Он застыл, улыбка исчезла с его лица. Воцарилась немая пауза.
– Да, конечно люблю, – ответил он немного погодя.
Я сжала кулаки. Ногти вонзились в кожу.
– А что же я? – вымолвила сипло. – Неужели ты равнодушен ко мне? После того… после всего?..
Он отвернулся от окна и прошел ко мне. Взгляд его был каким-то потерянным, отстраненным, печальным.
– Я не мог забыть тебя всю жизнь, Нина, – прошептал он. – Пытался, а все-таки не мог. Встретив тебя спустя столько лет на стройке, я должен был всего лишь вспомнить наше жаркое Усово и свидания на берегу реки, поностальгировать по ушедшей молодости и вернуться домой к жене. Да, я должен был поступить именно так. Но вместо того, чтобы относиться к тебе как к любому другому заключенному, я искал повод, чтобы поговорить с тобой, помочь тебе, приблизить к себе. Хотелось узнать: какая ты теперь? Изменилась ли? Осталась ли прежней? К моему несчастью, ты осталась, а я не могу быть равнодушным к своей Нине, сколько бы воды ни утекло, как бы ни перевернулся мир вокруг нас, где бы мы ни оказались и кем бы мы друг другу ни приходились. Рядом с тобой я испытываю то же самое чувство, что испытывал тогда, тринадцать лет назад, – будто бы я дома.
Он провел рукой по лбу и запустил пальцы в черные волосы.
– А этот проклятый день, когда ты сказала о свадьбе… – добавил он глухо. – Я даже выразить не могу, как мне было больно. Как будто внутри меня все изрешетили. Как будто сердце вынули и искромсали на куски…
– А мне тогда все казалось иначе, – сказала я, качая головой. – Я знала, что ты застенчив, что ты иногда заталкиваешь свои желания вглубь из-за страха, чувства долга или еще какой ерунды, но вот ты стоишь передо мной там, в Усово, и бровью не ведешь, пока я рассказываю о женихе… И как-то само собой в голову взбрело: раз ты спокоен как удав, значит, не воспринимаешь меня всерьез.
– Ты правда так подумала? – пришел он в замешательство. – Нет, просто я предвидел подобный исход событий. Я чуял конкурента.
– Что? – опешила я.
Он кисло усмехнулся:
– А что тебя удивляет? Я был гол как сокол, а ты приходилась дочкой прокурору. У нас, конечно, могло быть будущее, но тебе исполнилось восемнадцать лет, у тебя все еще было впереди. Ты вилась в окружении влиятельного отца, знакомилась с разными людьми. Когда-нибудь ты бы встретила другого мужчину. Взрослее, состоятельнее, умнее и так далее, – рядом с которым я бы уже выглядел как простачок, висящий веревкой на шее…
– Какой вздор! Чушь! – взорвалась я, взмахнув руками. – Я прожила с Загорским десять лет и не испытала ни грамма счастья, что подарил мне ты за жалкие несколько месяцев.
– Несколько месяцев… – повторил он эхом, приложив свой лоб к моему. – Да нет, это была маленькая жизнь…
Я плохо помню, что происходило дальше, потому что мой рассудок помутился от нахлынувших чувств. Но я помню, как резко перестала быть заключенной и превратилась в самую обыкновенную женщину; как под огромным свитером выровнялась спина, как длинные ноги в мешковатых шароварах и поношенных сапогах сами собой стали легче, тоньше; и как я, движимая силой, которой не умела противостоять, встала на цыпочки и поцеловала его.
Поначалу его губы были чужими, холодными, какими-то бездушными, но потом оборона сменилась встречным нападением, и вот уже меня атаковали, смаковали, теснили. Я не контролировала себя, я шла напролом. Долгие годы скучного выполнения супружеского долга, а затем лишенное всякого намека на чувственность заключение – и вот меня буквально подкосило, я обессилела от страсти. Андрей был мощным, как я хотела, пах как я хотела, и трогал меня где я хотела. Я не осознавала, как мы оказались у края стола, как я целовала каждый сантиметр его лица, как он смотрел на меня разомлевшими глазами, как мой бушлат скатился вниз, как свитер съехал с плеча…
И как он резко отстранился от меня, я тоже не сразу осознала.
– Я так не могу, Нина, я так не могу, – повторял он, как одержимый.
– Как – так? – не поняла я, дрожа.
– Меня дома ждет Катя.
Опять Катя! Опять она встала между нами! Я оцепенела и опустила ноги на пол. Страсть безвозвратно отступила, на ее место влились совершенно противоположные чувства – отвращение, злоба, обида. Снова стало холодно, душно, одиноко.
– Прошу, давай не будем бередить старые раны, – сглотнув, продолжил он. – Мы с Катей живем вместе два года. Мы хотим пожениться и завести детей сразу после того, как ее срок подойдет к концу. Я уже несвободен, Нина, и я не готов начинать все с начала. Слишком поздно…
Он поднял с пола свою шинель и просунул руки в рукава спешным, импульсивным движением – аж швы затрещали.
– Прости, что потерял контроль над собой. Прости, что поощрял наши чувства, хотя не собирался идти дальше…
– Убирайся! – хрипло оборвала его я.
Андрей вздрогнул, как если бы я его стукнула. Я задыхалась от ярости. Он сильно стиснул челюсть, скрипнув зубами.
– Мы же сможем спокойно работать вместе, да?
Сердце сжалось при мысли о том, что мне придется общаться с ним день за днем. Много, невыносимо много раз. Называть его Андреем Юрьевичем или того хуже – гражданином начальником, приветствовать его жену, ложиться в постель одной, мучаясь кошмарами про пылкого полковника-фельдшера…
– Нам нужно поговорить втроем: ты, я и Фролова, – сообщил он бесстрастным, неживым голосом. – Завтра в полдень.
– Без проблем, – отозвалась я ровно таким же неживым голосом и задрала подбородок, чтобы сдержать слезы. Пора озвучить свою просьбу, не то потом буду постоянно откладывать, избегая его общества. – Я собираюсь переехать сюда, на склад.
Часом раньше я представляла, как деликатно уговорю его, предложу множество аргументов за. Но сейчас я балансировала на грани истерики.
– Передам Евдокимову и Казаковой, – кивнул он вяло.
Я не поблагодарила его за разрешение. Ждала лишь, когда он уйдет домой, к своей красногубой Лебедевой.
Так он и сделал.
Я долго стояла на проходной – обездвиженная, опустошенная, разбитая, белая как снег; бесформенный свитер криво свисал с моего плеча. И я не горжусь тем, какими словами называла Андрея в ту минуту.
Глава 9
Я не привыкла убиваться по мужчинам. Пожалуй, в том была заслуга моей матери: она подала мне личный пример, как поступать нельзя.
Мама моя всегда стремилась к совершенству. Она была элегантной особой, одной из самых красивых и стильных кремлевских жен; она была идеальной домохозяйкой, верной супругой и образцовым родителем. Она лезла из кожи вон, бросая всю себя в угоду родным и близким. Не существовало такой просьбы, которую Ольга Адмиралова не смогла бы выполнить, не приключалось такой беды, в которой она не утешила бы, не приголубила бы, и не наступало такого дня, когда бы она обделила своей заботой домашних. Мама служила нам комнатой отдыха, где можно неуклюже развалиться, снять «выходную» маску с лица и не пытаться произвести впечатление – иными словами, побыть самим собой. Ее любовь не знала устали. Мама не ставила никаких личных границ, ее границы проходили там, где находились мы с папой.
Из всего этого вытекал и один недостаток. Чересчур зависимая от окружающих, мама была склонна к самокопанию, выцеживанию проблем, она из года в год придавала мелочам гигантские размеры и искусно превращала муху не то что в слона, а в самого настоящего амфицелиаса22. Мама была натурой чувствительной, с очень низким душевным болевым порогом. И, выстраивая кирпичик за кирпичиком счастливую семью, она невыносимо страдала, если ее сооружение вдруг давало трещину.
А оно давало трещину, когда мама замечала что-либо подозрительное в поведении отца. Вот он проявил излишнюю эмоциональность при чтении письма, вот задержался в командировке, вот бросил оценивающий взгляд на супругу коллеги или же попросту утомился и захотел провести вечер в одиночестве – и тогда Ольга Адмиралова непременно рисовала в своем воображении самые трагичные картины. Мама рассуждала так: потеряет отца – потеряет все. Ради него она регулярно посещала кабинет врачебной косметики и соблюдала строгую диету. Ни разу не выходила она из спальни без макияжа, даже в те дни, когда муж был в отъезде. Она репетировала свои пламенные речи, представляя неминуемый, в ее разумении, разговор о разводе, и всеми силами реанимировала отношения, убедив себя, что чувства Бориса к ней безвозвратно остыли. Нет, скандалов она никогда не закатывала, не так она была воспитана; мама действовала гораздо хуже: она утаивала обиду и обсасывала внутри свою печаль.
Раз за разом мама совершала ошибку, которая стоила ей личного счастья: вместо того чтобы готовиться к худшему и думать о лучшем, она думала о худшем и не надеялась на лучшее. Сама того не сознавая и не желая, она своей жалостью к себе самой впрыскивала каплю яда в жизнь каждого члена семьи, в первую очередь – в свою собственную.
Папа мой, думается мне, безвинным не был, не с неба же на него валились мамины кризисы. Прямая противоположность жене, Борис Адмиралов являл собой самодостаточного, абсолютно цельного человека, который отделял собственное «я» от семьи и вообще был сам по себе. Он всегда вставал у штурвала, а если же кто осмеливался сменить курс, заданный капитаном, – твердо выправлял руль обратно. Да, он был упрямым, эгоистичным, он был жестоким, в конце концов, и временами невыносимым, однако семейные узы были для него нерушимы.
Повзрослев, я наблюдала мамины самоказни и давалась диву: чего ж ей унывать, чего горевать из-за всякой всячины? Мама вышла замуж за мужчину, который ее боготворил и в котором она сама не чаяла души. Жила роскошно, в то время как народ в разных уголках Союза голодал, бедствовал, буквально дрался за жизнь. Она родила дочку, которая, может, не отличалась кротким характером и поселила на матушкиной красивой голове немало седых волос, зато эта дочка искренне любила ее.
Позиция жертвы покалечила маму. И я не желала повторять ее путь. Стоило мне придать переживаниям чересчур большое значение, я корила саму себя и вспоминала взгляд матери, полный вселенской тоски. Эти ее печальные глаза стали для меня чем-то вроде маяка, только вел тот маяк в никуда.