Разнузданность, халтура, безответственность! Такими громкими словами швырял Круглов, выступая в кабинете начальника лагеря. Нельзя напиваться до беспамятства и отлынивать от обязанностей! Действия Степанова парализуют работу кухни и подают остальным заключенным дурной пример! Этот, с вашего позволения сказать, субъект отравляет настроения в лагпункте!
Евдокимов долго не думал и согласился отстранить заведующего складом от должности. Начальнику режима – выговор, пока без внесения в личное дело. Окрыленный успехом, позабывший об обнаглевших ворах, Круглов нанес визит в КВЧ и наказал Лебедевой «прославить» Степанова в стенгазете. Как говорится, куй железо, пока горячо, напомнил он, добавив, что заметку нужно выпустить непременно завтра утром, то есть до того, как утихнут разговоры об этом казусе. Автору статьи велели разоблачить пьяницу, в пух и прах заклеймить пристрастие к выпивке, и тот немедля сел за пишущую машинку.
После отбоя ко мне под одеяло забралась Наташа. Я стала ворчать, что пора спать, и что ей вообще могло понадобиться в столь поздний час? Но к моему плечу внезапно прикоснулось ее лицо – размякшее, горячее и мокрое от слез. Я замешкалась на секунду, а затем повернулась и обняла ее. Наташа тихонько содрогалась от рыданий. Она не всхлипывала, не стенала и не шмыгала носом, она научилась за последние годы мастерски конспирировать истерику, так чтобы никто из соседок ничего не заподозрил.
Мы спрятались под одеялом с головами. На моей майке растекалось влажное пятно. Я машинально гладила Наташу по макушке, рукам, спине, она же прижималась теснее, будто мне было под силу избавить ее от мук.
– Расскажешь, что стряслось? – прошептала я.
Она решительно замотала головой. Я снова принялась убаюкивать ее. Нос Наташи забился, она дышала ртом. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем ее судороги ослабли, оставив после себя лишь легкую дрожь.
– Прости… – Она промокнула краем пододеяльника опухшее, сопливое, соленое лицо. – Мне это было нужно. Груз снять, понимаешь?
– Понимаю, – сказала я, достав из-под подушки сухой носовой платок и протянув его ей.
– Что-то я психанула из-за перевода на общие, – прогундосила она и прочистила горло. – Эти две недели на кухне были сказочными. Лучшими за мой срок.
– Понимаю, – повторила я.
Под одеялом стало очень жарко и душно.
– Мы подружились с девочками, и вообще, – продолжила Рысакова, хотя на кой черт мне сдались ее пояснения? И без того все было ясно. – Я даже с Ильиничной нашла общий язык. Правда, она сперва исподтишка следила за мной, искала подвоха и все спрашивала, как там ее Нинка в санчасти – окочурилась уже или ничего, поправляется… Скучала она по тебе, это было видно. Но потом она сменила гнев на милость и один раз улыбнулась мне.
– Улыбка у Ильиничны – она на вес золота, – согласилась я.
Вспомнилось, как однажды я спасла блюдо, предназначенное кому-то из придурков. Ильинична в тот день встала не с той ноги и, поставив картошку жариться, благополучно про нее забыла. Когда она увидела меня аккуратно перемешивающей румяные дольки, вдруг расхохоталась и выдала: «Эвона как, а я-то думала, у тебя руки из сраки растут».
Рысакова утерла последнюю слезинку. Она успокоилась, она вернула себе самообладание, однако ее безмолвная удрученность все еще была невыносимо громкой, буквально оглушительной.
– Я замолвлю за тебя словечко полковнику, когда он в следующий раз зайдет на кухню, – пообещала я. – Может, подберет тебе какое-нибудь место.
Наташа задумалась.
– Между вами ведь что-то есть, да? – немного погодя поинтересовалась она. Ее голос потерял былую тоскливость и посерьезнел. – Между тобой и Юровским?
Меня застигли врасплох. Я открыла, потом закрыла рот.
– Ладно, можешь не отвечать. Что тут скажешь… Я давно поняла. Тебя быстро забрали с общих, влепили кучу льгот. Шуба-то у тебя какая нарядная, такой и Оля не носит. С прокурорской комиссией ты ходила на проверку склада – а Круглова, между прочим, к инспекторам не допустили. Стенгазету, в которой тебя объявили мастырщицей, сорвали за каких-то четверть часа, и редакции сделали выговор, им пришлось за пару часов сверстать новый выпуск. А это отморожение!.. Ты лечилась в одиночной палате, профессор Пономарев взял твое лечение под личный контроль, в то время как он оперировать в больнице должен! Евдокимов с тобой осторожничает, присматривается к тебе…
– Наташа, – испугалась я, – а еще кто-нибудь… понял?
Сердце мое заколотилось.
– Не имею понятия, – без заминки сказала Рысакова. Похоже, не врала.
– У тебя никто не спрашивал?
– Нет, не спрашивал, – отозвалась Рысакова. – Но если спросят, посоветую засунуть свой длинный нос куда следует.
* * *
– Эй, пробитый!
Раздался заливистый свист. Я подняла голову и выглянула в окно.
Урка из стаи Баланды по кличке Морж сидел на бочке, задрав ногу. Массивный, упитанный, с широкой щелью между передними зубами, он действительно походил на настоящего моржа, впрочем, прозвище получил не из-за внешности. Как-то раз за игрой в карты вор поставил на кон фигуристую Любашу, которая шибко нравилась его сопернику. Проиграв, он был обязан привести девушку в качестве расплаты, что не особенно-то его беспокоило, поскольку, как я уже упоминала, Морж был весьма крупным детиной – и действовать он, разумеется, собирался отнюдь не уговорами. Но Любаша тоже была нехилой. Она влепила паршивцу смачную затрещину, а затем отлупила его подвернувшейся под руку метлой, после чего он, весь в ссадинах, живо ретировался. А прийти к победителю с пустыми руками, не выполнив условия договора, – это серьезный поступок в местах не столь отдаленных, за него всегда заставляют расплачиваться. Наказание Моржа было суровым: его выставили из барака вон на целую ночь. На дворе тем временем стояла зима. Снегопад, стужа, ветер – у этого парня не было никаких шансов, он был обречен околеть насмерть. Каково же было удивление заключенных, когда он утром постучался обратно: живой, здоровый, разве что посиневший немного…
И сейчас Морж совсем не мерз, даже телогрейку распахнул. Посасывая самокрутку, он неотрывно наблюдал за Петей Зайцевым. Мальчишка бродил неподалеку со своим ведерком.
– Петушо-о-ок! – дозывался до него Морж и покатывался со смеху – булькающего, хрипловатого смеху.
Петя притворялся, будто не слышал. Но он слышал, конечно. Его нижняя губа непроизвольно выступила вперед от еле сдерживаемой обиды, на щеках заиграл стыдливый румянец. Делая вид, будто он не обращает внимания на издевки, подросток начал собирать снег.
– Побольше, побольше клади, а то не хватит, – веселился Морж. – И полотенце не забудь.
Я вспыхнула. Петя – нет.
Говорили, что опущенным иногда приказывают вымыть блатного после того, как тот закончит. Эта процедура завершала обслуживание представителя высшей касты, но главным образом она должна была унизить и без того униженного, смешанного с грязью человека.
– Поля! Эй, Полечка! – хохотал сука.
Петя не дрогнул, не откликнулся на присвоенное ему Мясником женское имя.
– Поль, зацени-ка, – Морж кивнул на кусок рельса, который недавно сам вдолбил в мерзлую землю. Петя зыркнул на железку и быстро отвернулся. – Позвони в колокол.
Так суки развлекались на досуге – дразнили законников, предлагая им звонить в колокол или выполнить иное мелкое поручение. То был своего рода обряд ссучивания. Если честный вор подчинился – значит, перешел на другую сторону, к чужим. Законники считали такое решение предательством и позже резали бывшего «соратника».
– Нет! – вскрикнул Петя истеричным голосом.
Морж лихо затянулся.
– Звони в колокол, дырявый, – повторил он, одновременно выпуская густой дым. – Не очкуй, мы тебя обижать не будем.
Петя воровато поозирался по сторонам, проверяя, не подслушивает ли кто из уркаганов болтовню Моржа, а убедившись, что свидетелей нет, он вскочил на ноги и рванул к мужской зоне. Красный ударился в дикий хохот.
Я отрешенно помешала макароны. Ильинична, причмокивая губами и водя пальцем по строчкам, внимательно читала вырванную из прошлогодней газеты страницу; она ничего не смыслила в политике и не слишком-то ей интересовалась, однако сейчас старательно пыталась в нее вникнуть, изучая статью про «историческую победу китайского народа» – то бишь про то, как коммунисты пришли к власти в Китае. За окном сгустились тучи и шел мокрый снег, иногда переходивший в дождь.
На кухню заглянул Круглов. Кашлянув, он сообщил, что меня вызывает к себе полковник. Ильинична спрятала газетную вырезку в ящик и поднялась, чтобы заменить меня у плиты. Брови ее недобро стянулись у переносицы.
На пороге дома Юровского я столкнулась с вольнонаемным культоргом Литюшкиным, он вообще был здесь частым гостем. Литюшкин не первый год метил на место заведующего КВЧ и был крайне разочарован, когда это место досталось лагерной жене начальника – актрисе, совершенно не умевшей, по мнению Литюшкина, вести культурно-просветительскую работу и воспитывать массы, тем более массы преступные. Судя по его недовольному лицу, исход разговора с начальником Литюшкина не устраивал. Он ничего не замечал вокруг, бубня себе под нос, и налетел бы на меня, если бы я вовремя не отскочила с его пути.
Я прошла в уже знакомую мне гостиную-переговорную. Юровский работал с документами за столом. Это была наша первая встреча с тех пор, как я выписалась из больницы. Сердце мое лихорадочно постукивало, суетясь в грудной клетке.
Что-то сосредоточенно записывая, он кивнул на диван. Я села и стала ждать. В камине тихо потрескивал огонь, распространяя по темной комнате слабый теплый свет. Дождь на улице усиливался. Прошло несколько минут, прежде чем Юровский отвлекся. Он отложил перьевую ручку, встал из-за стола и пересел ко мне на диван.
– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался он, мягко ухватившись пальцами