– Не суетитесь, товарищ подполковник, – попросил Юровский.
Он встал, подошел к взволнованной Кате и нежно приобнял ее за талию. Та воспряла духом от поддержки любимого, по всей видимости, мужчины. Мое горло схватила жгучая злоба. «Вот же ж дура, – внезапно осознала я свою неуместную ревность, на которую попросту не имела права. – Сама ж нос от него воротила. И правильно поступала!»
– Ровным счетом ничего запрещенного наша труппа не ставит, – убеждал Смородина начальник стройки. – Да вы сами можете участвовать в подборе пьес для постановок, коли угодно.
– Мы также будем рады видеть вас на репетициях, – вмешалась Лебедева с подчеркнутым почтением.
– Делать мне нечего, по-вашему? – воскликнул Смородин. В глазах полковника мелькнула усталость. – Я помогаю организовывать программу КВЧ, а отнюдь не этой самодеятельности, которую тут гордо называют театральной труппой! К чему и вас настойчиво призываю, товарищ полковник!
Последнее предложение он выговорил четко, с нажимом.
– Давайте вернемся к этой теме позже? – Юровский обвел актовый зал многозначительным взором. – Не будем портить всем праздник.
Актеры неловко ушли со сцены, до сих пор не понимая, как прошел спектакль: с успехом или с провалом? И не прикроют ли их «самодеятельность»?
Полковнику понадобилась четверть часа, чтобы потушить последние угольки гнева Смородина, потом еще четверть часа, чтобы успокоить артистов, и после этого начался новогодний банкет, пожалуй куда более долгожданный, нежели сам спектакль. Шахло сегодня весь день стряпала настоящий узбекский плов: сытный, жирный, с ароматом чеснока и зиры и даже с мясом. Его строители приняли особенно радушно, прямо-таки со слезливым упоением. Пироги с капустой, чай, печенье с грецким орехом – все это принадлежало нам, и только нам! Никаких каш, баланды, никакого кипяточку! Спирт тек рекой, и лагерники припадали к нему, как измученные жаждой путники – к журчащему роднику. Это было не просто объедение. Это был самый что ни на есть глоток свободы, кусочек подлинной жизни! Мало того, мы были предоставлены самим себе – с нами находились всего пятеро конвойных.
Остальные заключенные в обиде тоже не остались – им угощения принесли в жилые зоны. Начальство первого и второго лагпунктов собиралось сегодня в ресторане Ермакова, высшее же руководство стройки №503 стекалось к ледовому аэродрому, чтобы улететь в Игарку и встречать Новый год там.
Наевшись и напившись, я сбежала из переполненного КВЧ на кухню. Горящие щеки приятно покалывало после двухминутного пребывания на морозе, а в животе грелся, пожалуй, самый вкусный ужин, который я когда-либо ела. Я прижалась спиной к прохладной стене, чтобы отдышаться. В висках стучало. Алкоголь в крови подкашивал ноги и растягивал на лице глупую, косую улыбку.
Расслабленные глаза сфокусировались на Ильиничне. Я икнула и встала ровно. Скрючившись над умывальником, Ильинична терла грязную посуду. Она игнорировала шум, доносившийся из КВЧ и из жилых зон, и стрелки часов, тикавших по направлению к одиннадцати.
– Зоя Ильинична, ты чего до сих пор горбатишься? – растекся по помещению мой пьяный голос.
Старуха пробубнила проклятья.
– А ты глаза разуй, обормотка, – сказала она. – Прибираюсь я.
– Праздник сегодня! Иди спать.
– Нинка, завтра этим выпивохам как обычно в шесть тридцать завтрак подавай.
Ильинична вытерла чистую сковородку затхлым полотенцем.
– Скоро полночь, отбой, – настаивала я.
– Кухню надо привести в порядок, – настаивала она, в свою очередь.
Я оторвалась от стены и проковыляла к ней. Она с издевкой покосилась на меня. Мягко забрав из влажных рук такое же влажное полотенце, я развернула Ильиничну к двери.
– Ты устала, давай я сама домою. И потом сполоснусь быстренько.
Мы постоянно использовали кухню в качестве ванной. Баню в лагпункте топили всего два раза в неделю, потому всякий, кому удавалось принимать водные процедуры чаще остальных, по праву считался счастливчиком. Так мы и договорились: кто закрывал барак на ночь, мог искупаться перед отбоем в одиночестве.
– Не кокни ничего, пьянчужка, – пригрозила Ильинична.
– Не кокну, – поручилась я. Хотя бы постараюсь.
– Ну ладно, – сдалась она и стала одеваться. – Только хорошенько приберись, а не тяп-ляп.
Я наскоро почистила остатки грязной посуды, стряхнула крошки со столов и подмела пол. Набрала на улице снега, заперлась изнутри и разожгла огонь под котлами. Напевая себе под нос, я вытащила огромный жестяной таз – он у нас служил ванной – и приглушила свет, чтобы не привлекать внимания людей за окном. Штаны полетели на табуретку, к ним присоединились свитер, чулки и белье. Чтобы не продрогнуть, я осталась в тонкой белой сорочке, которую обычно заправляла в свои необъятные штаны. Она и коленей-то не прикрывала, так что вполне сходила за длинную майку.
Я стояла босыми ногами на холодных половицах и ждала, пока талая вода прогреется. По коже поползли мурашки. За моей спиной тихо щелкнул замок.
– Ильинична, мне же холодно, не впускай мороз, – проворчала я, пододвинув к себе мыльницу и шагнув в таз. – Что ты никак не уймешься! Я ничего не кокнула!
Отпуская каракулевый воротник серого полушубка, на кухню вошел полковник. Я не сразу догадалась, что это он. Сначала я краем глаза заметила фигуру, сильно отличавшуюся от старушечьей, потом обрисовались знакомые черты, черные валенки, шапка-ушанка. Я застыла. Дверь хлопнула.
Юровский сощурился, привыкая к полутьме после ярко освещенной зоны. Вот он увидел меня – полуголую, оторопелую, захмелевшую – и тоже потерял дар речи. Из рук его едва не вывалилось нечто огромное, бесформенное, что он притащил с собой.
– Не спите?.. – то ли спросил, то ли сказал он.
– Нет, – выдавила я, – собиралась искупаться…
Он перевел округленные глаза на гревшийся котел, затем на таз. Я мельком проверила, не задралась ли сорочка.
– Простите… – начальник отступил назад и сокрушенно покачал головой, словно сам не ожидал от себя такой глупости. – Я не предполагал застать вас здесь в столь поздний час. Черт. Простите.
– Мы, вообще-то, нередко принимаем ванну после работы, – сообщила я, позабавившись его искренним смятением.
– Мы?..
– Ну да, и повара. Вы могли запросто нарваться на одну из них, если бы зашли в другой день.
Мне показалось или Юровский в самом деле густо покраснел?
– Впредь я буду помнить об этом и никогда не позволю себе ничего подобного, – зарекся он. – Не беспокойтесь.
Я опустила кончики пальцев в воду. Теплела.
– А что вы здесь, собственно, делаете? – полюбопытствовала я.
Он заколебался, потоптался на месте, похоже, размышляя – объясниться или пуститься наутек? Просверлив взглядом свою ношу, как бы упрекнув ее в конфузной встрече, он наконец признался:
– Я пришел поздравить вас с Новым годом… Хотел передать подарок в ваш барак, но его могут своровать уголовницы, так что я не придумал ничего лучше, как взять ключи у Мити и оставить на кухне.
Поздравить! Передать подарок! Мое сердце подпрыгнуло и крутанулось в груди. Юровский растерянно улыбнулся.
– Это ваш крючок, верно? – указал он на один из крючков, прибитых к доске рядом со входом. Я кивнула.
Полковник вынул из кармана длинный плоский предмет, который я не сразу узнала в слабом освещении.
– Расческа, – повертел он гребнем. – Как и заказывали.
– Очень кстати после ванны. А это что, огромное?
Он приподнял шапку, приступая к самой сложной части разговора. Избегая меня, его взгляд бродил по полу, окну, банкам со специями.
– Помните, как вы любили то покрывало?.. – сказал он глухо, почти шепотом. – Которое с северным орнаментом?
У меня перехватило дыхание. Из глубины памяти всплыла картина: Андрей лежит на цветастом покрывале подо мной и переплетает свои пальцы с моими. От него пахло солнцем и любовью. Как он был притягателен, как нежны были его глаза…
– Я купил у ненцев ягушку, – продолжал он, смущенный.
– Простите, что? – пролепетала я. – Не понимаю…
– Это женская верхняя одежда из оленьего меха, – промолвил полковник, неловко разворачивая ягушку. – Теплая, как раз для наших морозов. Если мне придется снова вытаскивать вас в стужу на стройку, будет не так холодно.
Шуба была длинной, из мягкой светло-коричневой шерсти. На подоле мех темнее, между двумя разноцветными шкурами вышит тот самый северный орнамент. Рукава широкие, сужающиеся к запястьям, чтобы ветер не попадал внутрь. В швы по всей шубе вставлены тонкие полоски яркого красного сукна. Нарядная вещь в гардеробе зэчки – неслыханная роскошь! Что сегодня будет твориться в бараке!
– Она очень красивая, – выдохнула я. – Благодарю вас, Андрей Юрьевич.
Юровский аккуратно сложил ягушку на табурете рядом с моими вещами. Невольно приметив свисавшие черные чулки с трусами, он спешно отвернулся, точно обжегся. Я же почему-то не стеснялась своего белья. Наверное, спирт убил во мне последние горстки стыда.
Полковник должен был попрощаться и уйти. Должен был… Но вместо этого он поднял-таки на меня глаза. Осторожно так, украдкой, будто боялся, что я закричу и выгоню его за наглость вон; но я не закричала и не выгнала. Я выпрямилась.
Так мы безмолвно смотрели друг на друга то ли одну минуту, то ли пять, а может, и все десять. Его взгляд воровато прыгал по распущенным волосам, по просвечивавшей в свете керосиновой лампы сорочке, открывавшей очертания теперь уже не костлявого, а стройного подкормленного тела, по длинным босым ногам. Моя фантазия проснулась, зажглась, улетела вон из застенка реальности. Я представляла, как опущусь в ванну при нем, достану ковш и зачерпну горячей воды, как откину голову, смочу волосы. Уродливая белая сорочка скоропостижно намокнет, облепит меня, станет прозрачной, вызовет лучшие воспоминания молодости.
— Раздавлю, – тревожился Андрей.
Я лежала на спине и притягивала его к себе за плечи. Надо же, он и впрямь переживал – оперся на локти и завис сверху, так и не опустившись на меня.