– Банкет? – Я скрестила руки на груди.
– Да, да, – она замахала белой ухоженной рукой. – Разумеется, ничего особенного. Чай нальем, закуски расставим. Как вам идея?
– Идея хорошая, – неопределенно замотала я головой. – Но кто-нибудь из начальства дал разрешение?
– Ой, ну какое разрешение, – с оскорбленным видом возмутилась Катя. – Я сообщу Андрею Юрьевичу и Дмитрию Егоровичу о своем решении. Они не будут против. Давайте лучше поразмыслим, чем мы накормим моих ребят…
Лебедева вальяжно ходила мимо полок и с любопытством изучала этикетки на коробках и банках.
– Определить продукты не проблема. Но устного разрешения мне недостаточно. Мне нужно понять, что писать в отчетах.
– В этом вы явно лучше разбираетесь, – устало вздохнула она. Похоже, мой бюрократизм докучал ее творческой натуре. – Боже правый, какая у вас темнота, Нина! Одной лампы мало. Я и не сразу разглядела, что написано вот на этой упаковке. Как вы тут работаете?
Катя провела длинными ногтями по банке со свининой. Потом она повернулась ко мне.
– Вы тесно общаетесь с Андреем, не так ли? – без враждебности, спокойно поинтересовалась она.
«Вот это стойкость. Вот это самоуважение», – поразилась я.
– Он часто заходит то к поварам, то на склад…
– Верно, верно, – согласилась Лебедева. – Он не может сфокусироваться на строительстве. Он контролирует каждую мелочь вместо того, чтобы поручить все второстепенное подчиненным. Боится, что они не справятся!
– Хороший руководитель чувствует ответственность за все, что происходит под его эгидой, – запротестовала я.
Не представляю, какой черт меня дернул защищать Андрея перед его собственной женой. Уголок ее рта дернулся, темная родинка на щеке взмыла вверх.
– Нет, хороший руководитель грамотно распределяет задачи по своим подчиненным. Ну что ж… Раз вы так дружны с моим мужем, посоветуйтесь с ним насчет документов сами, – Катя сделала упор на слове «муж». – У Андрея всегда и на все найдется ответ. Порой мерещится, будто говоришь с ходячей справочной службой.
Она мягко улыбнулась своим мыслям. Моя ревность снова дала о себе знать, скребнув глубоко в животе.
– Как насчет пирожков? – предложила Катя. – Вижу, у вас есть сушеные грибы и лук.
– Они предназначены передовикам, – воспротивилась я. – Запасов, как вы видите, очень мало.
– И это я обсужу с супругом, не переживайте, – с раздражением покосилась на меня Лебедева, призывая прекратить пороть ерунду. – И передайте, пожалуйста, кухне, чтобы приготовили бутерброды с колбасой и пончики в сахарной пудре…
– Хорошо, – сдалась я.
Катя деловито потерла ладони:
– Кстати! Можете договориться с самоохранниками, чтобы принесли продукты в КВЧ?
– Угу, – промычала я.
– Благодарю вас.
На том она меня покинула.
* * *
Когда в дверь постучали после отбоя, мое сердце бухнуло вниз. Я уронила книгу и подрагивающими руками погасила керосиновую лампу. Склад погрузился в темноту. Ключи – мое оружие, мое спасение! – лежали в столе на проходной, и я пошла к ним, беззвучно ступая босыми ногами по половицам. Главное – не шуметь, заговорила я саму себя и потянула за ручку ящика. Тот предательски скрипнул.
Стук раздался еще раз – громкий, настойчивый.
Не знаю, откуда во мне взялась эта солдатская осмотрительность, но я немедленно съехала на пол и поползла к тому окну, из которого был виден вход в барак. Облегчение окатило меня сбивающей с ног волной, когда я увидела Андрея. Не Мясника, не Психа, не еще какого-нибудь черного. Андрея!
Я швырнула ключи на пол и впустила его.
По вечерам он снимал эмвэдэшную форму и выглядел как самый заурядный человек: в легкой куртке с невысоким воротом, свободных брюках и резиновых сапогах. Без погон и фуражки он казался мне еще роднее, уютнее, но я пинками прогнала разрушительные мысли прочь.
Андрей тяжело дышал, словно пробежал десятикилометровый марафон. Я сделала шаг назад – хотела, чтобы между нами оставалась дистанция. Катя, настойчиво произносящая слово «муж», не выходила у меня из головы. И ее друг с сифилисом тоже.
«Пускай катится отсюда! – требовал мой самый вспыльчивый внутренний голос. – Пускай топает к своей Кате и больше никогда не приходит ко мне вне рабочего времени!»
Однако от Андрея повеяло такой тоской, таким отчаянием, что я разом проглотила все претензии и упреки. Ничего не говоря, я положила руки ему на плечи и притянула к себе, а он с неожиданным рвением прильнул ко мне и сжал в объятьях. Я оторопела, почувствовав, что он едва сдерживает слезы.
– Это я во всем виноват, – пробормотал он.
– В чем виноват? – спросила я, успокаивающе гладя его спину.
– Их убили из-за меня, – только и сказал Андрей, но я догадалась, что он имел в виду Мариночку и Акманова. – Никак не могу принять это, никак не могу оправиться…
Юровский сильно стиснул мне поясницу и потерся своим лицом о мое. Я ощутила соленый вкус слезинки. Больше я не помнила ни о дистанциях, ни о Кате, ни о Смородине, ни об Ильиничне, ни о чем на свете.
– Дорогой, я не понимаю, – прошептала я ему в ухо. – Давай по порядку.
Он сделал глубокий вдох.
– Законники в последнее время совсем отбились от рук, – ответил Андрей. – Толку от них ноль, только лишние проблемы. Часто отказывались от работы, пили, черти, как не в себя… Затерроризировали мне заключенных. Отбирали у всех подряд деньги и посылки. Угрожая смертью, заставляли переписывать на себя зачеты, отдавать премпайки. Из-за них строители ходили голодные, зашуганные, безынициативные. Зачем им стараться, если их выработку так или иначе припишут ворам?
– И что же?
– Мне это осточертело, – процедил он сквозь зубы. – Я списал зачеты обратно на бригады, которые их и заработали. Вот они и устроили расправу…
Обнаружив, что я переступаю с ноги на ногу – пол все-таки был холодный, – он подхватил меня на руки и понес к кровати. Мы устроились рядышком, прикрывшись одеялом.
– Они предупредили меня, конкретно меня: не лезь, не то всех перережем.
– Ты поступил правильно, – заверила его я. – Слышишь? Если бы ты пустил все на самотек, жертв было бы гораздо больше. Сколько бы умерло с голоду, сколько бы нашли с колотыми ранами!
– Я видел ее тело, Нина, – поднял он на меня убитые глаза. – Видел, что с ней сделал этот ублюдок, доказывая мне свою власть. Акманова так и не нашли, родители не могут схоронить его, попрощаться с ним. Я не могу себе простить их смерти. А что приходится терпеть этому бедному пацаненку в юбке…
– Отомсти Мяснику, – сказала я.
Ноздри Андрея раздувались, грудь ходила ходуном.
– Я передал Феде партию ножей. В ближайшее время на зоне будет опасно, Нина. Не выходи со склада, прошу тебя. Чтобы посеять панику, они убьют кого угодно. Не высовывайся, если нет необходимости.
Юровский вытащил из-за пазухи крупный нож и задумчиво повертел его в руках, не сводя глаз с тончайшего острия.
– Держи при себе круглые сутки, – велел он. – Днем – в одежде, ночью – под подушкой.
Потеряв дар речи, я вытаращилась на нож. Защитить себя от настырного мужчины, распускающего руки, – это несложно. Это я проходила. Но от умелого преступника, от садиста, который убивал много раз, – иное дело…
К горлу подступила тошнота.
– Если вдруг до этого дойдет… – голос Андрея надломился. – Не показывай, что у тебя есть оружие. Не пытайся запугать – вор просто выбьет нож у тебя из рук. Бей неожиданно и сильно, чтобы он ничего не успел понять. Целься в голые участки, лучше в шею или лицо. Если провернешь острие в ране – почти гарантированно вызовешь летальный исход.
Я побледнела от ужаса. Он поджал губы.
– Не бойся навредить ему, – непривычно жестко произнес Андрей. – Помни: либо он, либо ты. Третьего не дано.
Я кивнула, вернее, лихорадочно дернула головой.
Он протянул мне нож, и я неохотно взялась за рукоять. В мужской руке оружие казалось смертоносным, угрожающим, я же держала его неуверенно, с опаской, с незнанием. Как если бы опытный летчик посадил за штурвал самолета кого-нибудь из пассажиров.
Юровский явно переволновался. Он зачах, осунулся, зарылся в свои тревожные раздумья. Поэтому мне пришлось выдать ободряющую фразу, хотя звучала она бессмысленно и глупо:
– Я буду осторожна.
– Спасибо, – то ли за обещание, то ли за поддержку в целом поблагодарил Андрей.
Это началось следующим утром, прямо во время переклички. Пока заключенные ждали в строю, а Круглов, сжав свои бумаги, нервничал поодаль, Баланда, воинственно размахивая винтовкой, ходил вдоль колонны и нагло заглядывал лагерникам в глаза, как бы выискивая среди них несогласных, не признававших его преимущества.
Рукава его рубахи были задраны по локоть, открывая миру коллекцию темно-синих татуировок. Самая впечатляющая была наколота на правой руке. Голая девица с тяжелой, пышной грудью придерживала гриву роскошных волос; на шее у нее висел амулет в виде буквы «М». Я не разбиралась в тонкостях преступной росписи и не смогла расшифровать смысл сей наколки.
Федя превратился в пороховую бочку, которая вот-вот загорится – стоило лишь спровоцировать, подать ей огонек. Черты его лица заострились, мускулы перекатывались, готовые к моментальной атаке.
За главным сукой топтались его шестерки. Они скалились и ржали, как гиены, предвкушающие разделку добычи.
Баланда отошел от первого ряда и задрал голову.
– Сели-и-и! – скомандовал он во всю глотку. Властный крик пронесся по лагпункту, нырнул в лес, достиг верхушек деревьев.
Заключенные разом пали на землю. Он уже выучили, как это делать. Гулаговцев обязывали сидеть на заднице, согнув ноги в коленях – из такого положения труднее всего встать; если же какой смельчак рисковал подорваться, его легко обезвреживали. Больше двух тысяч человек замерли, увязнув в грязи. Нет, они не возмущались, даже не шушукались. Они беспрекословно обхватили руками колени и исподлобья наблюдали за происходящим. Главное правило лагеря – «не высовывайся» – сейчас действовало во всей своей красе.