В 1941-м Хмельников доставлял боеприпасы на фронт, а три года спустя взял на себя командование пулеметным взводом. Он провел на передовой всю войну, постоянно попадал под обстрелы, получил пару серьезных ранений и все же как-то исхитрился выжить. Плен и тот его не погубил: вместе с небольшой группой соотечественников Антон сбежал от фашистов. Беглецы гнали, гнали, гнали прочь от вражеского лагеря, туда, к родным краям, к родным людям, их ждавшим, пока не угодили в лапы родных органов госбезопасности. Героев вознаградили за мужество статьей и порядковым номером в лагере.
Антона же, как выяснилось позже, дома никто уже не ждал. В войну его матушка-швея, за неимением клиентов, обнищала, и чтобы заработать хоть на кусок хлеба, ей пришлось податься на завод. Там она шила кирзовые сапоги для нужд Красной армии. Вбивая в подошву гвозди, мать молилась за всех солдат, которые станут их носить, и о скорой встрече с сыном. Но она не дожила до конца войны, погибла из-за несчастного случая на производстве.
Многие военные отбывали срок на 503-й стройке. Их у нас называли зелеными, по цвету армейской формы. Эти люди прошли огонь и воду, они не страшились лагерных условий: ни конвойных, ни тяжелой работы, ни скудной пищи, ни болот, ни пурги, ни десятков соседей в бараке. Вонь, антисанитария, недосып – все им, фронтовым, было нипочем. Отличались они не только выносливостью и неприхотливостью, но и поистине богатырскими силой и смелостью. Бывшие бойцы не терпели насмешек и запросто могли пойти в одиночку против нескольких мужчин: они в бою научились защищаться и были уверены в себе. Таким был Хмельников, такими были мой бывший ухажер Вася Гриненко и еще сотни зеленых, которых воры опасались и обходили стороной. Да что воры – конвоиры и те предпочитали не связываться.
– Иногда не разберешь, кто тут кого охраняет, – поделился со мной однажды вохровец Дьячков, поправив на носу очки. – Там такие вояки! Как-то и приказы им отдавать неловко, боязно – мало ли чего. Мы сопляки по сравнению с ними…
Впрочем, Дьячков зря тушевался. Военные подчинялись ему охотно, но не из страха: они прониклись к Дьячкову симпатией, потому что тот был доброго, миролюбивого нрава, потому что он не злоупотреблял своим положением и не стремился унизить подневольных. А с другим вохровцем, засранцем Тихомировым, зеленые были на ножах.
У блатарей Хмельников находился на особом счету. Когда законники стали подтрунивать над его «бабской работенкой», тот без лишних слов пнул в их сторону заполненную ночную парашу и просчитал удар так точно, что содержимое ведра расплескалось аккурат по одежде урок. Воры попробовали отомстить за оскорбление кулаками. Куда там – Хмельников дрался как зверь. В результате один ушел с переломанным носом, второй – с сотрясением мозга, третий получил множество ушибов, а остальные в ужасе попятились назад.
Эта стычка прославила Антона в Ермакове и далеко за его пределами, в других лагпунктах. Недолгое время законники таили на него обиду, угрожали «заколоть под шумок», но клан бывших военных оказался не менее сплоченным, чем банда воров. Отомстили бы за товарища. В итоге Рома Мясник приказал своим больше портному не досаждать – невелика птица, чтоб якшаться, – а сам стал относиться к Антону со снисходительным уважением, даже тепло приветствовал, коли доводилось свидеться. Это был триумф обычного фраера.
Хмельников и выглядел сурово. За годы службы он отрастил мощные плечи, над бровью его пролег шрам. Наверное, отпечатки войны изрешетили и его тело. Антон не привык улыбаться, был немногословен. Ежели с ним пытались завести пустой светский разговор, он спешно ретировался.
«Бабскую работенку» он тоже получил с боем. Антон числился на общих и вот-вот дослужился бы до бригадира, как вдруг вспомнил о деле своей матери и попросил место в портновской мастерской. Отказали Круглов, Верховский, Евдокимов. Несогласный Хмельников пошел прямиком к Юровскому, но и от него услышал категоричное «нет». Антон был сильным, здоровым мужчиной – проще говоря, идеальным строителем. Разумно ли было отправлять его на работу, с которой справился бы и фитиль?
Хмельников взбунтовался, встал на дыбы. Он потерял интерес к зачетам, которые фанатично копил ради дня освобождения. Тогда полковник предложил ему испытательный срок – подшивай вещи, покажи себя, а мы подумаем. В глубине души начальник, похоже, надеялся, что Антон не выполнит задания и вернется на стройку. Однако зеленый проявил небывалое усердие и вскоре упрочился в портновской, а через полгода сменил на посту заведующего. Он шил бережно, неспешно, прямо-таки с любовью, и все поняли, что именно этим он и хотел заниматься всю жизнь.
Антон сшил Юровскому выходной костюм, теплую шинель и несколько рубашек. Все сидело на гигантском мужчине как влитое. Хмельников одевал эмвэдэшников, специалистов, их жен и детей, а мелочи, такие как починка тряпок зэков, перепоручал своим помощникам. Полковник до сих пор негодовал, что его лучший строитель просиживал за швейной машинкой, в то время как мог ставить рекорды на стройке, и все же он принял выбор Хмельникова, оставил его один на один с иголками, нитками и заплатками.
И сейчас портной, зарывшись в кипы тканей, шил мужской пиджак. Я перешла сразу к сути, чтобы не удручать его болтовней:
– Антон, я только что была у Нади Смольниковой в изоляторе.
В глазах Хмельникова отразилось столько чувств, что я растерялась. Тревога, нежность, раздражение, сожаление – это был весьма противоречивый букет эмоций.
– Как она? – спросил он.
– Держится, – сказала я. Портной безмолвно слушал. – Хотя, если честно, в камере холодно, да и на завтрак Надя получила кусок хлеба без каши.
– Надо думать, – отвел Антон взгляд.
– Она вам записку передала.
Я вынула из кармана бумагу и протянула ему. Он насупился и еле заметно сжал челюсти, словно подозревал нехорошее, а потом молча забрал у меня письмо и положил рядом с настольной лампой, чтобы прочитать в одиночестве. Я поспешила обратно на кухню.
Глава 6
В марте на 503-ю стройку прилетела московская комиссия из прокуратуры. Принимали ее торжественно. Как только самолет приземлился на ледовом аэродроме Ермакова, инспекторов пошли встречать все наши главные начальники из управления. На ночь прокуроров расположили в местной гостинице неподалеку от набережной – разумеется, предварительно задобрив их приветственным ужином, – а следующим утром сопроводили в лагпункты №1 и 2.
Задачей инспекторов было изучить все аспекты жизни режимных зон. Нет ли у заключенных вшей, выдают ли им тканевые маски в морозы, почем продукты в местных ларьках, отпаивают ли больных хвойным отваром, целебные свойства которого так хвалят в Москве, часто ли узникам меняют постельное белье, публикуют ли для них газеты и проводят ли спортивные соревнования. Начальники ходили крайне напряженными. Они ясно дали нам понять, что за любое лишнее слово или действие, способное скомпрометировать руководство, ждет самое суровое наказание; в частности, лагерщики опасались, как бы не всплыли на поверхность новые подробности по январскому бунту, который они с такой осторожностью описали руководству. Поэтому, не ходя вокруг да около, начальники объявили, что те, кто не умеет держать язык за зубами, распрощаются с зачетами и со всеми полученными привилегиями и вообще пожалеют о том, что осмелились раскрыть рот, потому что полетят прямым рейсом в Норильск. Ответом им было гробовое молчание толпы.
Этим утром я должна была прийти на кухню раньше всех, а пришла позже всех. Проснулась-то я вовремя, за час до подъема, и уже намерилась вставать, как, разлепив глаза, вдруг обнаружила рядом собой мужчину. Его нисколько не потревожил мой изумленный вскрик – напротив, проходимец продолжал сладко сопеть, сложив пухлые губы бантиком и почти что завалившись на мою шконку. Первое, о чем я подумала, оказалось весьма далеким от истины. «Когда успела? Хорошо ли было? Может, разбудить и еще разок?..» – медленно размышляла я, разгоняя спросонья свои шестеренки.
Мужчина тем временем всхрапнул и перевалился на спину, заняв большую часть двух смежных шконок. Тогда я увидела, что с другой стороны к нему тесно прижималась моя соседка по верхней полке Рита. До меня наконец дошло, что это был Миша, ее лагерный муж.
Рита и Миша поддерживали отношения несколько лет. Оба каэры, оба с вышкой, оба на общих – можно сказать, идеальная пара. Рита на насыпи корпела, Миша разгружал уголь, гравий, цемент с прибывших барж, строил дома для начальства. Общались они всё больше через письма или же брошенными вскользь пылкими взглядами из женской колонны в мужскую и из мужской в женскую. Роман их был скорее платоническим, так как возможности уединиться и дать волю чувствам им, простым рабочим, не представлялось, и тем не менее они были верны друг другу и искренне любили. Как этот проныра умудрился проникнуть в наш барак и остаться незамеченным? Неужели скопил деньжат и выставил охране банку спирта? А почему тогда в мужской зоне его не хватились? И как крепко надо спать, чтобы не уловить шороха любовников под боком?
Находясь под впечатлением от ловкости Риты и Миши, я слишком долго искала свой шарф. Стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить ненароком, я беспорядочно перебирала свои, чужие вещи, однако шарфа нигде не было. Время поджимало. Я убежала на кухню без него. Наверняка вечером найдется…
Два инспектора уже находились тут и терпеливо ждали, когда приступят к готовке завтрака. Старший лейтенант Дужников, вальяжно облокотившись на стол, контролировал каждое движение поварихи. Ильинична с недовольством покосилась на меня и все же при прокурорах с особистом отчитать не отважилась. Она стала коротко распоряжаться и еле слышно выдохнула с облегчением, когда на кухню до того, как пробило шесть, подоспели остальные повара и хлеборезка.
Работали молча, не сводя глаз с разделочных досок и котлов. В оглушительной тишине стучали ножи, хрустели овощи, звенели половники, кипела вода. Я тщательно – настолько, что на лбу выступил пот – оттирала грязную посуду. Люди в серебряных погонах с темно-зелеными кантами что-то сосредоточенно записывали в блокноты, изредка задавая вопросы: