы.
Когда спектакль закончился, толпа звонко зааплодировала и засвистела. Общий восторг оборвал начальник политотдела.
– Тш-ш-ш! – Смородин вскочил со скамьи. – Отставить аплодисменты!
Руки замерли, рты разинулись. Повисла тишина. Надвигался скандал, зревший с самого утра. Заключенные исподтишка смотрели на начальника политотдела с неприязнью. Юровский тоже повернулся к нему. Он оставался спокойным, вполне себе добродушным, и черт знает сколько терпения ему понадобилось, чтобы не вспылить.
– Товарищ подполковник, – произнес он, – разве артисты не заслужили награды за чудесный спектакль? Они столько сил вложили, чтобы немного скрасить наши с вами серые будни…
Вспыхнув, Смородин разразился очередной страстной тирадой, повторив все то же самое, что он сегодня твердил нам на кухне. На этот раз у него даже красноречивее вышло.
– И че нам, одних романистов слухать, е…! – запротестовал Баланда, вовремя, впрочем, проглотив матерное словцо. – Мы это, к культуре здесь таким образом приобщаемся, вот так.
Сидевший рядом с ним Юровский с веселым укором приподнял бровь. Федя развел руками в знак примирения. Извинения были приняты.
– И вот опять же, романисты! – поддакнул Олег Валерьевич. Его круглые щеки побагровели. – Приобщаться к культуре – это хорошо, это благородно. Но культура культуре рознь. Ты позволяешь себя учить врагам народа, Кошелев. Эти люди вчера Родину предавали, порочили СССР и его великие достижения, а сегодня – тебя, Кошелев, уму-разуму учат, литературу тебе сомнительную пересказывая.
Артисты тем временем мешкали, не покидая сцены. После окончания выступления они взяли друг друга за руки, чтобы под шум аплодисментов и крики «бис!» кланяться публике, но теперь переминались с ноги на ногу и не знали, как себя вести. Уходить с глаз долой от сердитого Смородина? Ждать, пока начальник стройки уладит конфликт?
Лебедева приподняла подол кровавого платья и, элегантно покачиваясь, спустилась в зал. Зрители тут же зашептали ей признания, и она, старательно изображая благодарность, рассеянно кивала. Катя подошла к тому ряду, где находился полковник, и бесшумно остановилась.
– Эдак мы со скуки сдохнем быстрее, чем от дубака, – посетовал Федя, достав самокрутку с махоркой и заложив ее за ухо. – А вон Звонарев у нас неплохо тискает, зря вы на него бочку катите. И ничего сомнительного в его литературе я не нахожу, скучная только мальца. Скажите, Андрей Юрич? Зря он бочку катит?