Я забралась в кровать, но сон впервые за последние дни не шел. Ворочаясь, зарываясь под одеяло, я заставляла себя не думать ни о чем. И вот когда разум помаленьку начал отключаться, Юровский вошел в мою палату и тихо прикрыл за собой дверь. Я села, потерев лицо.
Андрей переминался с ноги на ногу и был каким-то рассеянным. Щеки его порозовели, глаза блеснули ярче обычного. Я наблюдала, как он неуклюже расстегивал пуговицы на полушубке, как он кинул его на спинку кресла и как полушубок долетел, но, не удержавшись на одном плече, плавно сполз на пол. Андрей сморщился, однако поднять его не потрудился и присел рядом со мной. В нос ударил терпкий запах коньяка.
– Сколько же ты выпил, что начал разбрасываться одеждой? – усмехнулась я. – Полагаю, твоя внутренняя Золушка сейчас рычит и топает ногами от негодования.
– Честно говоря, она очень истеричная дамочка, – согласился Андрей.
Приметив на тумбе кружку с остывшим чаем, он схватил ее и жадно вылакал содержимое. Поразмыслив, он решил добавить, что у него с детства аллергия на пыль, именно поэтому уборка вошла у него в привычку.
– На криво сложенные вещи у тебя тоже аллергия? – спросила я.
Он шмыгнул носом и почесал покрытую однодневной щетиной щеку, промолчав. На вопрос, что же он так усердно обмывал, Юровский ответил, что сегодня днем был сдан мост через реку Барабановку. А поскольку ответственные за данный участок инженеры на этой неделе работали часов по двенадцать, не знали ни перерывов, ни выходных, ни, в редкие дни, даже сна, после сдачи моста они решили все вместе перевести дух, распив пару бутылок.
Я обратила внимание, что под веками у него залегли нездоровые тени. Мелкие морщинки казались более отчетливыми, чем обычно. Спина сгорбилась, плечи накренились вниз. Я сказала ему, чтобы он шел домой, ложился и отсыпался, он же с досадой парировал, что со вчерашней ночи ждал, когда придет ко мне, и теперь уходить не собирается, если только я его не выгоню.
Надо было выгнать, но вместо этого я привстала, потянула его за плечи и повалила подле себя. Он с наслаждением вздохнул, когда голова провалилась в подушку, а спина распрямилась на матрасе. Я сняла с него валенки и закинула длинные ноги на кровать. Андрей был огромен, он занимал бо́льшую часть койки, отчего у меня тут стало тепло, тесно и так уютно…
Пролежав пару минут, он открыл глаза, устремил взгляд на потолок и заговорил.
– Сегодня в обед я заехал домой, – рассказывал он еле слышно, медленно. – Смотрю – в мужской зоне девчонка мочится в сугроб. Не сидит, нет, а как мальчишка держит и поливает. Я не понял, в чем дело, кто она такая, почему она не у себя, и подошел поближе. А это, оказывается, не девочка, это Петя Зайцев.
– Петя? Тот подросток? – вспомнила я мягкие пшеничные волосы и несмываемую озлобленность в глазах.
– Да-да, он самый, – кивнул Андрей. – На нем косынка была, по-бабьи завязанная под подбородком. Поверх шароваров – юбка. Щеки и губы вымазаны чем-то красным. Наверное, женской помадой.
– Что за маскарад? – опешила я.
Зажмурившись, Андрей подождал. Затем он продолжил изучать потолок.
– Его Мясник трахает, – сказал он. – Такое сплошь и рядом в режимной зоне… Мальчишки меньше и сговорчивее взрослого мужчины, их проще переодеть в девушку.
Мне понадобилась пауза, чтобы осмыслить сказанное. Юровский взял кружку и, вспомнив, что та пуста, поставил обратно.
– Но это же изнасилование ребенка, – промолвила я.
– Ну, как такового насилия нет, – отозвался Андрей. Голос его надломился. – Петя получает за свои услуги плату, и вполне приличную. Впрочем, история от того не становится менее грустной.
– Но Рома же не у черта на куличках живет, он в Ермакове! – воскликнула я, преисполненная отрицания. – У нас мужчинам не приходится годами обходиться без женщин! Свидания, конечно, запрещены, но, сам понимаешь…
Он неопределенно покачал головой: понимаю, однако одобрять открыто не имею права.
– …Вон Баланда охрану подкупает и к нам пробирается. Остальные по подсобкам, по углам шарятся с расконвоированными, изворачиваются как могут. Что Мяснику мешает? Зачем трогать ребенка?
– Знаешь, за годы работы в исправительно-трудовых лагерях я повидал многое и успел, как бы правильно выразиться… нарастить панцирь, что ли. Я научился абстрагироваться, не пропускать все и вся через себя. Но эта ситуация задела меня до глубины души. Нет, Рома не любит изворачиваться, и охрану он подкупать не готов – он с нашими ребятами на ножах. Мясник сходится с кем попало, когда получается, у него и преданная любовница есть, из воровок, но ему этого мало, он захотел иметь кого-то удобного под боком, в своем бараке.
– Так переведи Петю в другой барак, – вставила я.
– Не подействует. Сложившиеся отношения укрепились, и поскольку они взаимовыгодны, их трудно разорвать расстоянием.
– Так пусть мальчик пожалуется, чтобы Мясник поплатился…
– Тогда ему вообще никто не поможет: ни охрана, ни заключенные, ни даже Федя не обеспечат ребенку безопасности.
– Так пусть же Мясника судят, и пусть он отправляется в лагерь строгого режима, подальше ото всех нас!
– Слушай, – прервал меня Юровский. – Однажды к нам на стройку перевелся сметчик Тополев. Он что-то не поделил с блатными в Воркутлаге и, когда запахло жареным, свинтил оттуда, чтобы избежать смерти. Как же! Вести о его проступке донеслись до наших законников, и они уже сами совершили возмездие за своих товарищей, зарезав Тополева в туалете. Воры – необыкновенно сплоченный народ. Куда бы Рома ни делся, куда бы я ни услал его, хоть на край земли, соратники отомстят Пете за стукачество. И мальчик, разумеется, это осознаёт.
– А если перевести Зайцева не просто в другой барак, а в другой лагерь?
– Перевести-то запросто! Но молва о его статусе, о его принадлежности к низшей касте будет шагать впереди него, предопределять его будущее. Там Петю встретит другой Мясник, нет, сотни мясников! В мужских лагпунктах подобные отношения в порядке вещей и практикуются подавляющим большинством.
– А если ты как начальник – ты же начальник, черт возьми! – потребуешь оставить ребенка в покое? Может, тебе пригрозить ему, напугать? У вас, чекистов, есть тысяча способов добиться желаемого! Договориться, в конце концов!
– Не хотят они договариваться! – бросил он. – Я пробовал подступиться к Роме насчет Зайцева, но он поставил мне условия, которых я не могу выполнить, при всем желании не могу. Законники не сотрудничают с администрацией из принципа. Они не идут на уступки, они презирают власть. Ссучившихся воров можно держать на поводке, да, с этими же дело обстоит иначе. А открыто воевать с Мясником я не могу – блатари как нечего делать перережут мне всех начальников и вохровцев. Юркие, сволочи…
Его тяжелый взгляд перемещался с потолка на стол, окно, тумбу, собственные ноги. Поставленная в тот же самый тупик, в котором стоял он, и примерив на себя его растерянность, я положила руку поверх его ладони.
– Возможно, тебе удастся найти решение, – предположила я. – А пока не накручивай себя, отвлекись. Позже хорошая мысль сама придет тебе на ум.
Губы Юровского изогнулись в тусклой, но подающей надежды улыбке.
– Я скучал по тебе, Нина.
Шумно выдохнув, я кивнула. Голос отчего-то пропал. Долгие минуты мы провели в тишине, погрузившись каждый в свои думы.
– По поводу твоих вымоченных валенок, – вспомнил он. – Знай, что если кто-то донимает тебя, если кто-то обижает тебя, я всегда приду на помощь. Ты не одна, тебе нечего бояться.
– Спасибо, – откликнулась я. – Но я не боюсь. Знаешь, из-за чего я попала в лагерь?
Андрей смешался.
– Тебя осудили за антисоветскую пропаганду – это все, что мне известно. – Он поднял на меня внимательный взгляд. – И это все, что ты рассказываешь о своем аресте другим заключенным.
– Я повздорила с Громовым, министром госбезопасности. Его не устроило, что я отказалась пополнять ряд его любовных трофеев.
Дыхание моего гостя участилось. В его глазах отразились тоска и беспомощный гнев.
– Нина, мне очень жаль, – выговорил он.
Андрей обхватил меня и притянул к себе, положив мою голову на свое плечо. Какие там мечты о фельдшере! Даже самая яркая фантазия не может превзойти запах и мягкость настоящего мужского тела.
— Этот выродок тронул тебя? – произнес Андрей прямо над ухом.
– Нет! – вспыхнула я. – Мне удалось вырваться и убежать.
– Что? Ты убежала? Это шутка?
– Да какая шутка… Что же мне, по одному его требованию юбку задирать? Пошел он к чертовой матери со своими хотелками! Я ему еще врезала, чтобы впредь не распускал руки…
Юровский громко расхохотался.
– Ему повезло, что у тебя не было под рукой тачки.
– Я бы предпочла нож или пистолет.
Андрей снова засмеялся, хотя я не шутила.
– Вот так совпадение. – Он озадаченно взъерошил себе волосы. – И меня сослал на эту стройку Громов.
– Ты что, тоже ему приглянулся? – вскинула брови я.
– Наоборот. Начальник меня недолюбливает.
– За что?
– За чересчур лояльные взгляды… С Безымянлага взял меня под прицел. Ему на меня тамошний особист майор Пинчук стукачил. Я переводил заключенных специалистов на бесконвойный режим, утеплял бараки, в то время как бюджетом это не было предусмотрено, сводил на нет ночные шмоны, отменял наказания за мелкие преступления. Громов посчитал, что я превышаю должностные полномочия, что я слишком самоуправен, а потому и услал меня на Крайний Север – все обдумать и переставить приоритеты. Сказал, что если исправлюсь, он похлопочет о моем повышении.
– Но ты, судя по всему, неисправим, – сказала я.
– Да, тяжелый случай, – ответил он.
Его пальцы прошлись от плеч к талии и, не встретив сопротивления, уверенно обхватили поясницу. Взмыла вторая рука, образуя вокруг меня кольцо. Вот оно! Тот самый покой, та самая неуязвимость, это необыкновенное ощущение, когда ты не одинок.
Спустя почти две недели после обморожения мои ноги восстановились, волдыри высохли. Температура тела стабилизировалась, кашель прекратился, досаждал лишь слабый насморк. Пора освобождать кровать в больничной палате, ставшей мне родной, и возвращаться на жесткую шконку в общей зоне. Пора снова справлять нужду при других женщинах и мыться в тазу, а не в душе, пора вставать к злосчастному окошку, у которого толпятся зверски голодные, агрессивные люди. Но больше всего я расстраивалась из-за того, что Андрей больше не сможет приходить ко мне после отбоя.