Лицо Андрея осунулось. Взгляд опять потяжелел.
– Я тебе пример наглядный приведу. Приехал летом этап. Расселили мы людей по лагпунктам номеров тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять. – Пономарев показал пальцем на карту, что висела на стене. – Всего две тысячи человек. Из них – только из них, я не говорю про остальных лагерников – за два месяца умерло около шестисот. То бишь по десять новеньких в день. Бригаде могильщиков ничего больше и не оставалось, как скидывать тела в общие захоронения. Там фанерные дощечки с номерами зэков вырастали сразу кустами. Только не вечная мерзлота их добила, нет! Когда погибли шестьсот человек, тогда еще даже лютых морозов наших не случилось. Не успели они за этих калек взяться. Какой контингент мы получаем новыми этапами?
Пономарев вытянул руку и ткнул ей в сторону выхода:
– Дистрофиков, побывавших в фашистском плену. Бывших узников других лагерей, уже измотанных смертельной работой на Колыме, в Воркуте, в Мурманске. Сирот, побиравшихся на улицах объедками. Людей, переживших голодные сорок шестой и сорок седьмой годы.
Катя, которая как раз прошествовала через гостиную, посмотрела на врача с грустью. В коридоре она застегнула котиковую шубку и влезла в валенки, а затем ушла на репетицию. Вера вернулась в комнату с тремя чашками настоящего кофе (а я даже кофейного напитка ни разу не пила за весь свой срок). Я сразу же сделала глоток, не дожидаясь, пока он остынет.
– Зэки прибыли к нам больными, – заключил врач. – И не перечислить мне всех болезней, с которыми они сюда явились! Мне впору каждому третьему присваивать степень инвалидности! Не могу я их всех в один прекрасный день вылечить, слышишь?
– Слышу, – отозвался полковник. – Твои претензии понятны, Боря. Поверь, я тоже хочу видеть здесь здоровых рабочих, и желательно не заключенных, а вольнонаемных с приличной зарплатой – у них куда больше мотивации. Но давай оставим наши романтические грезы и посмотрим правде в глаза. Спустя три года вольнонаемные сдались. Не выдержали северных условий, разбежались кто куда. Увольняются строители, охранники, даже те, кто большую часть дня проводит в теплом кабинете. Их уже не привлекают продолжительный отпуск и наивысший северный коэффициент18. В Ермакове открылась школа, служащие привезли сюда свои семьи, а у нас учителей нет! Уроки некому вести! И Ирине Викторовне, учителю русского языка и литературы, приходится математику преподавать, хотя она в ней ни черта не смыслит! А ты говоришь – строители-инвалиды… Какие есть! Нам придется ориентироваться на заключенных. Больных, слабых, потерявших желание жить – неважно. Мы работаем с тем, что имеем, и делаем все возможное, чтобы поставить их на ноги. Мы не спасем их всех, это я понимаю ясно. Многим помочь уже невозможно. Но мы должны бороться за тех, у кого есть шанс.
– Доходяги, которые корячатся там у тебя на железной дороге, пока пережили лишь половину зимы в этом году, – напомнил профессор. – И многие из них уже свалились с тяжелыми простудными заболеваниями. Фельдшера мне жалуются. Вот вчера только первому лагпункту всучили тридцать людей с отморожениями и больше пятидесяти с воспалением легких, а коек на них нет. Санчасти лопаются от количества пациентов. Фельдшера ходят по палатам и разводят руками: когда ж наплыв остановится? Когда ж горшочек перестанет варить? Заключенные истощены, они не способны выдержать того, что с ними творят на общих! Так что количество смертей будет расти и расти, и ничегошеньки я с этим поделать не смогу!
Юровский открыл было рот, но Пономарев опередил его:
– Москва рекомендует поить больных пресловутыми хвойными отварами, и тогда якобы все станет хорошо. Смешно! Смешно! – метал он искры. – Не вылечить их этой бурдой! Хвоя в дополнение к лечению цинги – да, но не от всего же подряд! Лекарства нужны! Оборудование! Полноценное питание! Помнится, ты добился, чтоб Москва прописала нам усиленный паек как заполярникам. Мы начали получать иностранные консервы, сахар, муку, яичный порошок. Это должно было стать серьезным подспорьем. И? Со снабжением, как и раньше, у нас редкостный бардак. Вот, товарищ Адмиралова…
Я вздрогнула и села ровно.
– Какая у нас норма на заключенного, подскажите?
– В день – килограмм хлеба, триста граммов мяса, двести двадцать граммов крупы, двадцать пять граммов сливочного масла, – перечисляла я то, что некогда прочитала в бумагах. – Также люди должны получать сало, рыбу, овощи, фрукты…
– Но вы оба не хуже меня знаете, что строители всего этого каждый день не едят? – не дослушав, перебил Пономарев. – Им за счастье – постный суп с хлебом. И ладно если б хлеба действительно везде был килограмм! Куда там! В Ермакове да, килограмм положен, в лагерях подальше – восемьсот граммов, в Туруханском районе и того жмотничали, одно время полкило давали. Мяса сколько, триста в день? Ха! Собаки и те видят его чаще! А сало, если его вообще довозят до наших богом забытых краев, прекрасно идет под спирт начальству и до простых смертных, разумеется, не доходит. Сегодня утром я заходил к Фроловой. Вы уж меня простите, товарищ Адмиралова, но запах на кухне сопоставим разве что с вонью ночной параши.
Юровский вопросительно воззрился на меня.
– Похоже, вы давно не бывали в общем бараке, Борис Алексеевич, – улыбнулась я и извиняющимся тоном пояснила полковнику: – Зое Ильиничне пришлось сварить суп из несвежих рыбы и овощей.
Шумно выдохнув, он подался вперед и прижал открытые ладони к друг другу.
– Я в курсе проблемы с питанием, Боря, и пытаюсь ее решить. Но сделать это по щелчку пальцев невозможно. Ладно, бунтующие тогда этого постичь не могли, но ты?.. Мне нужно время. Не день, не неделя и даже не месяц! – выговорил он и, сделав небольшую паузу, продолжил: – К нам, кстати, скоро пожалует прокурорская комиссия из Москвы. Проверят несколько лагпунктов, в том числе заполняемость складов и соответствие реального рациона тому, что в документах. В санчасти тоже заглянут.
– Милости просим, – был ответ.
Уголки губ у Юровского приподнялись. Смягчившись, профессор хмыкнул.
– Чем мне помочь тебе сейчас, чтобы разгрузить санчасти? – спросил полковник. – Чтобы долечить пациентов и вернуть их на стройку?
– Опять – долечивай! – взвился Пономарев. – Ты слушал меня?
– Боря, меня сверху торопят. Новые участки нужно сдавать не то что в срок, а раньше его, понимаешь? Нам надо перевыполнять план, идти семимильными шагами, и как, объясни мне, это сделать, если строители отлеживаются в палатах или выходят на работу больными? Так скажи мне, чем помочь?
– Не хватает ни медикаментов, ни оборудования. Нам приходится стирать бинты! Уму непостижимо!
– С этим как-нибудь разберемся…
– Но учти: одними таблетками я тебе армию все равно не создам. Нужно решать проблему с питанием, хотя и питание не панацея.
– Пиши список, Боря.
Наскоро выпив кофе, врач распрощался и убежал обратно в отделение хирургии, которое стало ему в прямом смысле этого слова родным домом. Я тоже собиралась встать, но Юровский попросил меня подождать. Мы остались наедине. Я сидела будто на иголках и, болтая ногой, ждала, когда же начальник заговорит.
– Вы поранились? – спросил он, обратив внимание на мой забинтованный указательный палец.
– Пустяки… Нож выскочил, когда посуду мыла.
Юровский вытянул руку и еле ощутимо погладил по бинту. Я вспыхнула, борясь с искушением немедленно отодвинуться. Тело остекленело, похолодело, облачилось в невидимую шипованную броню. Полковник заметил эту скованность, но не перестал; его большой палец кружил по моему указательному, стремясь унять ноющую боль. Между нами на диване образовалась целая яма, пропасть, бездна, и только мостик из рук тянулся от одного края к другому.
– Нина Борисовна… – полушепотом произнес он. – Вы же на кухне питаетесь сверх нормы, не так ли?..
Вопрос с подвохом? Я помнила, что начальник не приемлет воровства в «стратегически важном месте». Но мы с поварами не зажирались, мы соблюдали границы дозволенного. К тому же мне не хотелось врать. Так что если он решит меня перевести на общие – пусть…
– Да, – не стала увиливать я. – Пока готовим, берем себе по чуть-чуть. В меру.
– Хорошо, – с неожиданным облегчением сказал полковник. Подумав, он прибавил: – И все же этого недостаточно.
– Я трачу на продукты почти всю свою зарплату, – ответила я. – Не тревожьтесь. Мне приходится не так туго, как многим другим.
Он кивнул, не отрываясь от моего забинтованного пальца.
– Вам же помогают близкие? Муж? Ведь он может слать посылки, деньги…
Я расхохоталась. Юровский, придя в замешательство, поднял на меня изумленный взгляд.
– Слать посылки, ага, – выдавила я сквозь смех. – Вы еще спросите, почему он не приезжает ко мне в лагерь на второй медовый месяц. Чушь! Сергей отказался от меня как от врага народа сразу же, как только меня увезли на Лубянку.
Полковник потупился и сжал мою руку.
– Мне очень жаль, – сказал он.
– А мне нет, – откликнулась я.
Обрушилось тяжелое молчание, поэтому я решила сменить тему.
– Так зачем вы попросили подождать? У вас ко мне какой-то разговор?
Юровский замешкался на долю секунды.
– Мне нужно было убедиться, что с вами все в порядке, – признался он, наконец отпустив меня. – Ну, идите…
Я встала с дивана и передала ему поднос с завтраком, оставленный Вороновой. Начальник ел быстро, жадно, будто только сейчас осознал, как сильно проголодался. Суп его, конечно, давно остыл, но даже остывший, он заставлял мой желудок недовольно ворчать, ерзая в животе.
* * *
По Красноярскому краю за полярным кругом вновь ударили нестерпимые морозы, и нам уже не приходилось сверяться с приборами, чтобы узнать, каково оно там – за дверью. Если на улице густилась белая дымка, значит, температура опустилась до минус 40; если при выдохе появлялся дребезжащий звук, стало быть, 50 градусов ниже нуля. В единственный на моей памяти день, когда бухнуло минус 55, было очень тяжело дышать.