Блуждая взад-вперед, чтобы согреться, члены комиссии томились возле кухни в ожидании. Если целый день они ходили по двое или трое человек, то на продуктовый склад делегация почему-то решила явиться в полном составе, вместе со своим руководителем – зампрокурора СССР полковником Анатолием Бурановым. Я задержалась у двери, почувствовав какой-то неприятный холодок в ногах. Но Буранов вопросительно посмотрел на меня, и я, боясь вызвать его недовольство, поспешила примкнуть к группе. Юровский пригласил всех следовать за ним, и мы направились к огромному бараку с продовольствием.
Зачем он позвал меня сюда, понять я не могла. Инспекторы разобрались, чем питаются лагерники, а все, что касалось хранения продуктов, в зону ответственности кухни не входило. Судомойка была среди важных дядь не ко двору. Шахло перед выходом сунула мне какие-то бумаги, но я сомневалась, что они могут понадобиться, я сомневалась, что со мной вообще заговорят. Буранов беседовал с Юровским, со Смородиным, с Евдокимовым, с Бернштейном, начальником отдела снабжения, я же держалась поодаль, невидимая и неслышимая.
Склад, как и ШИЗО, располагался на отшибе зоны. К нему вела длинная узенькая тропинка, по краям которой возвышались полуметровые сугробы. Сухой снег хрустел под валенками мужчин и женщин. Дунул слабый, нежный, обволакивающий ветер. По мне проскочил колючий озноб. Я скоропостижно немела, невзирая на теплую одежду. Неужели температура так резко упала? Днем термометр показывал минус 20 градусов. А сейчас сколько, минус 30? Или минус 40? Быть не может…
Меня тряхнуло. Дыхание перехватило. Под тяжелой оленьей шубой, которая, как и ручался Юровский, исправно грела даже в самые экстремальные морозы, поползли мурашки. Что-то все-таки было не так с моими ногами. Холод подступал снизу, расставляя липкие сети по всему телу. Пальцы одеревенели. Ступни, казалось, покрылись коркой льда.
Еще один разряд озноба. Меня непроизвольно резко передернуло. Нельзя ли вернуться на кухню и проверить, не порвались ли мои валенки? Я поискала глазами полковника. Но он общался с зампрокурора, я не могла влезть в их разговор. Евдокимов был занят с другими инспекторами.
Ноги стали путаться, я теряла с ними связь. Случайно сойдя с тропинки, я споткнулась о какой-то твердый предмет в сугробе и едва не взвизгнула, когда еще живые пальчики вспыхнули от удара. Я выбралась на дорожку и потопала, скидывая с мысов обуви снежные горстки. Что-то подозрительно. Я рассмотрела свои валенки. Это плод моего воображения? Игра теней? Или овечья шерсть у подошвы в самом деле выглядела темнее, нежели на щиколотке и голени?
Паника ударила мне в солнечное сплетение. Я сбавила шаг. В это невозможно было поверить, невозможно было даже представить подобное, но мои валенки кто-то вымочил водой.
– Сука, – шепотом прошипела я, помянув доброжелательное лицо Соломатиной.
Злоба всплеснулась во мне раскаленной лавой. Как же она вычислила валенки, которые нужно промочить? Так это, стало быть, любимая ягушка меня подвела! Дала наводку! Такая во всем лагпункте имелась только у Ходули… Тане достаточно было найти ее на крючке и схватить обувь, что стояла внизу.
Тем временем делегация добралась до склада. Скривив страдальческие гримасы и приговаривая: «У вас тут определенно не курорт», инспекторы заходили на проходную. Они делали это медленно, и я, подначиваемая яростью, мечтала прикрикнуть, толкнуть их внутрь, лишь бы поскорее попасть в теплое помещение самой. Меня колотило от холода, как при лихорадке.
В точности по согласованному сценарию заведующий складом Данила Степанов ринулся навстречу прокурорам. Он натянул заискивающую улыбку и стал распинаться с такой горячностью, с какой обычно вымаливал у Круглова прощения за мелкие нарушения порядка. Впрочем, уловив в голосах посетителей нотки непритворной усталости, Степанов смолк и просто проводил комиссию в овощехранилище. Тут поддерживалась температура около плюс трех градусов, но мне и этого было достаточно. Я прислонилась к стене и в буквальном смысле этого слова отмокала.
– Здесь у нас лежат картошка и морковь, граждане начальники, – доложил Степанов, указав на огромные ящики.
Изумленная до глубины души, я глядела на груды свежей – не проросшей, не засохшей, не гнилой! – картошки. Запечатлеть бы картину на память, да нечем…
Пальцы ног жгло, кололо, но они потихоньку отогревались, и я была этому несказанно рада. Я сжимала, затем разжимала их, приводя в чувство, и судорожно придумывала какие-нибудь поводы, чтобы слинять на кухню, однако на ум не пришло ни одного.
– Это весь картофель? – придирчиво спросила дама в причудливых валенках, расшитых бисером.
– Так точно, гражданин инспектор, – со значительным видом подтвердил Данила.
– Да уж, – Буранов причмокнул губами, осмотревшись. – Гм. Будьте добры, откройте те дальние ящики.
Степанов услужливо подскочил к другим закрытым ящикам.
– Нет-нет, не эти, – сказал прокурор и указал пальцем в самую глубь: – Вон, в углу. Они покрыты мешковиной.
Заведующий бросил настороженный взор на Смородина. Смородин же безмолвствовал, равнодушный к чужим проблемам. Если он и всполошился, то умело скрыл свои эмоции. Смекнув, что придется плыть в протекающей лодке в одиночку, Степанов сглотнул и побрел туда, куда указал Буранов. А потом вздернул вверх крышку дальнего ящика.
Перед нами обнажилась гора лежалого картофеля. Инспекторы охнули. Женщина с зализанными волосами насупила брови, а та, что в нарядных валенках, поджала ярко-красные напомаженные губы.
– Эти овощи в пищу непригодны, – заявила она. – Вы что, подаете их на стол?
– Э-э-э… – Степанов почесал затылок. Его шапка съехала набок. – Знаете, наши повара иногда используют такую картошку, да… Они обрезают тухлятину и кладут в суп то, что можно жра… есть. Не, ну а чего зря добру пропадать! Еду переводить!
Прокуроры издали коллективный вздох, преисполненный раздражения. Так школьный класс огорчается, когда кто-то из учеников не может ответить на самый простой вопрос у доски.
– Гнилые овощи необходимо ликвидировать, чтобы не ставить под угрозу здоровье заключенных, – четко оттарабанил Буранов, как заученный стих. – Спишите этот картофель и избавьтесь от него.
– Будет выполнено! – вытянулся Степанов в струну.
Молодой мужчина в круглых очках с неприязнью приподнял размякшую морковку и сморщился, будто та была покрыта бело-серой пушистой плесенью. Это уже выходило за рамки. Разве бывает хрустящая, прямиком с грядки морковка на Крайнем Севере?
Мы перешли в зал для остальных продуктов: сахара, соли, масел, круп, консервов. Тут было потеплее.
Инспекторы были потрясены обстановкой на складе. Они брезгливо озирались на покрытые пылью полки, задумчиво крутили в руках консервные банки, пытаясь прочесть на этикетке дату производства, они шарили в шкафах, отыскивая весь тухляк, что спрятал от них Данила.
Лагерщики же вместо того, чтобы испытывать крайнее унижение, вместо того, чтобы помочь Степанову выкрутиться и сбавить градус напряженности, как ни в чем не бывало стояли, заложив руки за спину. Юровский, Евдокимов, Смородин словно воды в рот набрали, будто колония, которая вызвала столько нареканий у прокуратуры, не имела к ним никакого отношения. А вот майор Бернштейн потел в три ручья и нервно постукивал пальцами по одной из коробок…
Разругав в пух и прах качество овощей и распорядившись уничтожить почти половину наших запасов, комиссия отправилась в погреб-ледник с замороженными продуктами.
Сообразив, что мокрые валенки вновь окаменеют, я упала духом от беспомощности. Евдокимов шел передо мной, и я шепотом спросила у него, могу ли возвратиться на кухню.
– Нет-нет, вы сейчас понадобитесь, – ответил он.
Я плелась крайней и замешкалась на пороге, чем привела в бешенство Степанова.
– Чего встала, Ходуля? – ощетинился он. – Особое приглашение нужно?
Евдокимов оглянулся на нас, как бы упрекнув в неуместных разборках. Я протянула вперед правую ногу и ступила на ледяной пол. Чулки, пропитанные влагой валенка, плотно прижались к голой коже. Холодок схватился за подошву обуви, за ткань чулок, обжег мои и без того истерзанные ступни.
Прокуроры долго, непозволительно, издевательски долго подсчитывали замороженные мясо и рыбу. Стуча зубами, я потихоньку начинала ненавидеть их. Да что их, весь мир! Валенки изводили, пытали меня, но я не шевелилась, я играла свою роль. Делегация запросила отчеты, чтобы выяснить, сколько мяса поставили прошлой партией на склад и сколько мы уже употребили. Тогда-то и пригодились бумаги, что всучила мне Шахло. Изо всех сил скрывая тряску в руках, я передала отчеты Юровскому. Буранов что-то спросил у меня, и я что-то невнятно ответила ему заплетавшимся языком. Лагерщики и прокуроры принялись спорить.
Снедаемая болью, я упускала суть разговора. В уши разве что изредка проникали обрывки реплик рассерженного Буранова. Наплевательское отношение к официальным документам… Халтурный учет продовольствия… Несоответствие заявленным нормам… Испорченные продукты… Рацион как в лагерях Большой земли…
– Может, чуть сытнее, и только! – досадовал он. – Вспомните, товарищ полковник, ведь именно по вашей инициативе мы увеличили бюджет на питание строителей и командного состава. Как вы тогда говорили?.. Условия Крайнего Севера негативно сказываются на здоровье людей!
Да, еще он упоминал о том, что при таком снабжении, как наше, зэки не могут заболевать цингой, куриной слепотой и пеллагрой. При таком снабжении, как наше, в санчасти отлеживалось слишком много саморубов. Недостача за четвертый квартал превысила 25 тысяч рублей, налицо хищения и растраты. А суп! Вы видели этот суп!.. Фразы зампрокурора беспорядочно крутились в моих мыслях, превращаясь в кашу.
Кинуться вон и добежать до первой попавшейся печи – вот и все, чего я хотела. Тепло стало для меня ценнее всех благ на белом свете. Ценнее лапши, колбасы и пирога, ценнее пончиков, ценнее расчески, шконки на верхней полке и места судомойки. Необъяснимая тревога нарастала, вызывая тошноту.