Алина действительно следила за нами. Она контролировала каждое наше действие, она искала тот самый прецедент: ага, попались, права я была, когда корила работников хоздвора! Однако ее ретивость и подозрительность с каждым днем убавлялись. Потеряв к нам интерес, Алина начала украдкой поглядывать на котлы. Мы сразу догадались, в чем причина. Что еще могут отражать глаза человека, неделю назад переведенного с общих на кухню? Как еще заключенный может реагировать на лоснящиеся от масла котлеты, жирную копченую скумбрию и густое варенье, если раньше довольствовался кашей, куском хлеба и баландой?
Но Алина не подавала виду. Она стоически молчала. Сглатывала, отворачивалась, резала сухие буханки и молчала. Повара пока не предлагали ей согрешить, проверяя ее на прочность.
Вскоре Хмельников попросил нас с Наташей зайти на промежуточную примерку. К моему голубому платью еще не пришили рукавов, а я уже не могла налюбоваться на свое отражение в зеркале. Антон порхал вокруг меня, проверяя посадку по фигуре и делая зажимы в тех местах, где считал нужным внести корректировки.
– Как ваша рука? – поинтересовалась Наташа, лениво расхаживая по мастерской. – Вы делаете упражнения?
– Да, все как вы написали, – отозвался Хмельников. – Правда, сегодня она опять немела. Это нормально?
– Конечно, нормально, – сказала Наташа. – Реабилитация после перелома плечевой кости растягивается примерно на полтора месяца, иногда и больше. Не спешите, у вас получится.
Антон замешкался, прежде чем возобновить разговор.
– Почему вы не устроитесь в нашу санчасть?
– Там и без меня докторов полный набор, – огорченно вздохнула она. – И, вы сами понимаете, я не смогу работать по своей специализации.
– Медсестрой, на худой конец?
– Я получила место судомойки и чуть не лопнула от счастья. – Рысакова приложила открытые ладони к груди и многозначительно покачала головой. – Не переживайте, я хорошо пристроена.
Хмельников не ответил. Он засунул руки в карманы брюк, совсем забыв про меня, и повернулся к Наташе:
– А можно с вами советоваться по поводу руки, если что?.. Ну мало ли, будет беспокоить…
– Заходите в любое время, – машинально согласилась Рысакова, проведя пальцами по твидовой ткани мужского пиджака на манекене.
Портной хотел выразить признательность за помощь, как тут в мастерскую вошел посетитель. Антон недовольно вскинул бровь.
К нам прошагал Гриненко.
– Вась, только не говори, что опять молния, – взмолился Хмельников.
– Ладно, говорить не буду, – беззаботно заверил нарядчик и кинул на стол куртку. – Смотри сам.
Язычок на молнии болтался только с одной стороны. Антон сморщился и вернулся к моему платью. Вася присвистнул, пройдясь по мне масляным взглядом.
– Слушай, завидная у тебя работа, – изрек Гриненко, похлопав Антона по плечу и усевшись на его стол. – Чего я там на стройке вкалываю? Все бы отдал, чтоб Нинку наряжать.
– Вась, ты работай где хочешь, только помни: я и тут найду что-нибудь тяжелое, если понадобится, – пообещала я.
Антон рассмеялся – видимо, был наслышан о той истории.
– Я в тебе не сомневался. – Вася показательно потер в прошлом обиженную мной коленку. А таращиться на меня, как кот при разделке рыбы, не перестал.
– Гриненко, иди вон, – рыкнул Антон. – Не мозоль глаза.
– Ухожу, ухожу. Не ори. – Вася спрыгнул со стола. – Я тебе, это, еще неустойку принес. Так сказать, в качестве компенсации морального ущерба за порченые молнии. – Он достал спрятанную под пиджаком банку спирта. Хмельников еле сдержал усмешку.
– Так я зайду вечером? – хмыкнул Гриненко, почесав рыжий затылок.
Антон кивнул, не оборачиваясь. Вася хозяйским движением положил спирт в нижний ящик стола – судя по всему, делал это не в первый раз.
* * *
Когда Федя зашел на склад после обеда, я испугалась. Он редко навещал меня. Баланда с головой ушел в сучью войну, он полностью сфокусировался на разработке своей военной стратегии и порой даже забывал о том, что ему надо создавать хотя бы видимость службы. Михалюк матерился себе под нос, пытаясь выискать покинувшего надзирательский пост (а точнее, не появлявшегося на нем с самого утра) обнаглевшего самоохранника. Федя захаживал в мою укромную нору исключительно ради проверки – на месте ли я, не угодила ли в лапы его заклятых врагов, – и то только потому, что этого требовал Юровский. А поскольку захаживал он обычно после того, как законники вновь «отыгрывались», его визиты стали для меня дурными предвестиями.
Я бы слукавила, если бы сказала, что не изменила своего отношения к Баланде после того показательного выступления на перекличке. Нет, я начала побаиваться Федю. Он никогда не угрожал мне лично и он был на коротком поводке у полковника, но я все равно подсознательно ждала от него подвоха. Вот Баланда весело подтрунивает надо мной или вежливо спрашивает о делах – а в моем воображении в этот момент вскакивает его перекошенное лицо и Сваха с кишками наружу.
Я глубоко вздохнула, отгоняя от себя кровавые мысли.
– На выход, – сказал Федя, цокнув.
– С вещами?! – оторопела я. С вещами – значит, этапирование в другой лагпункт или вообще в другой лагерь.
– Ну, можешь и с вещами, – хмыкнул Федя. – Ты это, вбейся в робу, мы на волю чапаем. И на вот, надень. Вчера дождь был, утонешь в грязи…
Урка вытащил руку из-за спины и поставил передо мной резиновые сапожки. Сразу видно, новые: блестят на солнце, не деформированы, подошва не стерта. Я облачилась в серую форму заключенного, влезла в эти сапожки и с удивлением отметила про себя, что они пришлись впору – как раз нужный мне 40-й размер. Где он их откопал, интересно…
– Поживей давай, в бога душу мать! – прорычал Федя, поглядывая на часы. – Мы опаздываем! И дверь запри.
Я заволновалась. Юровский его за мной никогда не посылал.
– А куда мы?..
– Почем мне знать? Стремянка23 за тобой приканала.
– Федя, ты будто на расстрел меня ведешь, ей-богу, – поспевая за ним, сказала я.
– Ишь че удумала – на расстрел, и в новых сапогах, – пробурчал он.
Я показала вахтеру пропуск расконвоированного. Тот зевнул и махнул мне рукой. Федя никаких бумаг не показывал. Его и не спрашивали.
Возле ворот нас ждал конвоир Жданович. Рядом с ним, отряхиваясь от гнуса, стояли белая и гнедая лошади. Вохровец докурил самокрутку, выпуская табачный дым через уголки губ и ноздри, а затем швырнул окурок на землю и вмял его носком в грязь.
– Верхом умеешь? – оценивая меня, осведомился Жданович. – На машине мы там увязнем. Если не умеешь, тогда пешком шлепай за кобылой…
– Я умею, умею, гражданин начальник, – немедленно заверила я его, дав себя обнюхать белой лошадке. Она подняла на меня усталые карие глаза.
Баланда развернулся и пошел прочь. Мысли о расстреле или еще чем-нибудь недобром ненароком крепли в моем воображении.
Лошадь у меня была спокойной, тихой и крепкой, несмотря на внешнюю изможденность. Управлять мне ей не приходилось, хотя я и не врала, говоря, что умею ездить верхом: выходец из крестьянской семьи, мой отец очень любил и уважал лошадей, он с детства учил меня сидеть в седле и налаживать контакт с животным. Мы двигались вдоль Енисея. Кобыла сама знала, как и куда ей идти; она легко огибала самые затопленные участки дороги, проскакивала там, где посуше, и сворачивала без команды. По молчанию Ждановича я понимала, что лошадь выбирала верное направление. За время нашего недолгого пути я успела привязаться к ней. Я дала ей имя – Сливка, по молочному оттенку шерсти – и, нашептывая всякую чепуху, нежно поглаживала по плечам, так, чтобы не заметил конвоир, но и так, чтобы заметила Сливка. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь был с ней ласков, отдал ей должное за ее рутинную нелегкую работу.
Темнело, но не потому что близился вечер, а потому что портилась погода. Над нашими головами сгущались сине-серые тучи. Сливка раздувала ноздри, вдыхая влажный воздух, в котором витал запах предстоящего дождя. Жданович насвистывал, перекатываясь в седле своей гнедой.
Сливка стала сбавлять шаг. Выйдя к берегу, она остановилась и склонила голову к своим ногам в поисках травы. Деревья гнулись под усиливавшимся ветром. Подступала буря.
– Дьячков! – заголосил Жданович. – Принимай!
Дьячков! Я испытала облегчение. С Дьячковым у меня сложились почти приятельские отношения. Он обычно не сулил ничего зловещего. Значит, наверное все-таки не расстрел…
– Пошевеливайся! – гаркнул на меня Жданович.
Я спешилась, плюхнувшись новыми сапогами в лужу. Сливка шмонала землю, но находила одну лишь жижу. Насекомые, несмотря на ветер, все еще пытались охотиться на меня и на нее. Я провела пальцами по шелковистой шерсти Сливки, смахнула мошку с ее глаза и отошла. Дьячков торопливо повел меня в чащу.
– Куда мы идем, Ваня? – осмелилась я его спросить, когда мы остались наедине. – И что за спешка?
– Да начальство там собралось, ловлю рыбы будут обсуждать, – объяснил мне конвоир, поправив очки на сломанном ворами носу. – Других заключенных на тракторах везли, а про тебя забыли, вот Петька-то второпях к тебе и поскакал…
Я спрятала руки в карманы бушлата, чтобы до них не добрался гнус. Хищный и сообразительный гнус тем не менее нашел, где поживиться – он набросился на мои лицо и шею.
– На вот, – Дьячков вытащил из-за пазухи пузыречек редкого в наших краях репудина. – Чего накомарник не взяла?
– У меня его нет, – ответила я, бережливо капая на ладонь драгоценное средство и растирая его по открытым участкам тела.
– Ну что же ты…
Ваня досадливо покачал головой, а потом снял фуражку, стянул свой накомарник из тюля и протянул его мне. Забрав у меня репудин, он сам обильно вымазался. Пахучие, мы пошли дальше. Комары и мошки недовольно жужжали вокруг нас, сердитые и голодные до крови.