Прошел час, прежде чем на улицу вышел Дьячков. Будто бы облитый ушатом крови, с заплывшим лицом, без своих очков, с переломанным носом, он слепо переставлял дрожащие ноги и из последних сил тащил Мариночку. Она свисала с его плеча, как тряпичная кукла. Одежда ее была порвана в клочья, некогда длинные волосы рвано острижены, по всему телу виднелись ушибы и зиявшие раны.
Заикаясь, Дьячков позже свидетельствовал, что Мясник изнасиловал Мариночку. И не просто изнасиловал, а к тому же изувечил. Пока вохровцев колотили, авторитет закрыл медсестре рот ладонью и приступил к издевательствам. Садист резал ее ножом, бил, достал веревку и придушил – сильно придушил, так что она едва не задохнулась. В последнюю минуту Рома освободил шею, чтобы поразвлечься еще немножко. Он игрался с ней, как кошка с испускающей дух мышкой. Наслаждался, что из-под его пальцев вырывались вопли, хрипы, текла слюна. Но самое жуткое, рассказывал Дьячков, – то, что чем яростнее Мариночка сопротивлялась, тем сильнее она возбуждала своего насильника.
Воспоминания его были урывочными и не могли полностью восстановить картину, поскольку время от времени Дьячков терял сознание. Он помнил, что Акманова топтали ногами, но не помнил, как его сослуживец скончался. Куда подевалось мертвое тело после расправы, он тоже не знал.
Мариночка умерла на руках Дьячкова от потери крови, пока он волочился в санчасть.
– М-ме-еня о-оставили в живых, – срывавшимся голосом сказал охранник начальникам лагеря, особистам и врачам. – Я-я должен был п-пе-ередать, что это было п-предупреждение.
«Что за предупреждение?» – ломали голову мы все. Но начальство безмолвствовало, игнорировало наши вопросы. Не понимая, кто мог стать следующей жертвой и каковы вообще планы воров, заключенные разом притихли и скукожились от страха.
Некстати, за несколько дней до происшествия Хмельников бросил Надю. Неожиданно для нее, для всего лагпункта, да и, возможно, для самого Антона. От горя Смольникова не ходила, а витала по зоне призраком. Глаза ее потемнели, лицо побледнело, плечи безвольно повисли. Завидев Надю, я испугалась: не тронется ли умом? Не наложит ли на себя руки?
И хотя Антон никак не мог предугадать, что законники вскоре объявят войну и назначат лагпункт зоной боевых действий, все единогласно окрестили его гнусным подлецом. Рвет с беззащитной женщиной в столь опасное время, когда она нуждается в надежном крыле!.. Невиданно! Неслыханно! Особо недоумевали мужчины. Как Хмельников мог отказаться от красавицы, которая так пылко его любила?
– И чего ему еще надо, дураку, – приговаривали одни.
– Мудак, – вторили другие.
Пару раз Антон подходил к парикмахерской, чтобы объясниться с Надей, попробовать расстаться миром. Та лишь задирала голову и сбегала, глотая на ходу слезы.
Новые сроки не охладят пыл законников – в этом мы отдавали себе отчет. И то, что некоторых из них после суда в Игарке увезли в другие лагпункты, тоже погоды не сделало. Зэки стали инстинктивно держаться рядом с вооруженными конвоирами. Они больше не отдыхали на улице. Не шагали – скорее, делали перебежки от вахты к столовой, от барака к туалету. Некоторые носили в карманах камни, чтобы в случае чего размозжить бандитам затылки, но это было опасно – в случае нежданного шмона можно было загреметь в ШИЗО за ношение оружия. Повара передвигались со спрятанными в одеждах кухонными ножами. Режимник их, как правило, не трогал.
У меня оружия не водилось. Когда я все-таки была вынуждена высунуть нос из норки, то не выпускала из рук связки ключей. Связка у меня была годная, увесистая. Я зажимала по одному ключу между пальцев, так что рука напоминала когтистую лапу кошки. Если не сплоховать, можно таким приспособлением нанести колющие удары по лицу. По крайней мере, я об этом слышала, и это вселяло в меня уверенность.
Я скрыла железные коготки в кармане бушлата и, трясясь, семенила по тропинке к сапожной мастерской. Неподалеку показался хмурый Баланда. Он цеплялся за винтовку и озирался, как дикий зверь.
Зайдя в обувную, я встала у длинной стойки, что разделяла рабочую зону мастера и крохотный зал для посетителей. Заведующий сапожной Яннис Гривас сидел за прилавком и чинил подошву валенок. За его спиной тянулись узкие длинные полки, до отказа забитые изношенными, рваными, убогими ботинками.
Гривас был ссыльным греком. В прошлой жизни, как выражались сидельцы, он зарабатывал пошивом представительских туфель и здесь, в Ермакове, сумел вернуться в свою профессию. Просто теперь он чинил обувь заключенным и вольнонаемным. Каждый день заведующему приходилось давиться спертым зловонным воздухом. Он проветривал помещение, открывал настежь дверь и окна, и все же запах груды потасканной обуви упрямо вился около носа. Там, за стеллажами, у грека имелась собственная каморка, но он предпочитал жить в бараке для придурков. Всё посвежее, конечно.
Я положила на прилавок кожаные ботинки, у которых разошлась молния. Гривас услышал, однако от работы не отвлекся. Махнул рукой: мол, подожди секунду.
Входная дверь в мастерскую хлопнула, застучали каблуки. Моя рука машинально сжала ключи в кармане.
К стойке подошел высокий мужчина в свободной, мешковатой рубахе. Он лениво облокотился на прилавок и скрестил ноги в высоких сапогах. Я отпустила связку, узнав рыжие волосы и беззаботную ухмылку.
– Нина, ты? – удивленно заморгал Гриненко. Карие глаза, обрамленные золотистыми ресницами, сверкнули.
– Кажется, я, – отозвалась. В груди разлилось тепло. – Здравствуй, Вася.
– У ты, черт. – Он шмыгнул носом, и конопушки подпрыгнули.
Сапожник притворился, будто не слушал.
Мы неловко перемялись с ноги на ногу, повторив движения друг друга. Нам так и не довелось свидеться после того, как я швырнула тачку… А ведь он же тогда в больницу попал, захромал…
– Откуда ты здесь? – спросила я его. – Ты же вроде числился в лагпункте у Вымского озера?
– Перевели, я теперь нарядчик, живу в седьмом бараке, – сказал он. Я понимающе кивнула: это дом для придурков. – Если б знал, что ты тоже тут, поторопился бы, поспешил к тебе.
Гриненко с нескрываемым любопытством глазел на меня:
– Я и позабыл, как ты красива!
Неужели он действительно не обиделся на ту выходку, не верила я и стала нервно теребить замок на молнии. Вероятно, он прочитал мысли по лицу.
– Слушай, – посерьезнел Вася, – мою бригаду назначили в карьер, а когда я вернулся на железку – тебя и след простыл. Так я и не извинился перед тобой по-человечески за свою настырность.
– Нет-нет, Вася, это ты меня прости! – спохватилась я. – Не стоило мне так круто реагировать!
– Да сам понимаю, что палку перегнул, – состроил кислую мину он. – Просто понравиться хотел, и все.
Он благодушно улыбался мне, как старому доброму другу. Я стала старательно пялиться под ноги.
– Что, тоже заедает? – указал на мои ботинки. – У меня постоянно молнии ломаются! Качество такое. А может, руки не из того места растут.
И добавил Гривасу:
– Заранее извини за неудобства, приятель.
Завмастерской смерил зеленого укоризненным взором. Вася не смутился, лишь тряхнул рыжей головой:
– Да не, сейчас просто подошва отклеилась. – Он поставил перед Яннисом сапоги и снова обернулся ко мне.
– На стройке больше не работаешь? – догадался он, сверив время. Пробило три часа дня.
– Нет, я тут, в лагере.
Он помедлил, прежде чем продолжить:
– Кем?
– Заведую продовольственным складом.
– Ну даешь, – выдал Васька и присвистнул. Огонек в его глазах слегка потух от осознания того, что столь завидных высот просто так не достигают.
– Давайте обувь свою, – буркнул Яннис, вытирая грязные руки о заляпанный жирными пятнами фартук. Ему явно осточертело наблюдать чужую драму.
– Ладно, Нинка, мне пора, – Гриненко хитро подмигнул мне. – Если передумаешь, дай знать.
* * *
Я увидела ее издалека. Как ястреб в небе изящно взмахивает крыльями, пикирует и скользит в воздухе, так и Лебедева плыла по режимной зоне своей ленивой, покачивающейся походкой. Катя безмятежно улыбалась и вообще, казалось, существовала вне этого мира, там, где не было ни вооруженных охранников с лающими собаками, ни борющихся с прогибами заключенных, ни банды законников, которые воодушевились успехом последнего преступления и отныне хищнически скалились на всякого прохожего. На ней были платье из бежево-серого льна и приталенное черное пальто; кожаные сапожки на каблуках шлепали по тропинке, продавленной грубыми арестантскими ботинками. Катя была будто вырванным из какой-то другой жизни и приклеенным невпопад кусочком, деталью иного пазла, который не стыкуется с общим рисунком.
Она подошла к складу и постучала, поправив на лбу цветастую косынку. Я отскочила от окна и застыла, собираясь с мыслями. «Наверное, она хочет обсудить наш любовный треугольник, – распереживалась я. – Выскажет то же, что и Ильинична. Небось погрубее».
«Нужно затолкнуть характер как можно глубже и согласиться с ней во всем, – советовал самый рассудительный внутренний голос. – Не о чем нам спорить, некого делить, и без того все решилось само собой».
– Нина, добрый день! – вежливо поздоровалась Катя, когда я отворила. И резко склонила голову набок, как птичка. – Найдется минутка?
– Да, конечно. – Я пропустила ее внутрь. «Какие аргументы она придумала, чтобы заставить разлучницу отступить? Скажет, что больше подходит Андрею? Солжет, что беременна? Что у них свадьба на носу? Пригрозит свиданием с Кушниром?»
Катя без колебаний отправилась к помещению с продуктами, где некогда хозяйничал Смородин. Она пригнулась в дверном проеме – притолоки были очень низкими – и ступила внутрь. Затем придирчиво рассмотрела полки, как покупатель в магазине.
– Чем могу помочь? – спросила я.
– Нам с вами надо обсудить концерт художественной самодеятельности, который запланирован в КВЧ на следующее воскресенье, – ответила она. – Это будет первый концерт обновленной мной культурно-воспитательной части, и я хотела бы поощрить своих сотрудников за хорошую работу. Они приведут наше руководство в восторг. Какие песни о Родине и о труде они написали! А как исполняют! Слезы на глазах выступают, право слово… Они так старались и заслужили банкет в честь своего, так сказать, дебюта.