– Завтра тебя выпишут, – сообщил Юровский без каких-либо эмоций, крутя в руках чайную ложку. – Ты поправилась.
В два часа ночи, побив рекорд за все время моей болезни, он ушел домой.
Глава 7
В лагерях вели разные войны. Войны голода и жизни, недугов и здоровья, жестокости и справедливости, унижения и самоуважения; здесь завязывались конфликты чекистов и каэров, противостояния уголовников и фраеров, междоусобицы среди придурков. Была еще одна война – сук и законников, или красных с черными. Опасная, кровопролитная, знаменитая неожиданными ударами, вездесущая война, которая в последние годы набирала обороты во всех лагерях Советского Союза. Законники свято чтили воровские понятия, они презирали ссученных – за то, что те шли на уступки начальникам, укрепляли с ними дружбу, натягивали лживые маски людей, вставших на путь исправления. Они считали своим священным долгом вытравить поганую породу точно так же, как и их враги поставили себе цель истребить черных, покончить со старыми традициями.
С недавних пор криминальный мир раскалывался и в первом лагпункте. Краски сгущались, пока Баланда – главный из сук – ласково называл эмвэдэшников погонами, шутил с конвойными, командовал на стройке, подгоняя зэков по собственной прихоти, и к тому же умышленно повышал в глазах народа авторитет полковника, называя его исключительно по имени-отчеству.
Законники, или, как они сами себя именовали, честные воры, жили в отдельном бараке, расположенном вдали от жилища красных. Начальники разделили Мясника и Баланду, точно двух доминантных кобелей, и блюли, как бы агрессивные псы не перегрызли друг с другу глотки. Черным, как и всяким гулаговцам, тоже приходилось работать, но они, как правило, занимали должности бригадиров, нарядчиков и учетчиков. Так урки уклонялись от тяжелого труда и мотали срок за счет чужой выработки – иначе говоря, не усердствовали ради ненавистной им власти.
Однако они были неуправляемы, своенравны, непредсказуемы. Словно дикие животные, запертые в тесные клетки, они спокойно повиновались своему тюремщику ради лакомого куска, но время от времени обнажали смертоносные клыки, дав ему понять, что он им не хозяин. Так случилось и сегодня. Поднялся шквальный ветер; он нападал на шедших по улице людей, опрокидывал стенды у КВЧ, срывал растяжки с лозунгами на стройучастках, раскачивал деревья, пытаясь переломить им хребет. Посмотрев в окно, черные пришли к выводу, что наружу лучше не выходить, – и плевать, что об этом думает начальство.
Они и в столовую не явились – отправили за завтраком одного из своих, Колю Психа. Нет, Коля не отличался буйным поведением и был ментально здоров. Он получил прозвище за то, что ловко откосил от армии: прикинувшись психбольным, Коля получил у докторов соответствующую справку.
Псих пробился вне очереди к моему окошку, растолкав других людей.
– Мы не даем еду на вынос, – возмутилась я в ответ на требование собрать завтрак его соседям.
– Че, бля? – не догнал Псих, сверкнув стальными коронками на передних зубах.
– Паек выдают либо лично в руки, либо бригадиру, – объяснила я погромче. – И есть нужно в столовой.
Он ощерился, а потом распахнул телогрейку и с косой ухмылкой показал мне торчащую из внутреннего кармана заточку. За моей спиной звонко стукнулась об пол миска.
– Батюшки! – охнула Ильинична, прижав ко рту ладонь.
Скрывая тряску в руках, я накидала кашу по мискам, сложила хлеб и отдала все это добро Психу. Тот прожег меня предупреждающим взглядом, как бы намекая, чтобы я больше подобных трюков не вытворяла и вообще рот зазря не разевала, и потопал себе с подносом. Спустя 10 минут он вернулся, наглец, да с помощниками: за один присест не унес еду для всех.
Когда завтрак закончился, заключенных выстроили на перекличку. Перечисляя фамилии по списку и ставя галочки в блокноте, Круглов обнаружил, что в толпе не хватает свиты авторитета и, собственно, самого Ромы. Трудила сердито поправил шапку-ушанку на голове – законники упрямились не в первый раз – и приказал вохровцам привести отсутствующих.
Охранники пришли в волнение. Они знали, что ничего хорошего их в бараке черных не ждет, поэтому решили сбиться в кучу и двинуться всем вместе – так безопаснее, так есть шанс вернуться оттуда целехонькими или по крайней мере живыми. Как мне потом рассказывал Дьячков, проигнорировав запрет Круглова на стрельбу, солдаты ввалились в помещение с заряженными винтовками и скомандовали:
– На выход! Живо!
Урки лениво поднялись со шконок и подошли к ним. Походка у них была подчеркнуто неторопливой, развязной, небрежной. Мясник тем временем сидел на шконке по-турецки, с улыбкой воззрившись на солдат. Встав лицом к лицу с вохровцами, законники поплевали на пол и стремительно выхватили заточки. Охранники, хотя и предполагали такой исход событий, хотя и были вооружены, попятились назад, переглянулись и в итоге единогласно удалились. На вопрос Круглова, не оборзели ли эти черные, они лишь безучастно пожимали плечами.
Эшелоны гулаговцев увели на общие. Воры остались на базе. Круглов ринулся к Евдокимову – за советом. Особист Дужников под предлогом вызова в райотдел МГБ ретировался из лагпункта.
Черные начали кутить. Коля Псих послал знакомого расконвоированного фраера затариться спиртом у местной старухи в станке. Тот ловко пронес банки мимо пункта охраны и доставил их им прямо в барак. Блатные пили, орали матерные песни, рубились в карты, устраивали шуточные бои. Они подняли такой гам, что было слышно по всей режимной зоне. Налакавшись, они стали то и дело выползать на улицу, чтобы справить нужду. Мочились демонстративно, с чувством собственного достоинства. Словно желтая струя, хлещущая не в сортир, а в сугроб прямо на глазах у потрясенных обывателей, доказывала их абсолютную власть и вседозволенность.
Работники хоздвора не высовывались: мало ли что втемяшится в башку пьяному урке? Мало ли что он, отчаянный малый, натворит под градусом? Я бы тоже нипочем не высовывалась, если бы мне не понадобилось сходить на продовольственный склад. Я утопила голову в платке и, не глазея, просеменила мимо мужской жилой зоны. Меня заметил Батька – уголовник, который на воле настрогал 15 детей от разных женщин. Он как раз закончил поливать и еще не застегнул штаны. Нацепив на морду победоносный оскал, Батька принялся мастурбировать, не сводя с меня сального взгляда. Я прибавила шагу.
Возле склада было тихо и безлюдно. Я облегченно выдохнула и дернула за ручку, чтобы войти, но та не поддалась. Склад не мог быть закрытым в рабочее время. В замешательстве склонив голову набок, я ударила по ручке второй раз, будто она могла передумать. Не передумала.
Я забарабанила в дверь.
– Степанов! – загорланила я. – Открывай!
Тишина. Я подышала на окно и протерла снежную пленку огромной ватной варежкой. Внутри было темно. Разве что в отражении стекла мелькнуло мое собственное лицо. Данила внутри, он точно там, была убеждена я, просто почему-то не слышал моих возгласов.
Температура на улице стала вполне сносной по меркам Севера. В апреле 30- и 20-градусные морозы покинули край, оставив в покое заледеневшие, пребывающие в состоянии анабиоза земли. Столбик термометра колебался около отметки минус 10. Реже сгущались серые давящие облака; снегопады перестали выпадать столь часто и обильно, как зимой. Однако сегодня ветер был чересчур промозглым, чересчур мощным, так что в глубине души я понимала бунт стаи Мясника.
Я крутилась возле склада около 10 минут, тарабаня кулачком и клича Данилу, пока наконец не услышала глухой стук. На пороге вырос Степанов. Он сдвинул со лба вымазанную в пыли шапку-ушанку, протер красные глаза и качнулся. Опасно так качнулся.
– Данила! – ахнула я. – Ты пьяный, что ли?
Пьяный – это не то слово: он был нажратым в стельку. Шарахнувшись от моего слишком высокого голоса, Степанов похлопал веками, устремленными в никуда, икнул и… рухнул спиной на пол. Я упала на колени рядом с ним и на всякий случай проверила пульс, отодвинув рукав пахнущей едким потом куртки и вдавив палец в запястье. Артерия обнадеживающе билась под кожей.
За спиной захрустели шаги по снегу.
– Что происходит? – Это был Круглов, закончивший совещаться с Евдокимовым.
Я похлопала все еще бессознательного Данилу по лицу. Степан Иванович вытянулся, рассматривая заключенного.
– Он что, в обмороке? Может, позвать фельдшеров? – спросил трудила. Догадавшись без моих подсказок, он вытаращился и пискнул от негодования: – Это что же?.. Употребление алкоголя на рабочем месте?!
Я собрала горсть снега и растерла щеки Степанова. Начальник стоял как вкопанный. Он не мог прийти в себя, настолько он был шокирован вопиющим неуважением к дисциплине. Наконец Данила подал признаки жизни, послав меня к какой-то там матери.
– Степанов! Что за беспредел! – взвизгнул Круглов. – Распивать спиртное запрещено! Строго запрещено! Где бутылку взял? Колись! Как посмел среди бела дня? Встать немедленно!!!
Мычание.
– Степанов, твое поведение неприемлемо, ты рискуешь потерять доверие начальства, – предупредил трудила, растянув по слогам последние слова.
Либо беспечный Данила не боялся потерять доверие начальства, либо не услышал или не осознал угрозы. Он открыл затуманенные глаза и, не без труда сфокусировав их, нашел перед собой меня.
– О, Ходуля… – промямлил он заплетающимся языком, обхватив мою шею.
– Данила, лучше возьми в руки себя, – засмеялась я, легко выбравшись из капкана.
– Гражданин заведующий складом, что вы себе позволяете! – прогавкал Круглов, совершенно взбешенный тем, что его игнорируют.
Поскольку Степанов не смог дать вразумительного ответа и не смог даже встать без посторонней помощи, Круглов позвал солдат и распорядился отнести его в санчасть, а сам направился обратно к Евдокимову, засунув руки в карманы шинели и с остервенением звеня там ключами.
Слухи поползли по деревушке, как тараканы по неприбранной кухне. Степан Иванович требовал лишить Данилу всех привилегий и в обязательном порядке вернуть на общие. Он утверждал, что лагерник слишком много пил – и, конечно, утверждал верно; мы с поварами не раз заставали Степанова во хмелю, но раньше ему, дураку, доставало ума вовремя остановиться, не доводить себя до полусмерти.