– Ты заблуждаешься, – я посмотрела на него убежденно, но получилось, наверное, жалобно. – Это всего лишь страсть, Андрей. Пустяк! Влечение к другим часто сбивает с толку людей, которые живут вместе годами. Пройдет, не сомневайся. В каждых отношениях рано или поздно возникает кризис, но вы его переживете, вы преодолеете. Не разрушай по легкомыслию то, что строил два года.
– Я долго пытался смириться с тем, что ты больше не моя, – произнес Андрей. – Я понимал, что надо двигаться дальше и что на тебе свет клином не сошелся, но каждый раз я сравнивал женщин с тобой. Они могли быть дьявольски прекрасными, талантливыми, умными, добрыми и какими там еще могут быть люди, – а я, дурак, гадал: что бы произошло, если бы мы с Ниной Адмираловой не расстались? Как бы сложилась наша жизнь?
Капли скатывались с крыши и падали на еще сильнее размякшую землю. Вылетели на охоту насекомые, прогнанные ливнем.
– Я не собираюсь дальше мучиться догадками, – добавил он. – А вдруг у нас получится так же хорошо, как и тогда? Одна мысль об этом, и все женщины меркнут в моих глазах…
Я не могла смотреть на него, поэтому отвернулась к чаще. Фуражка, извалявшаяся в грязи, приковывала мой взгляд.
– Ты до сих пор злишься, что я ушел в тот вечер, – так прочитал он мои эмоции. – И поделом мне.
– Нет, я не злюсь. – Я сглотнула, чтобы облегчить боль в пересохшем горле. – Просто у нас с тобой ничего не выйдет. Не надо проверять, чтобы убедиться.
Он рассмеялся от неожиданности.
– Почему?
Трудно было признаваться во всем себе самой. Тем более – вслух.
– Я не должна была думать о тебе. Я повела себя как последняя эгоистка, как малолетняя идиотка, когда придумала, будто у нас может быть будущее. Я не осознавала, что наша связь навредит тебе и ты получишь от нее гораздо больше бед, чем радости. На одних любви и страсти мы не потянем эту телегу, Андрей. Это заведомо проигрышная игра. Я враг народа.
Последнее прозвучало как приговор. Так оно и было.
– Мы можем быть вместе только здесь, на этой стройке, – продолжала я. – Меня могут перевести, тебя могут переназначить. И если это случится, то нам придется поддерживать отношения на расстоянии. Возможно, разлука растянется на долгие годы.
– Ух, куда тебя занесло, – усмехнулся Андрей. – Что ж… Вряд ли мои письма будут поэтическими или хотя бы малость романтичными, но ты уж не суди их строго. Мне далеко до Евгения Онегина или как его там? Я не читал…
– Ты же понимаешь, что наша связь не останется незамеченной, Андрей. Она ударит по твоей карьере. Ты, член партии, орденоносец, видный советский инженер, начальник стройки, не можешь связывать себя с врагом народа. Я…
Андрей выставил вперед открытую ладонь:
– Нина, это не имеет значения.
– Что ты такое говоришь? – прорвало меня. – А должно иметь! Это же твоя работа, твоя репутация! Твоя жизнь, в конце концов!
– Тоже мне жизнь! – запротестовал Андрей. – В страхе, с бесконечными табу, все равно что тюрьма, где шаг влево, шаг вправо – расстрел! А я свободу люблю! Мне в клетке тесно! Я хочу любить того, кого я выбрал! Да пусть уж лучше на меня покажут пальцем, пусть лучше меня разжалуют к чертям собачьим, но я хотя бы буду со своей семьей. А кто ж моя семья, если не ты?
Небо просветлело, показались солнечные лучи. С реки донеслись крики рыбаков, вновь принявшихся за работу.
– Ты пожалеешь, когда тебе подрежут крылья.
Он пересел вплотную ко мне. Я в буквальном смысле держала себя в руках: обхватила колени и вцепилась в предплечья пальцами.
– Твои аргументы кончились?
Мои брови горестно сошлись на переносице.
– Нет, – промолвила я, нечаянно всхлипнув.
– Ну что там еще? – спросил он, приобняв меня.
– Я не смогу родить тебе ребенка. Никогда.
Он растерялся. По-настоящему растерялся. В глазах Андрея вихрем пронеслись самые разные эмоции: подозрение – что вру, замешательство – вдруг не вру, печаль – судя по всему, точно не вру… Я выискивала в нем разочарование, сомнение, желание обернуть все вспять, однако вместо этого я узнала в нем саму себя, когда врачи сообщали мне диагноз. Боль и смирение – вот что полыхало тогда в моих глазах и вот что сейчас полыхало в глазах Андрея.
– Как там клянутся? – сипло пробормотал Андрей. – И в горе, и в радости?..
– Вдумайся, прежде чем разбрасываться клятвами.
– То есть ты предлагаешь мне завести семью с другой женщиной, а самому тосковать по тебе? Разрываться между вами? Это справедливо по отношению к жене? А к ребенку, который и родиться-то не успел?..
Он ткнулся лицом мне в щеку, как бы в знак принятия моих бесконечных «но». Меня мелко трясло.
– Пообещай мне кое-что.
– Ну-ка, – в его взгляде запрыгали веселые огоньки.
– Если передумаешь, просто скажи мне и уходи без оглядки. Я не буду тебя удерживать, не буду обвинять, не буду обижаться. Я пойму.
Наигранно посерьезнев, он кивнул. Я заплакала, дав волю чувствам.
Финальные поцелуи, которыми обычно заканчиваются любовные романы и мелодрамы, выглядят сказочными, исступленными, пылкими. Это символ «жили долго и счастливо». Наш поцелуй оказался не таким. Он был соленым, усталым и голодным. Я получила то, о чем мечтала, и не представляла, что теперь делать с рухнувшим на меня счастьем. В груди возникло то же самое ощущение полета, которое засело там на далеких Чистых прудах в далеком 1937 году.
Мы оделись и спустились вниз по холму. В чаще нас поджидали привязанные Дьячковым белая Сливка и серая Дымка – кобыла Юровского.
Глава 11
Если человек попадал в лагерь, он расставался со всем, что было в его жизни: с работой, жильем, имуществом, деньгами, а главное, с семьей. Это правда лишь отчасти. Многие узники поддерживали связь с близкими, даже если отбывали срок в далеких краях, подобных нашему. Тонкая ниточка переписок не позволяла любящим людям окончательно потерять друг друга. Обычно почту выдавали раз в месяц, а тем, кто каким-либо образом провинился перед администрацией, – раз в три месяца. На разных стройках условия менялись, но у нас было именно так. Все входящие и исходящие письма строго цензурировались, поэтому иногда сидельцы отправляли записки в обход начальства, через вольных жителей станка. Мне некому было написать, и время от времени я читала чужие письма – если, конечно, мне разрешали. Это укрепляло надежду, что где-то вдалеке от колючей проволоки кипит самая что ни на есть обыденная жизнь, в которой нет места солдатам, нормативам и системе зачетов.
Пожалуй, самую эмоциональную переписку, которую мне доводилось видеть, вела Наташа. День выдачи почты был для нее особенным. Она волновалась, пропускала большинство слов мимо ушей и беспрерывно кусала ногти в ожидании чуда. Представьте, что в один день соединились все ваши самые любимые праздники – скажем, Новый год, день рождения и Масленица; вот таким был день, когда Рысакова забирала заветный конверт. Она прятала его за пазухой и бежала в укромный уголок, где можно было скорее зачитать до дыр каждые букву, запятую и восклицательный знак. Она буквально заглатывала известия от родных. Одновременно плакала и смеялась – тихо так, прикрывая личико, будто ни с кем не хотела делиться частичкой горестного счастья.
Однажды Наташа доверила мне свое письмо. Ее супруг, военный корреспондент Алексей Рысаков, писал, что продолжает работать в газете и сочиняет мемуары; что их старший сын Ваня по достижении 14-летнего возраста вступил в комсомол и делает успехи в спорте; что младшая дочка Анечка получает отличные отметки в школе и показывает задатки талантливого художника. К письму прилагался рисунок девочки, на котором она изобразила всех членов семьи: папу с фотоаппаратом, маму в больничном халате и с отчего-то с растрепанными в разные стороны волосами, брата в шортах, себя с косичкой и кошку, свернувшуюся клубочком.
Этот и остальные письма Рысаковых были пропитаны такой любовью, такой тоской и верой в воссоединение, что мне показалось неловким прикасаться к ним. Будто я нарушала чужое личное пространство, став свидетельницей интимного таинства, вторгалась туда, куда меня не звали.
Наташа бережно хранила письма. Перед сном она лежала на шконке, перечитывая одно за другим. Чем сильнее росла стопка, тем дольше Наташа зарывалась в нее, зазубривая наизусть каждое предложение.
Вчера она получила очередной конверт с воли, но на сей раз дети не участвовали в составлении письма – оно было написано рукой мужа. Оказалось, Рысаковы отпраздновали 15-ю годовщину свадьбы. Алексей решил поностальгировать по их свиданиям в парке, захватывавшему дух спасению дворовых котят, первой комнате в квартире с тонкими стенами и по той самой ночи, когда появился на свет первенец Ваня. Закончив читать, Наташа глубоко погрузилась в свои размышления и терла одну миску минут двадцать, пока разгневанная Ильинична не вырвала ту миску у нее из рук.
Этим вечером мы должны были забрать готовые платья из портновской. Наташа оклемалась после вчерашнего эмоционального подъема – видимо, она бродила по воспоминаниям много часов и в конце концов успокоилась, а сегодня уже не отличалась от привычной мне бойкой и жизнерадостной блондинки.
Мы вошли в мастерскую. Пока Антон был занят примеркой с женой Евдокимова, мы с Наташей лениво слонялись по его владениям. Вскоре Клавдия покинула барак, и Хмельников тут же очутился возле нас. Его обычно невозмутимое лицо сейчас выражало крайнюю оживленность.
– Все готово, дамы, – он потер ладони. – С кого начнем?
– Давайте с Нины, – сказала Наташа.
– Без проблем, – кивнул Антон. – Может, пока ждете, выпьете чаю? У меня есть…
– Не стоит, благодарю вас, – отказалась она, наигранно схватившись за живот и поморщившись. – Меня час назад напоили хвойным отваром. Если вы не против, я полистаю ваши эскизы.
– Не против, – разрешил он, однако неуверенно почесал макушку.
Я надела за ширмой голубое платье и, встав к зеркалу, тряхнула головой от изумления. На меня распахнутыми глазами смотрела молодая, стройная (а не костлявая!) и, черт возьми, красивая женщина. Яркая ткань освежила бледное лицо, фасон подчеркнул фигуру. Разве это заключенная?..