Но мы оба нервничали. Даже в день знакомства мы были более раскрепощены, нежели сегодня. Неловкость сковала Андрею движения и язык, он разом позабыл, о чем собирался говорить и что собирался делать; я же, наоборот, от волнения болтала без умолку, жесты мои стали резкими, дергаными. Я расспрашивала его о лекциях, об общежитии, о родителях, работавших на заводе «Красное Сормово»20, о детстве, проведенном в деревушке под городом Горьким21. Пару раз брякнула что-то невпопад… Андрей был немногословен и отвечал кратко, явно мысленно браня самого себя за непростительную трусость.
Мы подошли к берегу пруда. Шагая прямо вдоль обрыва, я глядела на уток, облюбовавших себе уголок вдали от шумных лодок. Я красовалась перед своим спутником как могла, лучезарно улыбаясь ему и хлопая ресницами. Мне страстно хотелось очаровать его настолько, чтобы мой образ не выходил у него из головы ни на минуту вплоть до следующего свидания.
Андрей не сводил с меня глаз. Упоение в его взгляде вдруг сменилось тревогой. Андрей намеревался предостеречь, что я иду слишком близко к краю, но замялся и прикусил язык. Он и без того был недоволен своим затянувшимся молчанием, еще не хватало отругать меня, как девчонку. А следовало, следовало бы отругать, потому что каблучок мой все-таки соскользнул.
Доля секунды – и вот я лечу вниз, оглушая всю территорию Чистых прудов пронзительным визгом. Раздался громкий шлепок о воду. Утки загоготали, хлопая крыльями. Я погрузилась в грязную, холодную после зимы воду, оттолкнулась ногами от дна и быстро вынырнула на поверхность.
Андрей упал на колени, свесился над обрывом и протянул ко мне руки. Вокруг зашумели кинувшиеся на подмогу люди.
– Сильно ударилась? – беспокоился он.
– Н-нет, – прерывисто произнесла я, дрожа от озноба.
Какой конфуз на ответственном свидании! Опростоволосилась, как последняя разиня! Я была в отчаянии. Подол легкого платья всплыл и бултыхался рядом с локтями, уложенные волосы прилипли к голове. На плече, рядом с некогда белоснежным отложным воротничком, лежала склизкая водоросль. От кожи несло болотом, а не духами. Черт возьми! Я так старалась понравиться ему, а теперь все усилия насмарку!
– Коленки, еще что-нибудь не задела? – допытывался Андрей. За его спиной столпотворились зеваки.
– Все в п-порядке, – заверила я его, силясь унять трясущуюся челюсть. – П-просто вымокла.
И тут он засмеялся. Звонко так, весело, улыбаясь всем лицом: и губами, и глазами, и ямочками, и мелкими морщинками у век. Это было обворожительное зрелище, от которого у меня перехватило дыхание. Стало так легко, так свободно, что я забыла о своем горе и расхохоталась вместе с ним.
Я ухватилась за протянутые руки и медленно подплыла к суше.
– Товарищи, помощь требуется? – осведомился какой-то неравнодушный мужчина в шляпе. – Может, полотенце нужно?
– Полотенце нужно, – кивнул Андрей и, когда незнакомец убежал к склону, где загорали студенты, сказал мне: – Облокотись на меня.
Я положила руки ему на плечи, он обхватил мою талию и вытащил на берег. Струйки воды стали стекать с подола платья прямо на его сухие ботинки. Андрей убрал водоросль с плеча, выжал мне юбку, поправил слипшиеся складки платья, вытер лицо, наверное размазав румяна… А потом с чувством обнял, буквально вмял меня в себя.
Вернулся мужчина в шляпе, размахивая полотенцем. Андрей поблагодарил его, забрал полотенце и укутал в него меня.
– Вас как зовут-то, девушка? – поинтересовался зачем-то незнакомец, стоя подле нас.
– Нина, – ответила я, не отрывая взгляда от лица Андрея, замершего в нескольких сантиметрах от моего.
– Как-как? Зина? – не расслышал мужчина. – Зина, как же вы умудрились свалиться в пруд?
– Зина замечталась и не заметила, что берег кончился, – проговорил Андрей, не сдержав смешка.
После чего склонил голову и впервые поцеловал меня.
Помню, как беззастенчиво прильнула к нему на глазах у отдыхающих. Поцелуй длился всего пару секунд, но над прудами прокатились возмущенные возгласы зевак и со скамеек донеслось: «Бесстыдники! Какой позор! Подстилка! Прошмандовка! Вызовите милицию!» Помню, как Андрей стянул полотенце и возвратил его незнакомцу, лишь бы тот отошел и перестал задавать вопросы. Помню, как он спустя эту пару секунд неохотно оторвался от моих губ, чтобы не гневить прохожих, мне же было мало, мне хотелось еще и еще…
В тот день мы не смогли пойти в театр, поскольку оба пахли илом. Андрей испачкал колени в земле, моя прическа походила на мочалку, влажные туфли теперь скрипели при ходьбе. Но времени даром мы не потеряли. Мы несколько часов просидели на берегу, обсыхая на ветру и в лучах вечернего солнца.
Город погрузился в полумрак. Чистые пруды опустели. Загорающие удалились, пожилые люди освободили скамейки, родители увели детей, и только парочки оставались на месте, сменяя одна другую. Желтые огни фонарей плясали в отражении водоема. Андрей снова поцеловал меня – на этот раз без спешки, нежно, с придыханием, и в те минуты мне было так хорошо, будто я превратилась в парящую на высоте птицу.
Немного погодя он тихо признался, что именно мое смущение после падения в воду наконец помогло ему набраться смелости. Как и Андрей, я не верила ни в судьбу, ни в бога, ни в какие-либо другие необъяснимые силы, но мы оба, сокрушенные счастьем, кого-то мысленно благодарили за то, что сегодня целуемся на траве, а не стесняемся соприкоснуться локтями на спектакле.
С тех пор он называл меня Зиной, когда я спотыкалась на ровном месте, неуклюже роняла вещи или делала любые другие прелестные глупости.
Меня прожег упрекающий взгляд.
– Какого черта ты не сказала, что замерзаешь? – возмутился Юровский громче, чем нужно.
– Как я могла отвлечь вас? – возмутилась я, в свою очередь. – Вы принимали прокурорскую комиссию из Москвы, к которой готовились неделю. Вам было не до меня.
– Что за вздор… – пробормотал он.
– Ну как, как я бы отпросилась на глазах инспекторов? – спросила я. – Они и без того были потрясены положением дел. А тут еще я со своими валенками!
– Да пес с ними, с инспекторами! – в сердцах выругался он. – Надо было подойти ко мне и все рассказать. Неужели ты могла допустить мысль, что я позволю тебе околеть насмерть?
Эмоционально взмахнув руками, Юровский схватил меня и слегка встряхнул, словно я спятила.
– Никогда больше так не делай, слышишь?
– Тс-с-с-с, – приложила я палец ко рту, напоминая о том, что мы не одни в палате.
Он шумно вздохнул и обнял меня. Холодное, грубое, царапающееся лицо потерлось о мое. Эта кошачья привычка тоже из прежних.
– Ты очень напугала меня, – промолвил он мне на ухо.
* * *
Зависть. Давно она во мне не просыпалась.
У меня не было привычки завидовать, потому что я считала это чувство бессмысленным. Зависть разъедает, ослепляет, заставляет жаждать чужой, неведомой жизни. Она глупа и не замечает обстоятельств.
Не скажу, что чужие успехи оставляли меня равнодушной, что не екало внутри меня, когда кто-то другой добивался того, о чем я мечтала. Но обычно они толкали меня к тому, чтобы привнести желаемое в свою собственную жизнь. И все же изредка и я испытывала зависть. Настоящую, дурманящую здравый смысл черную зависть.
Первый раз это случилось в далеком детстве, когда моей подруге Глашеньке, жившей по соседству, купили дорогущий игрушечный сервиз. Я подглядывала с нашего участка, как она устраивает в саду чаепития с куклами, а потом закатывала скандалы отцу – требовала точно такой же, топая пухлыми маленькими ножками. Весь дом я лишала покоя, плача по заветному сервизу. Как-то раз Глашенька пригласила меня поиграть вместе с ней. Приоткрыв рот от восторга, я гладила тончайший фарфор и разливала чай по чашкам. Глашенька, вызывая во мне раздражение, командовала: это трогать нельзя, эта кукла чай не пьет, а эта пьет, но без сахару. Я не слушала ее и играла так, как мне нравится. Прошло два часа. Чай закончился, все куклы напились, сахар был съеден нами с Глашенькой, и в конце концов мне этот сервиз надоел. Заскучав, я встала из-за стола и слиняла в песочницу на нашем заднем дворе, где у меня был недостроен замок принцессы. Папа был крайне горд своей дальновидностью.
Второй приступ зависти пришелся на злополучный 1937 год. Тогда я представила жизнь девушки, которая выйдет замуж за Андрея вместо меня. С этой завистью, честно сказать, я распрощалась нескоро и с огромным трудом. Я грызла себя, воображала черт знает что. Будущее старой девы себе напророчила, глупышка… Спустя несколько месяцев, путем кропотливой работы над собой, я остыла. Я поняла, что мир не ограничивается одним-единственным достойным мужчиной. И кто-нибудь из этих достойных обязательно повстречается на моем пути – мне нужно только не проглядеть его, не дать ему свернуть.
В третий раз я позавидовала всем женщинам мира, способным забеременеть. Когда лечение от бесплодия завершилось и врачи с горечью объявили, что более ничем они нам помочь не могут, атмосфера в доме наэлектризовалась. Я впала в истерику, не выходила из квартиры, не разговаривала с домочадцами, я не хотела вставать с постели по утрам и строить какие-либо планы на будущее. Апатия моя продолжалась долго, очень долго, пока мне пришло на ум, что бездетность это все-таки не крест. Это не дорога в никуда, это просто дорога в ином направлении. Я любила жизнь такой, какая она у меня была. И не променяла бы ее ни на чью чужую.
И вот – четвертый раз. Зависть вцепилась в меня острыми, как иголки, когтями при виде невыспавшейся, абсолютно безмятежной Сони Кошкиной. За завтраком она жадно съела гречку и после отсыпалась вплоть до обеда, пока ее не растолкала Мариночка. Соня широко зевнула и села, приняв из рук медсестры кружку хвойного