После того как он отвернулся к экрану, Наташа весело подмигнула мне.
* * *
Самоохранники – это те же самые заключенные, только вместо того, чтобы шествовать под конвоем, они сами стояли на страже порядка. Вообще, начальство редко привлекало лагерников к столь ответственной работе, однако нехватка кадров вынудила их идти на крайние меры.
В самоохрану отбирали людей с маленькими сроками, а также тех, кто большую часть положенных лет уже отсидел. Казалось бы, надзиратели и конвоиры из заключенных должны были подорвать систему наказаний, потому как стали бы щадить соплеменников – ведь кому, как не им, сознавать всю тяжесть и унизительность жизни арестанта; казалось бы, они никогда не поднимут голоса или руки, остановят травлю слабого, дадут минутку отдыха фитилю, помогут дойти отставшему. А если застанут сидельцев за запрещенными занятиями, то добродушно кивнут и пойдут прочь.
Но самоохранники не оправдали ожиданий. Заняв ступеньку выше остальных, они начали командовать гулаговцами наравне с вольными. Они резко переставали быть своими нам, желая стать своими им – начальникам. Многие таили на самоохранников обиду.
Например, один из самоохранников, Сысоев, выбил из рук голодного узника миску с баландой – посчитал, что тот за глаза обзывает его обидными словами. Были и вопиющие случаи. Так, в прошлом году Петренко избил в кровь землекопщицу Бондареву. Она находилась на раннем сроке беременности. Почувствовав тошноту, Бондарева отложила лопату и попросилась в санчасть. Петренко взбесился: из-за нее срывался план. «Опять тебя мутит! Да ты каждый день от работы отлыниваешь! Ничего, перетерпишь, давай в строй!» Бондарева заявила, что будет жаловаться, и тогда Петренко ударил ее по лицу ее же лопатой. Впрочем, такие, как Петренко, на службе долго не засиживались. Что и говорить, за избиения у нас карали даже вохровцев. Бывший надзиратель ШИЗО в первом ОЛП Бунин и вахтер Воробьев систематически били заключенных. Оба они были отстранены от должностей и приговорены каждый к полутора годам лишения свободы. Что с ними сталось в лагерях, мне было неизвестно.
Федю Баланду перевели в самоохрану пару дней назад. Я сидела на скамье возле бани и грела лицо на солнце, когда урка прошаркал мимо меня своей мелкой поступью. Его коллеги носили военную форму, только без погон, но на Федю это правило, судя по всему, не распространялось. Вор выхаживал в своей привычной одежде: в косоворотке, правилке (жилетке, по фене), шароварах и кирзачах. На плече у него висела винтовка; он был чрезвычайно горд ей, он упивался обретенной властью. Придерживая оружие одной рукой, он другой с нежностью любовника проводил пальцами по стволу. С утра до вечера Федя шествовал по лагпункту, чуть ли не целуясь со своей винтовкой. Особенно любил он шпынять законников, если те имели неосторожность попасться ему на глаза.
Федя довольно часто проходил мимо моего склада и справлялся о делах, поэтому я пришла к выводу, что Юровский попросил его приглядывать за мной. Однажды Федя и впрямь пригодился. Тем вечером двое мужчин-заключенных пробрались к бараку с продуктами и принялись настойчиво клянчить у меня консервы, предлагая смешные два рубля за банку. Впрочем, предложи они мне хоть сто рублей, я бы не взяла – угрозы Смородина прочно засели в мою голову и заставили соблюдать осторожность. И вот пока мы с мужчинами спорили, появился Баланда.
Он не церемонился. Федя схватил заключенных за шиворот, выпроводил их со склада и напоследок дал каждому по смачному пинку. Несчастные плюхнулись аккурат в лужу, испачкавшись в грязи.
– К чему такая жестокость? – рассердилась я.
– Чтоб неповадно было, мля, – сплюнул Баланда. – Еще кто сунется – бестолковку отремонтирую.
В другой раз Федя, наоборот, оплошал. Мне нужно было отбежать всего на полчаса в отдел снабжения, а самоохранник как раз оказался рядом; я передала ему ключи от склада на случай, если кто-то грянет за время моего отсутствия. Разумеется, я велела ему смирно сидеть, не прикасаться к продуктам и вообще не валять дурака. Баланда заручился быть паинькой, и я ему поверила. Возвратившись через 20 минут, я застала его со спущенными штанами. Этот паинька горячо трахал грудастую прачку на столе и остановился только тогда, когда я рыкнула на него. Федя не смутился, куда там! Заворчал, что вернулась слишком быстро – а он, видите ли, не скорострел.
Я была очень возмущена, и даже не тем, что голая задница Любы смяла мои отчеты, сколько тем, что на страстное совокупление могли наткнуться Круглов, Чантурия или Смородин. Все получили бы выговор, если не ШИЗО, – хорошего мало.
Испугавшись, что я доложу Юровскому, Федя спросил, как ему загладить свою вину. Я, конечно, докладывать не собиралась, но и возможности решила не упускать. Я запрягла его рассортировывать продукты на складе. Баланда таскал туда-сюда тяжелые ящики, относил что-нибудь на кухню, выбрасывал гниль, если таковая находилась. Он отбыл наказание за три дня и отныне никогда не получал ключей. А чтобы я уж наверняка не злилась, он подарил мне свежую рыбину – красивую такую, темную, с розовым отливом.
– Где взял? – изумилась я.
– Урвал у командировочного лепилы, – объяснил Федя. Лепила – это врач на жаргоне. – Он рыбачит, когда канает из одной зоны в другую.
– Рыбачит на Енисее? – Я задумчиво крутила холодную тушку в руках. Ее чешуйки блестели в свете лампы. – А что это за рыба?
– Хариус, что ли…
Склад стал чистым, уютным, моим родным. Теперь здесь пахло либо уличной свежестью, либо чаем, либо мылом. Я задумалась над тем, не переехать ли сюда. Сладко потягиваясь, я предвкушала, как буду спать в огромном бараке одна-одинешенька, мыться каждый вечер, засыпать в тишине, есть без посторонних глаз. Никакой вони, никаких разборок, никаких внезапных шмонов, никаких Тась и Алин. Надо бы добыть разрешение начальства.
Я накинула бушлат и достала ключи, чтобы закрыть барак на ночь, но меня успел перехватить Андрей. Он только приехал со стройучастка и решил проведать меня перед сном. Бродя по проходной, Юровский спросил про Федю (все-таки права я была), удивился, как тот до сих пор не напортачил, прибрал там, где нашел бардак, и поинтересовался:
– К тебе недавно Смородин наведывался?
– Угу, – машинально отозвалась я, приметив на его щеке какое-то пятно.
– Что ему было нужно? Говорил про твое назначение?
Я прищурилась, не сводя взгляда с этого пятна. Андрей повернулся ко мне, и на его лицо упал свет от висевшей на низком потолке лампы.
– Он наседал на тебя? Запугивал? – встревожился Андрей моим затянувшимся молчанием. – Нина, что он там тебе наплел? Я же вижу, что наплел…
– У тебя грязь на щеке, – перебила его я, показав на себе пальцем где.
Он посмотрел на свое отражение в окне, но ничего подозрительного не увидел. Я подошла к нему и приподняла за подбородок. Затрагивая уголок рта, на его щеке алел смачный след от помады. Отпечаток женских губ был частично размазан, но все еще довольно отчетлив.
– Это помада, – пробормотала я.
– Черт. – Он вновь наклонился к стеклу. – Так вот почему на меня сегодня весь день косо смотрели…
Мне вспомнилось, что утром я повстречала Катерину. В последние недели она была занята съемкой для лагерного фотоальбома. Лебедева умела готовить театральные постановки, поэтому с задачей снять хронику строительства Трансполярной магистрали справилась на отлично. Она освободила двух заключенных от общих и велела им построить беседку в еловой рощице, окружавшей дом полковника; когда беседка была готова и выглянуло редкое солнце, одетые в новенькие робы Хмельников, Агафонов, Глазунов, Гершевич и другие зеленые, которые по сравнению с остальной массой гулаговцев выглядели здоровыми и крепкими, расселись на скамьях и стали изображать непринужденную приятельскую беседу. Фотограф тем временем щелкал их на камеру. Потом Катерина запечатлела запуск рабочего движения по сданному участку железной дороги. Она расставила несколько десятков строителей на путях возле паровоза, украшенного растяжками с победными лозунгами, и втиснула в центр толпы Юровского, его заместителя Захарова, Смородина, главного инженера Кравцова и начальника данного участка Ромашкина. Она велела фотографу снимать футбольный матч лагерников, раздачу пирожков с капустой улыбающимся ударникам, почтальонов, нежно гладящих своих лошадей, и серьезных начальников, изучающих производственные графики.
А сегодня Катерина задумала сфотографировать поваров. В высоких сапожках на каблуках, синей юбке, белой блузке и с повязанным на шее голубым шарфом она явилась на кухню и сказала, чтобы на ужин заключенным сварили куриный суп. Наташе было велено прибраться, Свете – разложить продукты, после чего фотограф взялся за дело. Угрюмую Ильиничну он назвал слишком нефотогеничной и выставил на передний план Шахло. Пока остальные на заднем фоне оттирали миски, топили огонь и варили хвойный отвар, Шахло смущенно позировала с тушкой курицы и разделочным ножом. На столе у нее также лежали десяток яиц, три морковки и пять вымытых картофелин. Когда кадр был сделан, Катерина изогнула ярко-красные губы в полуулыбке и сообщила, что готовый суп нужно будет отнести в избу полковника, а лагерникам сварить кашу или «что-нибудь еще».
Я представила, как Катя, провожая Юровского на работу, подходит к нему своей кошачьей походкой и целует на прощание, а он, не подозревая об этой отметине, выходит из дома и садится в машину. Почему же он продолжает жить с Лебедевой, если привязан ко мне? Зачем врет ей, мне и самому себе? Как он может навещать меня, а потом возвращаться как ни в чем не бывало к ней?
Андрей, как смог, стер след от помады и загадочно улыбнулся своему отражению. В этот миг он был так далек от меня, что я ощутила не то что укол, а удар под дых ревности. Зверь внутри меня крякнул и очнулся, обнажив в зевке клыки.
– Ты ее любишь? – спросила я, сложив руки на груди.