– Сколько картофеля вы положили в суп?
– На какое количество человек рассчитан один котел?
– Сколько граммов получают передовики? Угу. А те, кто выполняет норму? Так. Штрафники?
– В каше есть масло?
– Как часто готовите рыбные блюда?
Ильинична отвечала скупо и однозначно. Она одним махом превратилась в ту самую неразговорчивую старуху, которую я встретила по приезде в Ермаково. Мужчина внимал ей невозмутимо, ничем не выдавая своего отношения к происходящему; на его невзрачном лице застыло серьезное, сосредоточенное выражение. Его коллега, строгая женщина с зализанными волосами, была менее сдержанной – ее узкие бровки жили своей жизнью, подпрыгивая каждый раз, когда она возмущалась или удивлялась. Прочитав эту недвусмысленную мимику, Ильинична занервничала. Она топала носком ботинка, часто прочищала горло, пыхтела и в конце концов не придумала ничего лучше, чем приукрасить положение дел.
– Зачем ты сказала, будто мы кормим заключенных мясом через день? – вопрошала я, когда члены комиссии покинули кухню.
– Фу ты, ясное море! – плюнула старуха, бросив половник на стол. Все, до сих пор пребывавшие в оцепенении, вздрогнули от грохота. – Ну ты, Нинка, отчебучиваешь! Давай еще на тухлые овощи пожалуемся…
– Про тухлые овощи они не спрашивали, – возразила я. – А про мясо ты зря ляпнула. Очевидно же, что врем. Чего ты боишься? Если у прокуроров возникнут претензии, они же их не тебе высказывать будут. Пускай начальники отчитываются.
– Ага, ага, – Ильинична издевательски закивала. – Они-то отчитаются, выкрутятся как-нибудь, а потом придут сюда со своей претензией – какого лешего я рот свой беззубый открываю, подставляю их! Мне себя не жалко, но вы-то поберегитесь, ей-богу. Кум мне еще до их прихода разъяснил, чем мне грозит какая-либо жалоба. Брось ты, Нинка, глупостями заниматься…
Мы наблюдали в окно, как прокуроры целый день вертелись на зоне. Они изучили ассортимент товаров в ларьках, узнали на почте, сколько писем и посылок получают зэки от родных, проинспектировали вдоль и поперек жилые зоны, посетили КВЧ, санчасти, псарню, пекарни и бани. Вера, банщица, после хвасталась, что прокуроры остались последними довольны: принятые у нас два мытья в неделю – хороший показатель.
Вместе с членами комиссии по первому лагпункту ходил его начальник – майор Евдокимов. Улыбаясь и активно жестикулируя, он показывал наше хозяйство, докладывал о распорядках, о графике работы и о командировках заключенных между стройучастками и базами. Все было выверено минута в минуту, слово к слову, словно на театральной сцене; сценарий к этому спектаклю был написан задолго до премьеры и отрепетирован до блеска. Как только Евдокимов подводил группу к следующему объекту, оттуда немедленно выходил умытый, бодрый, причесанный и одетый с иголочки заведующий, зазубривший наизусть подготовленную для него речь. Фитилей, воров, подростков и вообще всех, кто имел статус неблагонадежного или неудобного, к месту действия не допускали. Зато набрали массовку из придурков – эти в целом удовлетворенные жизнью и лояльные к власти люди деловито расхаживали туда-сюда, создавая видимость кипучей работы. Вохровцы позабыли матерные слова, разучились повышать тон и стояли на своем посту, боясь отлучиться даже в туалет. Собаки, озадаченно склонив головы набок, перестали лаять попусту.
Ильинична, вся на нервах, четыре раза за день посылала меня мыть пол в столовой. Перед ужином я снова взяла в руки швабру и стала драить и без того надраенные половицы. Круглов, тоже взвинченный до предела, похвалил наше усердие. Как главный организатор сегодняшнего спектакля, он отвечал за то, чтобы в лагпункте все работало безукоризненно.
Закончив с очередной уборкой, я пошла обратно на кухню и внезапно наткнулась там на Соломатину. Бывшую бригадиршу неделю назад перевели в конюшню первого лагпункта. Она остановилась у крючков с одеждой в нерешительности; повара не обращали на нее внимания, занятые приготовлениями к ужину. Переминаясь с ноги на ногу, Соломатина украдкой глазела на румяные, жирные, обильно посыпанные сахарной пудрой пончики, которые Ильинична сварила в подсолнечном масле специально для начальства и делегации.
– Ты чего здесь делаешь, Таня? – промолвила я в замешательстве.
– Ходуля, я к тебе, – опомнилась Соломатина, облизнув губы. Она вынула из-за пазухи шерстяной серый ком. – Девочки шарф передали. Не твой случаем?
Это действительно был мой шарф – опознала родимый по дырке, которую тщательно маскировала под шубой.
– Где они его нашли? – воскликнула я, забрав шарф у бригадирши. – Барак же вверх дном перекопала…
Таня шмыгнула носом.
– Говорят, под вагонкой какой-то валялся.
Я поблагодарила ее, радуясь находке. Соломатина, посоветовав впредь не терять теплые вещи, если, конечно, я не хочу заболеть, заботливо заправила выбившуюся прядь мне за ухо. Мне стало не по себе от прикосновения ее грязных заскорузлых пальцев. Беззлобно насмехаясь над моей рассеянностью, Таня вышла, а я еще несколько минут вертела шарф в руках и гадала, чем заслужила обрушившееся перемирие.
Ближе к вечеру, после поездки на ближайший стройучасток, инспекторы возвратились на кухню. Будучи уверенными, что отстрелялись, мы прямо-таки опешили, когда они вновь достали свои блокноты. Оказалось, делегация желала описать весь рацион лагерников за день, вплоть до крупинок сахара; она проконтролировала процесс приготовления завтрака, поприсутствовала при раздаче обеда на стройке, а сейчас ей нужно было проследить, чем мы покормим заключенных на ужин. Мы снова уставились кто на разделочные доски, кто в котлы, кто в умывальник. Благо, инспекторы более не мучили нас допросами – Юровский и Евдокимов сами разглагольствовали без умолку, заполняя тишину. Смородин же не издавал ни звука. Беспокойные брови женщины с зализанными волосами не давали ему, как и Ильиничне, покоя.
Записав, что рабочим подали на ужин постные щи, и убедившись, что миски моют с мылом, а отходы по окончанию трудового дня выбрасывают, инспекторы щелкнули ручками и убрали блокноты в портфели. Им оставалось посетить продовольственный склад, и на том проверка лагпункта №1 должна была завершиться. Полковник открыл перед членами комиссии дверь, пропуская их наружу. На улице к тому часу похолодало, поэтому непривыкшие к заполярным стужам прокуроры съежились под своими темно-синими шинелями, приподняли каракулевые воротники и нахлобучили шапки-ушанки до глаз.
Юровский не торопился вслед за всеми. Проводив замыкавших шествие Смородина и Евдокимова, он отпустил дверь и, на ходу разворачиваясь, прошагал ко мне. Я сделала вид, что сосредоточена на мытье посуды. Он очутился позади, и я ощутила исходившее от него тепло. Ильинична, собиравшаяся о чем-то поинтересоваться у начальника, осеклась. За спиной поутих звон посуды.
Склонившись к моему уху, Юровский прошептал:
– Вы так усердны. Не боитесь протереть дыру?
И правда, я полоскала эту миску минут пять – она была последней, а мне не хотелось стоять без дела на глазах московской комиссии.
– Ну надо же было притвориться, что на кухне следят за чистотой, – проронила я.
Юровский улыбнулся какой-то кривой мягкой улыбкой. Он не отходил. Я машинально продолжила купать чистую миску, каждой клеточкой тела чувствуя близость полковника и растущую неловкость на кухне. С локтя сполз закатанный рукав огромного свитера. Очень некстати – обе мои руки были вымазаны мылом. Юровский пришел мне на помощь, завернув рукав. Пальцы его скользнули по запястью и сразу же отстранились. Я порозовела.
– Не смог зайти к вам утром, – сказал он. – Как все прошло?
– Задавали много вопросов, – пробормотала я, рьяно натирая миску сухим полотенцем. – Не волнуйтесь, Андрей Юрьевич, мы лишнего не болтали и нашу доблестную администрацию не очерняли. Мы заверили делегацию, что подаем сахар каждый день, мясо через день, а рыбу нам поставляют исключительно свежезамороженную, отборную.
– Благодарю вас за содействие, но в этом не было нужды, – сразил он меня своим равнодушием.
Рукав опять предательски покатился вниз. Прежде чем я успела отложить зачищенную до скрипа миску и поправить его, Юровский, вскинув брови, вернул рукав обратно.
– Нина Борисовна, зачем вы носите вещи не по размеру?
– Моего не было, – пожала я плечами. Зря – кофта взялась за старое, и мне пришлось прижать локти к талии. – Да и знаете, я успела полюбить свой огромный свитер. Он не сковывает движения.
– Я вижу, – усмехнулся полковник.
Бах, звонко грохнула возле нас посуда. Встрепенувшись, мы повернули головы. Это Ильинична швырнула грязную чугунную сковороду к умывальнику и, будто бы не заметив наших вопросительных взглядов, преспокойно отошла к столу, чтобы попить кипяточку. Обрадовавшись, что работы прибавилось, я взялась за эту сковородку. Юровский упер руку в умывальник и продолжил:
– Передам Евдокимову, он раздобудет вам свитер поменьше. Будете в нем хотя бы посуду мыть, хорошо?
– Хорошо, – отозвалась я, физически ощущая какую-то пару сантиметров, что нас разделяли, и желая отстраниться, однако сторониться было некуда.
– А сейчас одевайтесь, – велел он. – Сходите вместе с нами на склад.
– Я? На склад? – невольно вырвалось у меня.
– Да, вы, – кивнул он. – Не беспокойтесь, вам не придется ни перед кем отчитываться. Настала очередь Степанова. А вы просто стойте и внимайте.
– И помалкивайте, – добавила я.
– Разумеется. Справитесь?
– Попробую.
Юровский еще пару секунд посмотрел, как я тру содой заросшую жиром сковородку, а потом вспомнил про прокуроров.
– Я у вас украду ее всего на полчаса, – предупредил он Ильиничну перед уходом, подмигнув старухе обоими глазами.
– Как угодно, – проворчала она.
Я вымыла руки, сняла фартук, накинула косынку и шубу. Пообещала, что домою посуду после того, как меня отпустят, но Шахло запротестовала, сказав, что все уберет и барак закроет сама. Ильинична не вмешивалась. Она угрюмо протирала стол, не размыкая губ-ниточек. Кипяток ее давно остыл. Гадая, почему она так странно себя ведет, я влезла в валенки.