за мой подбородок. – Кашель прошел?
Я размякла и тут же забыла про все, что осталось за входной дверью: суровую Ильиничну, плачущую Наташу, угрюмого Петю… Весь мир в ту минуту сосредоточился на нас двоих и уместился в одной комнате.
– Прошел, – ответила я.
Считаные сантиметры разделяли нас. Я почувствовала его запах – тот самый запах, который исходил от него всегда, который пропитал весь его дом и который хранила моя больничная койка после того, как мы лежали в ней вдвоем. Помню, как мы улыбались друг другу в ночи, как я трепетала от то ли нарочных, то ли от случайных прикосновений, как между нами одна за другой рушились преграды, недомолвки, страхи и мы снова, сбросив чужие обличья, предстали друг перед другом самими собой – Ниной и Андреем.
Нашу безмолвную идиллию нарушил вошедший в дом Евдокимов. Юровский убрал руку. Меня штормовой волной выкинуло на берег, в реальность; полуживой рыбешкой я стукнулась о камень и рухнула в сухой песок. Начлагеря оставил на столе новую кипу документов и, предупредив полковника, что им нужно вылетать в Игарку через полчаса, удалился.
– Я позвал тебя по делу, – произнес Юровский, когда мы остались наедине. – Можешь сказать, что в первом лагпункте с запасами продовольствия?
– Склад пока полон, – отозвалась я. – А вообще, знаешь, с тех пор как Степанова перевели на общие, продукты стали уходить не так быстро.
Он встал, достал папиросу и закурил.
– Хорошо, – сказал он, меряя гостиную шагами, – хотя Степанов тут ни при чем. Эта тенденция появилась еще в марте, после приезда прокурорской комиссии. Страх – отличный барьер. Этого я и добивался.
– Что значит добивался? – не поняла я.
– Я сам пригласил к нам прокурорскую комиссию, – признался он, присев на край стола. – Буранов – мой старый знакомый. Познакомились много лет назад на фронте, под Сталинградом.
– Так это была всего лишь постановка?..
– И да и нет. Делегация приехала с официальным визитом. Но Буранов знал о наших проблемах. О гнили, о воровстве среди офицерского состава, о неразберихе в документах – все знал. От него нужно было немногое: вытащить недочеты наружу, припугнуть, потребовать с меня подробных отчетов а-ля «мы больше так не будем», а для Москвы написать положительную характеристику с какими-нибудь мелкими нарушениями.
– И что же? На самом деле отчетов «мы больше так не будем» никто в Москве не ждет?
– Почему, я буду слать их каждый месяц, отчитываясь об улучшении содержания заключенных. – Он затянулся и стряхнул пепел в стеклянную пепельницу. – Думаешь, лагерщики навсегда усвоили урок? Зарубили на носу, что их могут уволить, разжаловать? Как бы не так! Эффект от прокурорской проверки, к сожалению, весьма недолговечен. И если в центральных лагерях начальство перед ней начинает неистово откармливать людей, лишь бы уложиться в какие-никакие нормы, а после отъезда инспекторов все возвращается на круги своя, то в лагерях северных ситуация обстоит гораздо хуже. В Заполярье недоедают все от мала до велика, Нина. Рацион таежных начальников, как и рацион их подневольных, далек от того, что написано на бумаге, вот они и пытаются поживиться за счет заключенных. И не прошло бы и пары недель, как наши снова бы осмелели и стали сами себе хозяевами. Но воровство перешло всякие границы, я не хочу больше закрывать на него глаза. Мы не можем кормить строителей, как…
Он озадачился, подбирая слово.
– Свиней. – Я это слово давно знала.
Юровский кивнул, затушив папиросу.
– Мне нужна твоя помощь, – продолжил он, глядя на моросивший по сугробам дождь за окном. – Как нельзя кстати для тебя освободилась должность завскладом.
– Должность? Завскладом?.. – оторопело переспросила я.
– Да, я, кажется, так и сказал, – засмеялся Андрей, напомнив наш разговор о переводе на кухню. – Честно говоря, я давно собирался туда тебя назначить и искал, куда бы пристроить Степанова. А он, видишь как, самоликвидировался. С КВЧ было сложнее.
– При чем тут КВЧ?
– Ну, недавно мне пришлось закрыть труппу из-за Смородина, и…
– Неужели так важно считаться с его мнением? – перебила его я – этот вопрос давно занимал мои мысли. – С чего вдруг начальник стройки повинуется нижестоящему по званию?..
– Со Смородиным следует быть осторожным, – возразил Андрей, покачав головой. – Его уважают в партии, ему доверяют особисты. При желании он легко подмочит мне репутацию, и тогда меня отстранят. Я и без того не пользуюсь расположением наверху, свергнуть меня несложно. Достаточно написать кому надо, что я вызываю подозрения своим странным поведением и чересчур лоялен к врагам народа. Они у меня в штабе выступают, в городской больнице вольных лечат, на стройке командуют, спектакли ставят, деньги считают и на кухне заведуют. Нет, Нина, с такими, как Смородин, нужно быть начеку, и без надобности сердить их опасно. Так вот, бывший заведующий КВЧ, Гончаров, был протеже Смородина. Я ничего против не имел, пока Олег Валерьевич не закрыл неугодного ему театра. Мне известно, как дорог был наш театр заключенным и как они относились к пропитанной пропагандой программе КВЧ, поэтому я решил так: черт с ним, с театром, но Гончарова нужно двигать, а вместо него ставить Лебедеву. Она творческий человек, она сделает афишу повеселее. Гончаров теперь в штабе – вроде как на повышение пошел, Смородин доволен.
– Он одобрил кандидатуру Лебедевой? – засомневалась я. – Все-таки его протеже был вербованным.
– Ну, она не худшая претендентка. Главное, что Катя не по пятьдесят восьмой. А что бытовичка, это пусть.
– Зато я по пятьдесят восьмой. – Я сложила руки на груди.
– Помню, помню, – сказал он, подкинув угля в печь. – Ничего, я объясню ему свою позицию. Ты образованна, ты села не за воровство, ты не участвовала в январском бунте, и ты заслужила доверие за время работы судомойкой. Эти доводы должны на него подействовать.
Четыре крохотных довода против глыбы под названием «враг народа». У меня скребло на душе.
– Чем я могу помочь на складе? – спросила я с недоумением. – Степанов помогал начальникам воровать, он сам был в доле. Поваров, которые были свидетелями грабежей, запугали до смерти. Шахло и Свету предупредили, что если они распустят языки – больше никогда не выйдут на свободу и не увидят своих детей. Одна Ильинична не боится рот раскрыть, но ради нас она его все равно не раскрывает. Если я займу должность завскладом, на меня тоже надавят, я не смогу сопротивляться.
Он опустился рядом со мной и взял мою холодную руку в свою – горячую.
– Я и не говорил, что нужно сопротивляться, – ответил Юровский. – Пусть они делают что хотят. Твоя задача в другом. Просто наведи порядок в документах, следи за тем, кто приходит, сколько и чего берет, а потом передавай мне. Справишься?
– Справлюсь, наверное, – не особенно уверенно обронила я. Не отпуская моей руки, он ободряюще сжал ее. – Но у меня будет к тебе встречная просьба…
– Какая?
– Возьми судомойкой Наташу.
– Какую Наташу? – он стал судорожно перебирать в памяти завалы бесконечных имен, лиц и должностей.
– Рысакову. Ту, что заменяла меня, пока я болела.
Он согласился без раздумий, и я от переизбытка эмоций поцеловала его в тыльную сторону ладони. Какое-то время мы сидели молча, смотря на клубок переплетенных пальцев. Постучал Евдокимов; наши взгляды одновременно метнулись к часам. Близился ужин. Я представила, как мрачна, должно быть, сейчас Ильинична, как бранит она меня за задержку, однако перекошенное лицо старухи сменилось в воображении Наташиным – сбросившим все печали, счастливым, с искрящимися голубыми глазами.
Мне пришлось дожидаться, пока бригады доковыляют до базы, пока они поужинают, пока я сама почищу вылизанные до скрипа миски. О перестановках в нашем хоздворе пока были наслышаны только работницы кухни. Они жарко поздравляли меня и даже открыли по такому случаю припасенную бутылку спирта – придурки не хуже воров знали, где достать запрещенный товар, – чтобы отметить повышение по службе.
У захмелевших женщин развязались языки.
– Може, хоча б тепер на складах вывитрыться запах перегару, тютюну та поту! – брякнула Света. – И нияка сволота бильше не схопить мене за дупу, коли я зайду за продуктами!
– Насчет дупы не переживай, а по поводу остального ручаться не могу, – хихикнула я и выпила какую-то там по счету стопочку.
Жгучий напиток ошпарил горло. Внутри расцвело умиротворение.
Ильинична с ожесточением кусала губу. Она хмуро посматривала на свою до сих пор нетронутую кружку, будто никак не могла решиться на что-то.
– Заходи иногда, что ли, – сказала она мне и в следующий миг опрокинула в себя спирт заправским движением первого алкоголика деревни.
– Мы каждый день будем видеться, что ж ты меня словно на край света отправляешь, – ответила я.
Старуха смутилась и выдала звук, похожий то ли на смешок, то ли на «э-э-э-э».
Наконец я выскочила из кухни и побежала в свой барак – туда, где Наташа устало стягивала ватные брюки и взмокшую фуфайку, освобождала пышную грудь из затянутого бинта и откидывалась на подушку. Я села рядом и стала расчесывать ей волосы. Наташа будто бы не видела меня и не чувствовала прикосновений. Полная нетерпения, я нагнулась к ней и пересказала шепотом вести. Видимо, вымотанная Наташа внимала мне вполуха, поскольку реагировала она поразительно вяло. Заметив, что я притихла, она прокрутила в голове прозвучавшие слова. Лицо медленно вытягивалось, пока элементы пазла в мозгу скреплялись воедино.
– Я займу твое место? – пролепетала Наташа в изумлении.
Я кивнула. Округлив глаза, она таращилась на вагонки, на ходивших туда-сюда дневальных, на зэчек, протиравших мокрыми тряпками подмышки и спины. Долгие минуты она почти не шевелилась.
Соседки вскоре поняли, из-за чего сыр-бор. Словив на себе заискивавшие взоры, Наташа растерялась еще сильнее. Она напоминала женщину, которой рассказали о долгожданной беременности: не верила, переосмысливала новый статус и грезила, как изменится ее жизнь. Наташа то переставала дышать, то глубоко втягивала воздух, кривила рот в букву «о» и с шумом выдыхала. Мне было известно, что теплилось у нее в груди: «я выживу и освобожусь, я выживу и освобожусь…»