отвара. На щеках ее горел здоровый румянец, волосы были взбаламучены, а глаза, точно прожектор, демонстрировали все те минуты наслаждения, которые ей довелось пережить в постели фельдшера.
В моем горле запершило, но виноват был не кашель, а жгучее желание найти на сером островке за колючей проволокой теплые объятья, ласку и страсть, которые хотя бы на ночь избавят от тяжелой реальности.
В Ермакове найти пару было легче, чем на лесоповале. В любовниках мы дефицита не испытывали. Как правило, женщины сходились с мужчинами не столько по любви, сколько из-за банальной потребности в близком человеке. Они ремонтировали лагерным мужьям рубахи, делились едой и передавали в мужскую зону пылкие любовные записки. Им было о чьем здоровье позаботиться в морозы, кого поддержать в минуты слабости и кому самой поплакаться в плечо, если уж совсем невмоготу.
Я ощущала себя одинокой. До тошноты одинокой.
Болезнь моя тем временем набирала обороты. Когда я сглатывала, смачивая засуху во рту, стенки горла клокотали. Кашель участился и порой не останавливался; ему только и надо было первого «кхе», чтобы уйти в запой на несколько минут. Соседки пялились на меня как на чахоточную, точь-в-точь Тася на Мартынову.
В палату зашла начальница санчасти Тамара Петровна. Она осматривала нас каждый день. В отличие от большинства медперсонала, доктор Якушенко была не заключенной, а вольнонаемной, но условия труда ее мало чем отличались от условий узников. Неведомым мне способом Тамара Петровна умудрялась при почти круглосуточной работе выглядеть бодро и собранно. Ее короткие волосы были всегда чисты и расчесаны, глаза подведены косметикой, а халат выстиран от пятен до кристальной белизны.
Она подставила открытую ладонь, и я положила в нее нагретый подмышкой градусник. Тамара Петровна помычала, сдвинув брови. Фельдшер сделал пометку в журнале.
– Сколько? – хрипло спросила я. Голос треснул и оборвался.
– Тридцать восемь, – сказала она, а затем убрала градусник и прослушала мои легкие. Они ей тоже не понравились.
Ближе к обеду, когда я успела «охладиться», в палате разговорились заскучавшие от безделья пациентки. Та, что лежала надо мной, принесла вести с полей, то бишь из лагпункта. Уминая сушки из последней посылки от матери, она сообщила нам, что уволился Гончаров, начальник КВЧ первого лагпункта. Он теперь работал при Управлении железнодорожного строительства и лагерей, а на место Гончарова назначили Лебедеву.
– Как? – встряла я. – Она что, больше не играет в театральной труппе?
– А ты что, не знаешь? – удивилась та, что с отморожением рук. – Труппы же больше нет. Ее Смородин закрыл.
– Ой, что у барака полковника творилось, – добавила рассказчица, хрустя сушками. – Толпа собралась. Вохровцы перепугались, винтовки зарядили, в атаку побежали. А оказалось, что это были поклонники Лебедевой. Пришли к ней ручки целовать в благодарность за все спектакли.
Вечером мое самочувствие ухудшилось. Я стала заливаться кашлем дольше обычного, отчего соседки демонстративно охали и забирались под одеяла, подальше от моих хрипов. Содрогаясь от холода, я мерила температуру. Она перевалила за 39. Дежурная медсестра пихнула мне в рот аспирин, ценившийся в наших краях на вес золота, и заставила выпить хвойный отвар, от которого у меня уже кишки выворачивались наружу, настолько он был отвратителен на вкус.
Под воздействием жаропонижающего я блаженно уснула. Мне виделись причудливые сны, быстро сменявшие один другой. Сначала воображение нарисовало гигантские надувные шары размером со слона – они прыгали вниз по наклонной мощеной улице; громкий «бум» о землю каждый раз отдавался в моем воспаленном мозгу болью. В следующем сне я запрягла в сани оленей и сбежала с 503-й стройки, за час добравшись из заснеженной тундры до Москвы. Остановив экипаж у станции метро «Кропоткинская», я проснулась. Простыни подо мной намокли, прилипли к потной коже.
Ум не успел протрезветь, как я снова задремала и оказалась в нацистском лагере. Помню толпу заключенных, помню, как нас бесцельно гоняли туда-сюда по периметру, помню, как настал час моего расстрела. Пришлось буквально умолять фрица погодить с исполнением приказа: мне необходимо было домыть грязные миски, не могла же я подвести Ильиничну… Похоже, последнее я промямлила вслух, потому что возле уха послышался веселый низкий голос:
– Хорошо, хорошо, домоешь – тогда и расстреляем.
В палате кто-то был. И этот кто-то бессовестно вырывал меня из бредового забытья. Я сопротивлялась, прячась от источника шума под гору одеяла, но незнакомец разрушал мой теплый и безопасный кокон.
Я рухнула обратно в беспамятство. На сей раз я зашла в спальню и бросилась в объятия фельдшера. Это был необыкновенно привлекательный мужчина: высокий, крепкий, статный, с красноречивыми серыми глазами и темными волосами. Мы оба предвкушали свидание целый день, мы истомились друг по другу, мы отсчитывали минуты до отбоя. Сжимая меня в тисках и целуя губы, фельдшер просил не хохотать так громко – не то всех пациентов разбудим; а потом он, схватив меня на руки, подошел к постели и рухнул в нее вместе со мной. Я нежилась у него на груди, а он меж тем шептал мне, что Пономарев выпишет меня не раньше, чем через неделю. Я наслаждалась блеском сияющих глаз, пока фельдшер ворковал:
– У нас еще семь ночей впереди, представляешь?
Я не представляла, я была безмерно счастлива уже несколькими часами, отведенными нам сегодня. Он продолжал целовать меня. Сгорая от нетерпения, я перевернула его на спину и забралась сверху, попутно расстегивая на нем белый халат. Мягкую футболку, что была надета под халатом, тоже сорвала без раздумий. Внезапно прикосновения и поцелуи начали жестоко ускользать от меня, а вскоре и пропали совсем.
Я вернулась в горячую реальность. Ко лбу прижались чьи-то холодные, мертвецкие губы.
– Черт возьми, да у тебя жар!
Каждая клеточка тела ныла, а я беспомощно стенала им в унисон. Под плечи пробрались чьи-то руки и приподняли меня. Чугунная голова откинулась назад, едва не переломив мне шею своим весом. Руки всё суетились. Они завернули меня в мягкое одеяло, словно конфету в обертку.
– Нет… – испугалась я. – Прошу вас, нет… Дайте поспать…
– Ты скоро снова ляжешь, обещаю, – убаюкивал фельдшер.
Это он! Я его узнала! Внутри меня вспыхнуло ликование. Почему же, почему я раньше не замечала своего фельдшера, дивилась я обрывками, через силу собирая воедино растекающиеся кто куда мысли. Как такой мужчина скрывался от меня? Ходил тут по коридорам… пациентов лечил… а со мной так и не встретился… А, к черту. Самое главное сейчас – поскорее воплотить в жизнь то, что я делала с ним в фантазиях.
– Как же я соскучилась… – пролепетала я, пытаясь сделать свой голос хрипло-соблазнительным. Получился, пожалуй, хрипло-болезненный. – Пошли в постель. Я ждала весь день! Во сколько у тебя завтра начинается смена?
Я обхватила его шею руками, чтобы повалить на себя, и вдруг, закутанная в одеяло, взлетела в воздух. Фельдшер крепко держал меня и не давал скатиться. Внизу глухо топали его валенки. Я закусила губу от радости. Он нес меня в свою спальню! Там-то нам точно никто не помешает!
Из-за легких покачиваний боль в голове ударила новой волной, и я вскрикнула. Фельдшер приложил ладонь к макушке. Я вспомнила, что нам доступна всего одна ночь в сутки. Одна коротенькая ночь! Который час? Сколько мы потеряли? Сколько осталось до подъема? Не успеем же…
До ушей донесся стук – это фельдшер толкнул ногой дверь. Осторожно, словно я была сделана не из чугуна, а из хрусталя, он уложил меня на нары. Нет – в постель. Скрипнув, железная койка прогнулась под моим телом. Мужские руки избавили меня от старого одеяла, стянули пижаму, промокнули пот, переодели в чистую одежду, прикрыли новым, сухим одеялом, положили на лоб полотенце, смоченное в холодной воде. В подмышку просунулся ледяной градусник, а когда его вынули, в моих ушах завибрировал рык:
– Твою же мать…
Ко рту прижались пальцы. Они настойчиво проталкивали что-то внутрь, но я капризно сжала губы.
– Зина, выпей таблетку, – уговаривал фельдшер. Я замотала головой, как малое дитя. – Станет легче, честное слово.
Я неохотно разинула рот и позволила положить себе на язык горькую горошинку, после чего послушно запила ее водой. Фельдшер похвалил меня, назвав умницей. Мое терпение иссякало. Я вытащила из-под одеяла ногу, согнув ее в колене, дразняще улыбнулась своему лекарю и начала расстегивать на пижамной рубашке пуговицу за пуговицей.
– Не медли, пожалуйста, – взмолилась я. – Поцелуй меня.
Распахнув рубашку, я вытянула к нему трясущиеся руки.
– Вот ты разгорячилась, Зинка, – от души расхохотался фельдшер. – Я не сплю с женщинами, у которых жар.
К моему огорчению, он застегнул пуговицы обратно, но я не пошла на попятную – я упрямо положила ладонь ему на колено и стала красться выше. Мышцы под моими пальцами моментально напряглись, послышался приглушенный выдох. Фельдшер оцепенел. Придя в себя, он схватил меня за запястье, отстранил свободолюбивую ручку и поправил одеяло.
– Спи и восстанавливайся, – сказал он, поцеловав меня в щеку на прощание. – Я вернусь завтра.
Беспробудный сон обрушился на меня через секунду после щелчка двери.
* * *
– Доброе утро, Ниночка.
Я лежала на боку и пыталась выкарабкаться из сна. Постельное белье подо мной вновь скомкалось и намокло, голову опять будто бы шарахнуло дрыном. Я сжала ее обеими руками.
– Болит, я понимаю, – говорили мне. – Но прежде чем избавиться от мук, вы должны позавтракать. Таблетки на пустой желудок не глотают. И температуру вам надо бы измерить…
Я перекатилась на спину. Профессор Пономарев стоял возле моей шконки и чесал бороду, изучая какие-то бумаги. На его шее, как всегда, висел стетоскоп, а я по своему обыкновению распласталась звездочкой, и все же смутное чувство сигнализировало о том, что что-то не так. Я приподнялась на локтях и огляделась по сторонам. Я лежала не на шконке, а на самой настоящей кровати с мягким матрасом; вместо соседних нар стояли журнальный столик, кресла и шкафы для одежды. На полу – пушистый ковер, из приоткрытой двери виднелась личная уборная. В окно задувал свежий морозный воздух, покачивая зеленые занавески.