Похолодев, я вжалась в матрас. Да это же спальня фельдшера! Неужели я проспала? И где мой любовник? У него что, уже началась смена? Как бы его не уволили за нашу неосторожность!
– Простите, Борис Алексеевич… – принялась оправдываться я не то чтобы с хрипом, а с каким-то лязганьем.
– Не нравится мне ваш голос, – перебил врач досадливо. – Мариночка! Мариночка! Подите сюда, будьте любезны.
В палату заскочила медсестра.
– Принесите пациентке завтрак и градусник, – распорядился Пономарев, и девушка немедленно побежала исполнять.
– Мне пора в свою палату, да? – спросила я, испытывая крайнюю неловкость. – Минуточку…
– Нет-нет, лежите, – остановил он меня, выставив вперед открытую ладонь. – Вас перевели из общей палаты в одиночную.
– Ах вот оно что! – воскликнула я с облегчением. Доктор в замешательстве вскинул брови, однако смолчал. – Потому что я заразна, да?
– Там у вас все были заразны, если уж на то пошло. – Профессор задумчиво прочистил горло. – Заключенным не положено занимать отдельные комнаты, чем бы они ни болели, Ниночка. Но у вас среди власть имущих есть друг, и ему не понравилось, что ваше самочувствие ухудшилось. Он настоял на переводе сюда, чтобы вы могли поправляться с комфортом.
В памяти всплыло воспоминание, как я раздеваюсь перед Андреем – Андреем! – и кладу руку ему на колено. Мои щеки вспыхнули. Проклятье! Что же я вытворяла прошлой ночью…
Пономарев измерил мне температуру – та опустилась до тридцати семи.
– Все он правильно сделал, – пробормотал себе под нос Борис Алексеевич. – Избавил от ночного жара, уложил спать. Мой визит утром не был так уж необходим. Тамара Петровна сама бы управилась. Три операции отложил…
Меня накормили овсянкой, заправленной сливочным маслом, напичкали лекарствами и оставили отдыхать. Я изумленно озиралась, не веря в то, что нахожусь в палате одна, по-настоящему одна. Надо же, тишина и отсутствие чужих глаз отныне пугали меня. Словно я совершала преступление, заняв столь шикарные апартаменты. А еще мне было страшно, что Пономарев вернется и скажет: «Ниночка, произошла ошибка. Перемещайтесь в общую палату».
Но никто ко мне не заходил. Я приняла душ, нашла в шкафу чистую больничную пижаму – отчего-то подходившую мне по размеру – и прошлась по шелковистому ковру босыми стопами, покрытыми волдырями. Увидев на журнальном столике вазу с шоколадными конфетами, съела половину (в кои-то веки постеснялась наглеть). Окна в одиночной палате выходили не на зону, а на густой заснеженный лес. Я проводила взглядом крупную птицу, пролетевшую над верхушками деревьев, а потом забралась в кровать и уснула на целый день. Медсестры будили меня только для того, чтобы покормить или напоить хвойным отваром. После их ухода я снова выключалась.
– Просто чудесно, что ты много спишь, – одобрила Тамара Петровна, проводя каждодневный осмотр. – Быстрее поправишься.
И сейчас, когда комнату окутал ночной полумрак, я бы обязательно спала – организм мой, похоже, решил отгулять все те часы, что я недосыпала за время заключения в лагере. Но ни с того ни с сего в моей комнате бахнул грохот. Ничего не соображая, я подскочила.
Скривившись, Юровский потирал ушибленное о тумбочку правое колено. Он не заметил ее в темноте и, на цыпочках ступая к кровати, напоролся прямо на угол. Увидев, что я очнулась и недоуменно наблюдаю за ним, полковник состроил виноватую мину.
– Прости, – сказал он. – Я не собирался тебя будить. Хотел проверить, спал ли у тебя жар, и все.
Я включила лампу на прикроватной тумбе. Юровский склонился надо мной, приложил тыльную сторону ладони ко лбу и справился, как я сегодня; обветренные костяшки его пальцев царапнули кожу. Я ответила, что температура больше не поднималась так высоко, как вчера ночью, и его усталое лицо вдруг растянулось в широкой улыбке.
– Знаешь что, Зинка, – засмеялся он, – ты просто очаровательна в бреду. Болтливая, неусидчивая, настырная, но такая очаровательная!.. Сначала я испугался, потому что столбик градусника взлетел до сорока одного градуса… Но ты так упрямо укладывала меня рядом с собой и несла такую милую околесицу, что я невольно расслабился и даже повеселился. А потом вспоминал твои причуды весь день.
Мои щеки горели адским пламенем.
– Ты все спрашивала, во сколько у меня начинается смена, – продолжал он сквозь смех. – Тебя крайне волновал график моей работы. Еще ты злилась, что я не навещаю тебя во время своего дежурства, хотя хожу по палатам к другим пациентам… В общем, я ничего не понял, но решил от греха подальше не спорить.
Где-то в коридоре раздалось эхо каблучков медсестры. Мы притаились.
– Мне снился фельдшер, – немного погодя призналась я.
– Какой фельдшер? – поразился он.
– Не знаю. Снилось, что закрутила роман с кем-то из медиков, вот и все. Полагаю, это из-за Кошкиной и ее любовника…
– На тебя это произвело такое сильное впечатление? – поинтересовался он, отведя взгляд в окно. – И что же… во сне ты тоже сбегала к нему по ночам?
– Да, – улыбнулась я. – И была крайне нетерпелива.
– Представляю, – обронил Андрей. – Наверняка запрыгивала сверху и сдирала вещи так, что пуговицы летели в разные стороны!
Поняв, что сболтнул лишнее, он осекся и неловко уставился на пол. Много лет назад Юровский лишился из-за меня выходной рубашки. Впрочем, он тогда не жаловался – только смеялся.
Он встал, пробурчал что-то вроде «пять минут» и исчез в коридоре. Вернувшись, поставил передо мной поднос со сладким чаем и блюдцем, на котором были аккуратно разложены дольки лимона. Пока я жевала, запивая, Юровский проверил мои ноги и с удовлетворением отметил, что они постепенно приобретают здоровый оттенок. В свете лампы блеснул циферблат его часов. Я уточнила, который час. Он нахмурился, вздернул руку к лицу и прищурился, выискивая крохотные стрелки. Половина первого, сообщил он без какого-либо интереса.
– Разве Катя тебя не хватится? – спросила я.
Лицо его осталось непроницаемым. Он предвидел, он чувствовал, догадалась я, что жена рано или поздно проскочит в разговоре. Он был готов. В серых глазах лишь на секунду промелькнуло смятение.
– Я много работаю и иногда прихожу домой поздно.
Больше он ничего по поводу нее не говорил, а я не спрашивала.
Юровский приходил ко мне в палату каждую ночь. Он сидел со мной около часа и всякий раз уходил неохотно; как заспанный человек, который переставляет будильник, чтобы немного отсрочить недоброе утро, так и Андрей сначала позволил себе остаться на 10 минут подольше, потом – на 15, и вот уже задерживался на полчаса. Он мерил мне температуру, даже если на ощупь я была холодной, осматривал ноги, заваривал чай, кутал в теплые вещи. А еще он постоянно приводил мою палату в порядок. Я с удивлением обнаружила, что в свободное от работы время начальник 503-й стройки превращался в Золушку. Он бережно складывал разбросанные на моей тумбе книги, сгребал со стола крошки, поправлял занавески и протирал пыль. Он терпеть не мог беспорядка и тут же взвинчивался, если что-то лежало не на своем месте.
Я и не подозревала о том, что мой старый знакомый столь чистоплотен и педантичен. Каждое наше свидание было урывочным, скоропостижным, бессовестно мимолетным. Мы ничего, в сущности, не знали друг о друге тогда, когда считали себя безумно влюбленными. Да, мне известно, что он был одним из шести детей в семье, но единственным выжившим и оттого всем сердцем любимым; что он плавал и какое-то время занимался боксом; что он обожал отца, который, хоть и был по-деревенски грубоват, простоват и малограмотен, всецело посвятил себя воспитанию сына, горячо поддерживал его во всех начинаниях и верил в Андрея, даже когда он сам в себя не верил. Но я понятия не имела, каков мой избранник в быту, как менялось его отношение к женщине после слепого периода влюбленности и какой он видел свою будущую семью. Сотни, нет, тысячи вопросов крутились у меня в голове…
Юровский приносил мне гостинцы: сухофрукты, печенье, мармелад, варенье. Как-то раз он откопал для меня банку гречишного меда, и я растянула ее на несколько дней, смакуя каждую капельку. В той, прошлой жизни, до отъезда на Лубянку, я не относилась к сладкоежкам и брала десерты разве что в прикуску к чаю. Здесь же, в условиях тотального дефицита и бесчисленных ограничений, я накидывалась на сладкое, как на заморский деликатес, который мне не доведется испробовать более никогда в жизни.
Забравшись в изножье кровати, Юровский брал с тумбочки книгу и читал мне вслух. Иногда он, утомленный к концу дня, начинал рассказывать о работе, беспорядочно перескакивая со сроков на погоду, с погоды на местное управление в лагпунктах, называя фамилии, которых я никогда не слышала, и употребляя термины, мне не знакомые, и никогда, в общем-то, не ждал от меня ответа – ему просто нужно было выговориться. Также он периодически интересовался моей жизнью до – но делал это крайне осторожно, без крутых поворотов, обходя за тридевять земель опасные закоулки памяти, связанные с нашим общим прошлым. Вскоре у меня выработалась привычка отсыпаться весь день, чтобы ближе к отбою быть бодрой. Однажды я проспала ужин, и добродушный фельдшер Петя (тот самый любовник Кошкиной) вместо того, чтобы нарушить мой беспробудный сон, оставил миску со щами на столе. Ночью Андрей скармливал мне этот суп с таким старанием, что мой желудок сжимался от силы эмоций.
Но сегодня Юровский не появился в свое привычное время. Протрубили отбой; в жилой зоне погасли огни, начальники разбрелись по домам, редкие надзиратели лениво прохаживались по тропинкам. В коридорах санчасти приглушили свет. Дежурные медсестры спокойно попивали кипяточек, не отвлекаясь на докучливых пациентов. Именно в этот час, когда бдительность вездесущих чужих глаз притуплялась, полковник пробирался в мою палату. Что же могло отвлечь его? Неужели Катерине наконец осточертели ежедневные задержки мужа? Или она, выяснив, куда он пропадает, с кем он проводит вечера, закатила скандал? Стрелка настенных часов часто, громко постукивала, не без злорадства напоминая мне, что время перевалило за полночь. Я осознала, что скучаю по своему полночному гостю. Может, он придет завтра? Хотя бы на полчаса! Да на 15 минут довольно! Взобьет подушки, переложит книгу и уйдет…