– Сомневаюсь, что гражданин полковник купится на жалобы Тани, – не придала значения я.
– Нет, Юровский, безусловно, не станет слушать ее бредни. А вот Дужников – дело другое. И Смородин его поддержал. Он уже высказался, что вас нужно разместить в ШИЗО тотчас после выздоровления – в наказание за хитро придуманную болезнь.
Пономарев внезапно взорвался раскатистым смехом. Бородатое лицо залучилось и стало необычайно добродушным. Мне же было не до веселья; не прельщала меня перспектива сидеть на топчане в худой робе и грызть кусок хлеба, как Смольникова.
– В штрафной изолятор – девушку, которая только что вылечилась от отморожения и простуды! – надрывался Борис Алексеевич. – В холодную тюрьму – вчерашнюю больную! Это одному Смородину могло прийти на ум, ей-богу.
День прошел совершенно бестолково. В попытках написать Юровскому я не преуспела. Раскаленная, зудевшая голова отказывалась работать и вынудила меня в конце концов отложить бумагу и карандаш, выпрошенные у санитарки. Завтра, пообещала я себе, развалившись на шконке. Объяснюсь с ним завтра.
Помимо меня, в палате лежали пять пациенток. Это было почти что одиночество в сравнении с кишащим общим бараком. Там, в общих зонах, царствовали суета, раздражение и толкотня, в санчасти – изнеженность, сонливость и леность; там всё свободное время посвящали делам, здесь читали книжки, болтали или играли в карты, но чаще всего просто спали, спали беспробудным, мертвым сном. Ходили здесь в пижамах, волос не расчесывали, о зачетах не беспокоились. Питательная пища лучшим образом сказывалась на цвете лица, подкрашивая щеки пациенток здоровым румянцем.
Перед ужином меня навестила Наташа. Она как-то умудрилась уговорить начальницу санчасти пустить ее ко мне и, не волнуясь по поводу чихов и кашлей, изредка сотрясавших воздух в палате, принялась расспрашивать меня о вчерашнем.
– Что слышно? Говорили обо мне? – нетерпеливо стала выяснять я у нее в ответ, сгорая одновременно от любопытства и от ярости.
Конечно, говорили! Как могли не посудачить в нашей деревушке! Это же новость дня! Давно у нас некому было косточки перемывать, рассказывала мне Наташа, а тут как кстати Ходуля подвернулась… Судомойка, чья-то любимица, судя по шикарной шубе, – и отмораживает себе ноги!
– Ничего у Соломатиной не вышло, – тихо добавила она. – Не поверило начальство, что ты мастырщица.
– Откуда ты про Таню знаешь? – изумилась я.
– Ну а кто еще способен на такую подлость? – пожала плечами Наташа. – Как же, помню, что вы с ней повздорили тогда на завтраке. Да и Шахло потом сказала мне, что Таня вчера на кухне у вас околачивалась. Ей, между прочим, с рук все это не сошло. Евдокимов пригрозил вернуть ее на стройку, причем не бригадиром, а обычной рабочей, если она продолжит на уважаемого работника клеветать.
Внутри меня расцвело торжество. Боль в голове и ногах поубавилась, про записку я тотчас забыла. Женщина с соседней вагонки, закинув босые ноги на стену, праздно вырисовывала закорючки на отрезке газеты. Та, что лежала надо мной, вскрыла банку персиков, закатанную на зиму ее матерью; она только три дня назад получила посылку из дома и теперь растягивала удовольствие, съедая по одному продукту в день и ни с кем не делясь своим богатством.
– А кто сегодня еду раздавал? – спохватилась я. – Повара?
– На твое место временно меня назначили, – вдруг просияла Наташа. От удивления я сменила лежачую позу на сидячую. – Да, случайно получилось… Смотрю, значит, Женя в женскую зону пришел, мой знакомый. Он фельдшер. Я его перехватила, чтобы справиться о тебе. Видела бы ты, Нинка, какая ты бело-синяя вчера лежала у печи, я места себе не находила все это время!.. Женя ничем помочь не смог – не ведет он тебя как пациентку, – зато мимо как раз проходил полковник. Он остановился возле нас и сказал, что на выздоровление уйдет недели две. Откуда, думаю, он всех помнит, сдалась ему эта судомойка, ну да ладно… В общем, слово за слово, и он предложил заменить тебя на время болезни.
Ее голубые глаза заслезились от счастья. В моей памяти всплыло чувство, настигшее меня в первую неделю работы на кухне: будто я утонула, пошла ко дну, задыхаясь под толщей воды, и в самую последнюю секунду кто-то вытащил меня и откачал.
А Наташа отпахала на общих куда дольше меня.
Я снова зашлась мокрым кашлем. В палату вошла Мариночка, катя перед собой сервировочный столик на колесах. Пациентки стали выползать из-под одеял. Женщина надо мной закрыла банку с остатками персиков, а та, что с соседней вагонки, убрала газету и опустила ноги. Медсестра выдала каждой по порции: котлету с картофельным пюре и горячий чай. Ахнув, Рысакова пробормотала, что не видела котлет лет сто, а может и всю тысячу, и что она, пожалуй, пойдет… Я разломила ложкой котлету пополам. Прожевав свой кусок, подхватила второй и сунула его Наташе.
– Ты что! – отпрянула она, сглотнув. – Тебе нужно поправляться, ешь сама.
– Я не голодная, – соврала я, приложив котлету к ее рту.
Наташа расправлялась с ней долго, раздавливая ее зубами, смакуя вкус, и когда котлета превратилась в кашицу, медленно проглотила. Поколебавшись, поразмыслив, облизав уголки губ, точно кошка, она попрощалась со мной и в задумчивости ушла на кухню, где ее ждал мой родной умывальник.
Я кое-как доковыляла до душа, ступая по полу как по иголкам, а когда вернулась в палату, к нам уже заселили новенькую, тоже с отморожением – она проработала несколько часов на стройучастке без рукавиц, потому что их у нее украли. Всех пациенток напоили хвойным отваром, после чего прозвучал отбой. Я долго ворочалась, стараясь забыть о ноющих ступнях. Спустя час все-таки провалилась в поверхностный тяжелый сон.
Проснулась я от скрипа нар. Стояла ночь; в палате изредка раздавались умиротворенное сопение и шелест простыней, ветер ненавязчиво поддувал в приоткрытую форточку. Я прищурилась. В теплом свете печи темнела мужская фигура.
Юровский сидел на краю моей шконки, чуть наклонившись вперед. Я машинально промокнула в уголке губ слюну и потерла заплывшие веки; попробовала подняться с подушки, но не смогла – боль ударила в лоб и отдалась эхом в ногах. Из горла вырвался протяжный хриплый стон.
– Тш-ш-ш, – остановил меня он. – Лежи.
Какой бархатистый голос… Я улеглась, натянула одеяло до подбородка и покосилась на своих соседок.
– Все крепко спят, – прошептал Юровский.
– Кошкиной нет, – с тревогой заметила я пустующее место у окна.
– Не волнуйся, – сказал он, – она вот так исчезает каждую ночь.
– Куда? – не поняла я. – Ночных процедур не бывает.
– Бывает. Кошкина крутит роман с одним из фельдшеров. Вернется к утру. Начальница санчасти жаловалась, что парень совсем от рук отбился – спит мало, работает плохо, все отбоя дожидается. Пономарев за него заступается. Кошкину давно пора выписывать, а Боря просит отложить – не хочет их так скоро разлучать.
Вытянув руку, он коснулся моего лба. Ладонь была еще ледяной после улицы, она пахла морозом, шерстью и табаком. Удостоверившись, что жара нет, Юровский нежно провел кончиками пальцев по щеке и пощекотал подбородок. Я не сдержала улыбки. Он спросил, не знобит ли меня, проходит ли кашель, есть ли боли в горле, а потом с благоговением погладил мои скулы, виски, волосы. Расстояние, на котором мы все это время держали друг друга, ни с того ни с сего исчезло. Мне стало страшно за саму себя: на меня смотрели те самые ласковые глаза из прошлого, что являлись ко мне в самых сладких снах.
Внезапно его лицо помрачнело.
– Можно мне взглянуть?..
Нет, ни в коем случае, хотела было отрезать я. Зачем показывать ему ноги в таком состоянии, когда они меня-то повергли в шок? Но ласковые глаза просили так горячо, с такой теплотой, что я сдалась. Юровский выпрямился, приподнял одеяло и аккуратно положил мои ноги себе на колени, на свет печи. Выглядели они неутешительно. Кожа побагровела и покрылась огромными волдырями. Самые поврежденные участки будто бы умерли, они не подавали признаков жизни, остальные же зудели, пылали, трещали, сводили меня с ума.
Он поинтересовался, возвращается ли чувствительность, а когда услышал, что медленно, – досадливо кивнул, укутал ноги обратно и поправил скомкавшееся одеяло. Какая-то из пациенток испустила долгий выдох и повернулась на другой бок, вновь засопев. Не обратив на нее внимания, Юровский свесился надо мной и выпалил:
– Зинка, ну почему ты не сказала мне?
Тот майский вечер неожиданно стал очень теплым, поэтому соскучившиеся по лету москвичи массово хлынули на улицы. Они оккупировали все зоны отдыха на природе, в том числе и у Чистых прудов; студенческие компании устраивались на траве, подставляя лицо первым в том году горячим лучам солнца, дети играли под чутким надзором родителей, влюбленные пары гуляли вдоль водоема или шептались в тени деревьев, пожилые люди наблюдали за прохожими со скамеек, иногда перебрасываясь друг с другом парой слов. Заполненные отдыхающими лодки раскачивались на ленивых волнах, плавно скользя от одного края пруда к другому.
Где-то в толпе блуждали и мы с Андреем. Это было наше третье свидание. Мы собирались пойти на спектакль по пьесе Шиллера «Коварство и любовь» в Малом театре, а пока бродили по московским улочкам, пытаясь скоротать время.
Засунув руки в карманы брюк, Андрей искоса любовался мной. Наверное, думал, я не замечаю… Взгляд его плыл от удовольствия, что очень льстило мне, поскольку наряжалась я ко встрече с самого утра. Мария уложила мне волосы в корзинку; губы и щеки я слегка подкрасила помадой, а на шею брызнула духи, подаренные папой. Андрей нарочно задерживался позади меня на пару шагов, улавливая аромат. Наверное, думал, я не замечаю… Широкая юбка крепдешинового платья с бледно-розовым цветочным рисунком развевалась на ветру, талию схватывал поясок, подчеркивая мою спортивную фигуру, каблуки босоножек глухо цокали по асфальтовой дорожке, в руках покоилась крохотная сумочка. Андрей тоже привел себя в порядок: надел брюки и рубашку, причесал вечно взлохмаченные черные волосы. Мы были красивой парой.