– Дело не в том, что мы якобы норму не выполняем, Нина, – заговорщицки просвещала она меня. – Гаврилова задело, что наша Валентина ему плотника предпочла. Он и подкормить Валюху обещался, и машинисткой на работу устроить, но она, вишь, гордая. Интеллигентка, едрить ее, вроде как голубых кровей…
Я скептически вздернула бровь. Нет, Гаврилов не имел привычки волочиться за заключенными женщинами, он был верным партии человеком и искренне презирал преступниц. Да и, собственно, какая мне разница, к кому он там неровно дышит, кадрится к Валентине или нет?
Стрелки часов сместились. 06:49.
– И что? – я раздражалась все больше, ощущая каждый их тик как удар под дых. – Танька, я занята. Иди, а.
В столовой поднялся гул. Суп стыл.
– Я поняла, – озарило тем временем Соломатину. – Он решил нас помучить маленько. Надеется, что Валька опухнет от голода или что у нее совесть перед товарками взыграет. Лишь бы под юбку, гаду, залезть!
В моей памяти всплыл министр госбезопасности с его плутовской улыбкой и сильными руками, цепляющимися за предплечье. Я тряхнула головой, избавляясь от воспоминания. Это не моя война! Пускай сами устраняют своего Громова.
– Ты-то небось смекаешь, чего ей стоит каждый раз от его шаловливых ручек когти рвать, – облапошивала меня Таня, гипнотизируя глазами.
– Живее! – не выдержала бригадирша Кузнецова. – Нам жрать охота!
– Подождешь, падла, – выплюнула Соломатина. – Мне перетереть надо.
06:53. Я сжала кулаки.
– Таня, размер порций может изменить только Гаврилов. Не хватало мне еще в ваши разборки лезть!
– А ты мне выдай как всегда, – нашлась лисица. – Налей по половничку каждой, хлебу дорежь. Я аккуратно девчонкам пронесу. Никто из начальства не пронюхает, мамой клянусь!
– Сказано: штрафпаек. – Не помню, чтобы в моем голосе столь отчетливо звучали металлические нотки.
Отчего же, я искренне желала им помочь. Пусть Таня наврала и про страсть Гаврилова, и про голубые крови Валюхи, и про 150 процентов, я бы все равно долила им этот чертов суп. Жалко мне, что ли? Но трудила деловито расхаживал по столовой. Рискнуть и ослушаться его открыто? Дудки.
– Бери что даю, – указала я на жалкие ломти.
Ноздри Соломатиной раздулись. Немигающий взгляд вонзился в меня ножом. Стало страшно: вдруг накинется? Вдруг пырнет?
Если и собиралась, то не успела. Как нельзя кстати подоспела Груша и, влезши вне очереди, беспардонно оттолкнула Таню. Та отлетела и ударилась о скамью. Соломатина бы стукнула ее в отместку, но с Аней она явно опасалась ссориться. Насупив брови с досады, Таня забрала порции и пошла прочь.
Груша постучала кулаком по перегородке, дабы расшевелить нерасторопную меня. Она бесстрастно смотрела на тех, кто стоял за ней и уже скрипел зубами от бессильной злобы. Я метнула взор на часы, распереживалась и второпях залила миски для Аниных подопечных.
В 07:20, когда я закончила раздачу и закрыла окошко, на кухню вернулся Гаврилов. «Адмиралова, работать надо быстрее! Время ты, что ли, не видела! Ты что, не слушала, когда тебе говорили о строгом соблюдении графика?..» Я поспешила заверить его, что подобного более не повторится, и он, сухо кивнув, удалился. Но я не сомневалась: он запомнил, поставил галочку себе в мысленный блокнот.
Хлопонина тем временем налила кипятку, села за стол и начала уминать сваренную для нас и другой обслуги пшенку, заправленную сливочным маслом.
– Не расстраивайся из-за Тани, – посоветовала она мне. – Не тебе решать, кому сколько класть. Ты все правильно ей ответила.
– Знаю. – Я сняла фартук и присела на табурет. – Просто помню, как у самой живот крутило на пустой баланде, как упавший хлеб с земли подбирала, как банку от консервов вылизывала и как гроши в ларьке пересчитывала.
– Коли приказы Гаврилова будешь игнорировать, закончишь тем же, с чего начала, – отозвалась она, шмыгая носом. – Нечего жалеть всех подряд, это сбивает с толку. Ты не поможешь каждому. Да-да, не спорь. И чем раньше ты это усвоишь, тем легче будет жить. Поверь мне, я пятнадцать лет сижу…
Жуя кашу и закусывая хлебом, мы с Хлопониной и судомойкой Прошиной задумчиво глядели в окно. Бригада плотников на улице, закончив строить новый барак, сколачивала вагонки. Непривыкшие к женскому обществу мужчины мельком подмигивали лагерницам, выстроившимся на развод. Женщины хихикали, строя им глазки.
– Адмиралова, вот ты где! – увидев меня в окно, воскликнул Гребенев, ординарец Юровского. – Тебя полковник вызывает!
– Иду! – крикнула я и, соскребши остатки каши в своей миске, стала одеваться.
– Да они издеваются, – буркнула Хлопонина. – Скажи, что ль, чтобы еще кого из первого прислали! Мне тут одной не управиться.
– Думаю, я быстро, – сказала я.
Мы с ординарцем дошли до избушки в еловой роще и поднялись на очищенную от снега веранду. Гребенев закурил. Я на всякий случай постучала, открыла дверь и ступила в сени, которые вели в просторную комнату – не то гостиную, не то переговорную (скорее всего, и то и другое сразу). Вдоль стен тут тянулись шкафы и стеллажи, заполненные книгами, рабочий стол был завален бесчисленными отчетами, проектами, схемами и графиками, в печи потрескивал уголь. По радио тихо мурлыкал Леонид Утесов.
Полковник расположился на диване. Этим утром он надел поверх рубашки темно-серый свитер, который подчеркивал его стальные глаза, черные волосы и чуть смуглую кожу. Я с удивлением обнаружила, что невзрачный серый шел Юровскому, подкрашивал его, рождал в моей груди чувство, весьма далекое от холодного презрения…
Профессор Борис Пономарев бодро расхаживал по гостиной, засучив рукава и сложив руки на груди. Он был крупным мужчиной лет пятидесяти с седеющими волосами и густой бородой. Осужденный за контрреволюционный саботаж, один из видных врачей военного времени нынче лечил завоевателей Крайнего Севера, и, прямо скажем, нам с ним очень повезло. В такой дыре – и грамотный доктор! Пономарев заведовал хирургическим отделением в больнице Северного управления и в лагере появлялся редко; вместе с другим заключенным врачом он занимал комнату в станке. Конвойный сопровождал этих двоих в больницу по утрам и из больницы по вечерам только ради своеобразного ритуала, для видимости выполнения инструкций.
Когда я вошла в гостиную-переговорную, мужчины оторвались от разговора. Невыспавшийся Юровский с долю секунды тормозил, смотря на меня стеклянными глазами, а затем выпрямился.
– Здравствуйте, гражданин начальник, – выговорила я как обычно. – Зэка Адмиралова, статья пятьдесят восемь, десять, по вашему приказанию…
– Садитесь, – оборвал меня полковник.
Я сняла шубу, села на диван и засунула руки под колени. Неуверенный жест, к которому раньше не прибегала, откуда же он вылез? Но самое главное – зачем полковник позвал меня к себе? Он недоволен моей работой? Гаврилов, что ли, пожаловался?
– Нам от вас понадобятся кое-какие сведения, – объяснил Юровский, увидев, что я нахмурилась.
Какие-то сведения! Я нахмурилась еще сильнее.
Поток тревожных мыслей прервала Катерина. Она вышла – нет, скорее выплыла – из соседней комнаты и зевнула в кулачок. Первым, что попало в поле моего зрения, было ее платье. В месте, где, казалось бы, искоренили подчистую все связанное с женственностью, – шерстяное платье в пол! Голубого цвета, подпоясанное на осиной талии! Да такие элегантные платья носят только артистки! И рядом с этой леди я – в черных ватных штанах и коричневой мешковатой кофте с катышками…
Лебедева только встала с постели. Разнеженная, ленивая, она потянулась и глубоко вздохнула, взглянув в окно на не унимавшуюся метель. На ее щеке краснел след от подушки, волосы были взъерошены. Поздоровавшись со мной и Пономаревым, она одарила полковника томным красноречивым взором, понятным лишь им двоим.
– Взяла себе в привычку: всегда одеваться, выходя из спальни, – сказала Катя, кутаясь в вязаную шаль. – Я начинаю подозревать, что Андрей принимает уже с глубокой ночи и совсем не спит. Борис Алексеевич, что же у вас за безотлагательные дела, раз вы терзаете его спозаранку?
– Просто выдумываю повод наведаться пораньше, чтобы пожелать вам доброго утра, – шутливо поклонился Пономарев, поцеловав ей руку.
– Я подозревал это, Боря, – улыбнулся начальник.
– Раз так, то заходите почаще, – согласилась Лебедева. Кокетливый взгляд из-под пушистых ресниц стрелял то в одного мужчину, то во второго.
– Андрей Юрьевич, поешьте, забудете же, – неуклюже переваливаясь, ступила в гостиную повариха Воронова и поставила на стол поднос.
До моего носа доплыл дивный аромат свежего супа. На поверхности бульона золотистыми пузырьками сгустился навар, на дне лежали кусочки нежного мяса, кубики картофеля, натертые лук и морковь. К супу прилагались ломти ржаного хлеба, причем, судя по мягкости, только-только выпеченного… После варева с тухлой рыбой этот суп казался плодом моего все еще, несмотря на съеденную кашу, голодного воображения.
– Обязательно забудет, Верочка, ты же его знаешь! – вздохнула Лебедева.
– Вера, будьте добры, принесите нам кофе, – сказал Юровский.
Повариха поспешила на кухню.
– Ты сегодня рано, – обронил Юровский, покосившись на наручные часы.
– Репетиция, – объяснила Катя и повернулась к профессору: – Мы готовим мюзикл. Работы много – премьера на носу! А если она пройдет с успехом, мы поедем на гастроли по всей стройке. Товарищ полковник разрешил.
Лебедева послала Пономареву хитрую ухмылку. Побродив по гостиной и продемонстрировав нам свою поистине кошачью грацию, она спохватилась, что отвлекла нас от беседы, и, кончиками пальцев лизнув на прощание руку Юровского, удалилась так же лениво, как и вошла.
Совещание продолжилось. Профессор Пономарев будто бы очнулся, стряхнул рассеянность. Он заговорил нервно, быстро, решительно и очень походил на трактор, который временно заглушили, а потом завели вновь, постепенно разогревая двигатель.
– Вот вопрос сверху был, – тараторил Пономарев, почесывая кустистую бороду. – Как же это так мы, медицинские работники стройки, допускаем столь высокую смертность среди заключенных? Ведь снабжение наших лагерей значительно отличается от других. Кормим сыто, одеваем тепло, освобождаем раньше срока, и все одно: смерти, смерти, смерти!