– На ШИЗО! – скомандовал Гуревич, и люди как ошалелые бросились к штрафным изоляторам.
– Оттеснить, – велел Юровский конвойным. – Оружия не применять!
Полтавченко, начальник оперчекистского отдела, кивнул и стал быстро распределять солдат; приказы его были короткими, емкими и хладнокровными. Михалюк, начальник охраны, повел подчиненных в наступление. Овчарки, надрываясь, истерично лаяли.
– Оружия не применять? Вы в своем уме? – взорвался Дужников, не поверив своим ушам. – Это тянет на разжалование…
– Они правы, Николай Александрович, – ответил полковник. – Если я их всех перебью, кто будет график выполнять? Мне поставлена задача – построить железную дорогу в рекордно короткие сроки. Вот и не мешайте!
Толпа разделилась на два потока: один несся к женской зоне, второй – к мужской. Заключенные добрались до штрафных изоляторов прежде вохровцев. Надзиратель ШИЗО первого лагпункта взревел благим матом. Какой-то здоровяк избил его и, пошарив по карманам, отобрал ключи. Гуревич открыл общую камеру, в которой содержались грабители. Гогоча от радости, мужчины высыпали в коридор. Надзиратель ШИЗО второго лагпункта был более сговорчив. Агния отворила Асе, но она, дрожа в углу то ли от холода, то ли от страха, наотрез отказалась покидать тюрьму и попросила запереть ее обратно.
– Настал час, ради которого мы так старались! – воскликнула Агния. – И ради которого ты страдала!
– Оставьте меня в покое! – заверещала Ася, обливаясь горькими слезами.
За что была тут же свергнута с пьедестала народного героя. Впрочем, люди скоро оправились от ее измены и побежали к жилым зонам, чтобы вытащить на улицу последних непричастных к протесту товарищей. В их помутненных разумах зудело без конца: одному ничего не добиться, надо толпой идти, давить своим весом!
В пути они наткнулись на стену солдат. Увидев, что сопротивление оказывается без оружия, заключенные безбоязненно рванули вперед. Первый, второй, третий пробились сквозь стену; другие ввязались в драку, накинувшись на конвойных с кулаками. Рассвирепевшие охранники начали скручивать зэков и заталкивать их в ШИЗО к Асе. В мужской зоне происходило то же самое. Всех без разбору, кто имел несчастье попасться, волочили в общую камеру, откуда несколько минут назад слиняли грабители. На подмогу пришли ссученные воры с дубинками. Собак спустили с поводков, и они вгрызались острыми зубами в костлявые руки и ноги заключенных. По зонам прокатились волны криков.
А вырвавшиеся из оцепления бунтовщики схватили за шиворот и выпроводили из бараков тех, кто тихонько пережидал там бурю. Ильинична на всякий случай заперла кухню изнутри, точно так же поступили и другие работники хоздвора. Щелкали замки в бане, в мастерских, в санчасти, на почте и в ларьке.
Ближе к ночи солдатам удалось худо-бедно согнать заключенных в единое стадо. Отечные, окровавленные лица узников были налиты ненавистью, они исказились до неузнаваемости из-за непреодолимой тяги к насилию. Наблюдая за проплывавшими мимо заключенными из окна кухни, я судорожно искала глазами своих, но не могла их найти. Неужели угодили в штрафной изолятор? Целы ли они?
Юровский вновь вышел на веранду и призвал лагерников урегулировать конфликт мирно, без жертв.
– Ирод! – вякнул кто-то в толпе.
– Фашист! – добавил другой.
– Палач! – проорал Гуревич.
– Смерть чекистам! Бейте их! Уничтожьте тиранов!
Движимые животной агрессией, заключенные обрушились на вохровцев. Неожиданно нашлись заточки. Спокойная сходка окончательно превратилась в кровавую резню, где уже не имело значения, кто ты, как ты, где ты, – главное, что ты носишь погоны, стало быть, ты виновен, ты приговорен, ты должен умереть. Трое охранников были ранены. Визгливо лаявшей овчарке перерезали глотку.
В лучах фонарей побелело лицо начальника стройки. Оцепенев на пару секунд, Юровский повернулся к Полтавченко.
– Стреляйте вхолостую. Пока только вхолостую, Сергей Иванович…
Лейтенант с готовностью потянулся к кобуре.
– Это настоящий терроризм, полковник! – задрожав от страха, пытался образумить Юровского Дужников. – Принимайте решительные действия! Тут не до графиков!
– На склады! – озарило Агнию. – Там тонны продуктов!
– На склады! – воодушевились люди.
В воздух ударили выстрелы, раздались визги. Заключенные растерялись, и конвойные, воспользовавшись удобным моментом, стали медленно наступать на бунтовщиков, принуждая тех пятиться. Бах, бах, бах, оглушительно палил пистолет Полтавченко. Некоторые люди испугались и полетели прочь, к своим баракам. Вохровцы перекрыли им дорогу.
– Отпустить! – остановил их полковник, махнув рукой. – Пусть уходят!
Охранники расступились, пропуская беглецов.
– Куда!.. – взбесилась Агния. – Трусы! Предатели!
За считаные минуты от огромной толпы осталась шайка из 20 человек. То были самые стойкие, самые преданные делу заключенные, которые поклялись добиться желаемого или отдать во имя справедливости свою никчемную жизнь. Ограбившие магазин скалили зубы. Парикмахерша, исказившись от необузданной злобы, впивалась взглядом в Агнию. Какими будут дальнейшие действия? Что прикажут вожди?
Агния же, в свою очередь, смотрела на Гуревича. Гуревич, покрытый потом и кровью, задыхался. В его руках откуда-то взялся топор, телогрейка была порвана на груди. Ему достаточно было еле заметного маха головой в направлении избы полковника, чтобы единомышленники поняли его призыв.
С варварскими воплями они устремились к барскому дому. Дужников, до тех пор не выпускавший пистолета, теперь с испугу уронил его себе под ноги. Кто-то бросил в окно кирку, и стекло со звоном рассыпалось на мелкие кусочки. Из глубины избы докатился пронзительный визг Катерины.
Юровский не шелохнулся.
– В расход, – обронил он еле слышно.
После следующей череды выстрелов воцарилась мертвая тишина. Только Агния, распластавшись на снегу, тихонько хрипела и смотрела в ночное небо. В нее угодило пять пуль, и она проживала последнюю минуту в своей жизни. Схаркнув вязкую красную слюну, Агния прошептала напоследок:
– Все не зря… Все было не зря…
Глава 5
На часах половина шестого. Я уныло плелась на кухню, как и каждое утро любого иного дня недели. Небо до сих пор оставалось черным; не мелькало ни единого проблеска, предзнаменующего утренние сумерки.
С той кровавой ночи, когда расстреляли 20 человек, прошло две недели. Заключенные потихоньку оправлялись от пережитого потрясения. Тел погибших товарищей мы так и не увидели – бригада могильщиков увезла их еще до подъема. На следующий день после мятежа охранники проявляли особую суровость, но люди не жаловались – они были рады, что не угодили в ШИЗО и не попали под пули; звуки выстрелов временами звучали в их ушах словно наяву и щекотали им нервы. Следствие выявило добрую сотню активных соучастников расстрелянных и сшило толстое, подробное уголовное дело. Первой приговорили Асю, она получила 20 лет и уже улетела отбывать наказание в Норильск. Ее возлюбленный ждал суда в Игарке.
Никто не говорил о происшествии, все будто бы воды в рот набрали. Норму выполняли без пререканий, еду съедали подчистую, в минус 37 отработали по установленному сокращенному графику. С вохрой, утверждавшей, что на термометре минус 34, не спорили. Строго соблюдали дисциплину. По вечерам в жилых зонах сразу укладывались спать. Таким образом, ростки свободы, взошедшие в заключенных, были безжалостно затоптаны старым безудержным страхом, знакомым им со дня ареста.
Юровский почти не показывался ни в лагпунктах, ни на стройучастках, что было для него несвойственно. Привыкший самолично контролировать ход строительства, дотошный до качества работ начальник отсиживался в штабе управления, а если и сталкивался в зоне с кем-то из лагерников, сухо кивал на приветствия и молча уходил. Гулаговцы, наблюдая за ним украдкой, рассудили, что его поведение обусловлено возросшей неприязнью, граничившей с враждебностью, а значит, забастовка не то что не принесла результатов – она лишь усугубила бедственное положение осужденных. А что для раба может быть хуже, чем попасть в немилость к хозяину?
Мои хлопавшие спросонья глаза заметили впереди движение. Широко зевнув, я остановилась. Я привыкла идти на работу в полном одиночестве – до подъема ни заключенные, ни конвойные не вылезали на улицу. Но сейчас возле кухни крутился подросток. Бледноватый, впрочем вполне упитанный в сравнении с другими малолетками. У него были круглые мягкие щеки с ямочками, придававшие лицу схожесть с сырым тестом, и большие янтарные глаза. Из-под ушанки выглядывали отросшие сальные волосы цвета пшеницы. Мальчуган беспрестанно поджимал свои пухлые губы, он будто ежесекундно раздражался или обижался – а может, так оно и было.
Я видела его раза три, и всегда ребенок избегал остальных лагерников. Униженная покорность и осознание собственной ничтожности странным образом смешались в его взгляде с клокочущей злобой и бунтарским духом. Что больше всего настораживало, он при всякой возможности сбегал в укрытие, в свой барак – точно умудренная жизнью мышь, он спасался от хищников в норке и высовывал нос наружу только тогда, когда вокруг стихало.
Звали мальчика Петя Зайцев. История его проста и понятна, даже, пожалуй, скучна и обыденна, несмотря на свою трагичность. Родители Пети погибли в войну: отец во время бомбежки, мать от туберкулеза; сирота оказался на улице и примкнул к группе воришек. Когда его поймали на краже, он отправился в лагерь.
Зайку – таково было погоняло ребенка в криминальной среде – прибрал к рукам авторитет нашего лагпункта Рома Мясник. Прозвище главного в Ермакове блатного не было связано с работой на мясокомбинате, как мне показалось сперва. «Мясник» на жаргоне – это убийца-садист. А про Рому ходила жуткая молва. Начинал-то он как обыкновенный квартирный вор, потом попал в клан к Наилю Бардинскому и некоторое время находился при нем наемным убийцей – устранял милиционеров, чекистов и прокуроров. Прославился в преступном мире после того, как единолично удушил лидера крупной ОПГ, перешедшего Наилю дорогу. Рома работал чисто, без свидетелей. Он не гнушался мяса, был скуп на сострадание и не терял холодного рассудка. Иногда он не позволял жертвам сразу скончаться и удерживал их на последнем издыхании, коли такая жестокость была оправдана в его и Наиля разумении.