Когда мы ступили внутрь, в нос ударили запахи древесины, высушенных трав и хлопкового постельного белья. На кухне я обнаружила банки с разными соленьями, гору мисок и тазов разных размеров, натертую до блеска посуду. Полки украшали керамические фигурки котов и лошадей, на стульях висели полотенца с вышитыми петухами. Большую часть хозяйской спальни занимала громоздкая, тучная белая печь, под весом которой не выдержал и просел фундамент. Вытоптанный, выцветший коврик прикрывал такие же повидавшие виды половицы, в углу приютилась прялка. Посередине стола гордо подбоченился нарядный самовар, явно почитаемый в этом доме. На стенах висели миниатюрные сельские пейзажи в рамочках. Ни радио, ни плакатов, ни портретов вождей – это был поистине уголок тишины, крепость среди мирской суеты. Разве что часы ненавязчиво отстукивали секунды, а наполовину ободранный календарь напоминал о том, какое сегодня число на белом свете.
Ветхость, бедность и деревенская простота, обыкновенно непривлекательные взору, в этой избушке приобрели совсем иной смысл: они-то, наоборот, и вдохновляли, и настраивали на лирический лад, сливаясь с природой и становясь неотъемлемой частью райского закутка.
Двуспальная железная кровать скрипнула, когда я села. Андрей раздвинул пожелтевшие с годами занавески и приоткрыл форточку. Свежий воздух кое-как пробивался сквозь несколько слоев марли, которыми было аккуратно перемотано окно. Затем мой спутник взялся за сумки и принялся аккуратно развешивать свои вещи на плечики – не то вдруг деревья вокруг озера увидят полковника в мятой рубашке, ай-яй-яй…
Он переоделся в плавки, я – в обычную белую сорочку; выбор мой был бы странным, если бы не отсутствие в гардеробе заключенной купальника и если бы не мое сознательное желание воскресить в памяти любимого мужчины образ молодой девушки, чье упругое девическое тело вырисовывалось под полупрозрачной тканью после купания. Мне очень хотелось снова почувствовать себя той безрассудной, легкомысленной, пленительной особой, очаровавшей Андрея на танцах, а не изуродованной лагерем женщиной, которая постоянно пребывает в страхе. Впрочем, Юровскому теперь тоже было далеко до беззаботного улыбчивого парня из прошлого, разгуливавшего передо мной с голым поджарым торсом.
– Ты уже не тот тощий мальчишка, – кивнула я на его округлившийся животик, проворно прятавшийся под кителями.
– Что, разочарована? – Андрей покосился на меня с ухмылкой.
– А мне так больше нравится! Ты с этим животиком…
– Толстый, – подсказал он.
– Нет, уютный. Родной.
– Ах, уютный, – повторил Андрей с деланным пониманием и с насмешкой в глазах. – Невероятно сексуально, м?
Засмеявшись, я побрела на берег. Мелкие камни копьями впивались мне в ступни, солнце шпарило кожу. Налетели бешеные, алчные до крови слепни, мошки и комары. Ветер колебал подол моей сорочки, и тот хлопал у меня между икрами. Я ступила в озеро. Вода лизнула пальцы ног и пятки, поглотила лодыжки. Озеро было холодным, по-заполярски холодным, поэтому я заходила в него медленно, покрываясь мурашками и дрожа. Андрей же без всяких церемоний рухнул в воду и нырнул с головой – точно так же, как когда-то прыгал в Усове в теплую бархатистую реку, все равно что в парное молоко…
Мы доплыли до середины озера и вернулись на мелководье. Согревшись и расслабившись, я замерла и повисла в невесомости. Послышался тихий плеск; волны тряхнули гладь озера. Андрей прижался к моему скользкому холодному телу своим, таким же скользким и холодным, телом. Капли цеплялись за его щетину, вокруг серых глаз слиплись мокрые ресницы. На нос опустился чертов слепень, но я на страже, я прогнала.
Я запрыгнула сверху, обхватив ногами его талию. Поддерживая меня, Андрей ушел глубже ко дну, и вода коснулась линии его нижней губы.
– Нина… – сказал он. – Ты когда-нибудь думала, что мы с тобой еще раз встретимся?
– Нет, – соврала я, разбив хрупкую романтику.
– А я думал, – продолжал Андрей с жаром, слизнув каплю с губы. – Остановлюсь и давай размышлять: чем ты занята в эту самую минуту? Вот получил я диплом и назначение на Волгострой – и сразу представил, как мы с тобой едем в поселок Переборы в качестве мужа и жены. Комната у меня там была – не развернуться, но для нас она все равно была бы домом… Когда мне в сорок третьем пришло письмо с сообщением о папиной смерти, я был разбит, мне нужна была твоя поддержка. Когда я лежал в госпитале с дырявым плечом – гадал: как война изменила твою жизнь? Жива ли ты? Из госпиталя я отправился прямо в Москву, в Кремль, на совещание к твоему мужу Загорскому. Да, мы были знакомы… Он толковый, дельный человек. Внимательно слушал нас, прибывших с полей, говорил кратко, внятно, только по существу. Я смотрел на него и изнывал от ревности. Меня выводило из себя, что женщина, которую я любил, досталась ему, что он жил с ней, спал с ней, что ему принадлежат ее губы, ее длинные ноги, ее смелый, бросающий вызов взгляд, что смеется она для него, и дразнит она его, и целует она его, а не меня. Потом я немного поостыл и решил пригласить его выпить, втереться к нему в доверие, чтобы как-нибудь пересечься с тобой… Но я тогда струсил и уехал обратно на фронт. Да и что бы я сказал? Как и раньше, я не мог тебе ничего предложить. А знаешь, что пришло мне на ум, когда я приехал в Абезь в сорок четвертом?
– Что? – спросила я, проводя пальцами по шраму на плече.
Андрей посмотрел на таежные холмы, купавшиеся в лучах солнца.
– Я увидел вдалеке необъятную лесотундру и внезапно понял, что здесь-то точно тебя не встречу. Раньше существовал хотя бы крошечный шанс столкнуться с моей Зиной на передовой, в переполненном кинотеатре или на людной улице в праздник… Но прибыв на Крайний Север, я забрался так далеко, что ты стала вне досягаемости для меня. Вот тогда я попрощался с тобой и схоронил несбыточную мечту.
Полку гнуса, жужжавшего вокруг нас, прибывало. Устав отмахиваться, мы нырнули в воду с головами и проплыли метров пять, а потом опять прильнули друг к другу.
– Папа был убежден, что я не обрету счастья, пока не добьюсь всего, чего только может добиться женщина, – произнесла я, выжимая волосы. – Пока не выйду удачно замуж, пока не обзаведусь ворохом детишек, пока не достигну финансового благополучия и определенного статуса, который смог бы уберечь меня от невзгод простых смертных. Не добьешься одной из целей – вся система рухнет, так считал мой папа. Сейчас я осознала, что счастье нельзя загнать в какие-либо рамки. Это не конструктор: собери все нужные детали и получи результат. Я была счастлива тогда, в Усове, я счастлива здесь и сейчас – несмотря на все «но», несмотря на то, что мое счастье приготовлено не по привычному рецепту. А какая, к черту, разница, если мне хорошо и тебе хорошо?..
– Хорошо – это не то слово! – выдохнул он, прогнав мошку.
Андрей нежно поцеловал мое лицо, шею и запястья. Вымокшая сорочка медленно поползла вверх и со шлепком упала в воду. Рассудив, что лучше оставить нас двоих наедине, она тихонько поплыла к берегу, подгоняемая слабыми волнами.
Он подхватил меня на руки и унес в дом.
Помню запахи пресной воды, пропеченной солнцем кожи, шерстяного покрывала, старой древесины и пота. Помню, как губы оставляли влажные следы, как он перевернул меня и лег сверху, как расцвело внизу живота, как удерживали капканом сильные руки, как перекатывались твердые мужские мышцы, как визжала кровать, ударяясь изголовьем о стену, и как возле уха раздался тот самый низкий хриплый стон. Помню его глаза – блаженные и сытые; помню, как мы рухнули на спины, задыхаясь. Я была желанной. Любимой. Свободной. Я была счастливой.
Вечером мы сидели на скамейке во дворе, глядя на озеро. Андрей готовил свинину на костре, а я, вооруженная веником, отмахивала от нас насекомых. Репудин помогал слабо. Когда кусочки на шампуре покрылись румяной корочкой, я прошла босиком в избу, сама любуясь своими чуть позолотевшими за день стройными ногами, и порылась на кухонных полках. Нашлись бокалы из помутневшего со временем стекла, и мы разлили в них вино – Буранов привез его Андрею в марте. Как только мясо прожарилось, залоснилось от жира, мы накинулись на него, словно голодали неделю. Мы впивались в мягкую лепешку зубами, откусывая ломти, которые не умещались во рту, и лакали красное сухое, и всего нам было мало, всего нам хотелось добавки.
Ни один из нас не удосужился достать из озера сорочку. Так и бился о камыши белый ком, символ нашего воссоединения.
Ночью Андрей запрокидывал на меня то руку, то ногу или просто прижимался боком, лишь бы чувствовать во сне мою близость. Спали мы коротко, с перерывами, не в силах оторваться друг от друга, упиваясь один другим, щедро выплескивая скопившуюся за долгие годы тоску.
Вопреки оптимистическим прогнозам синоптиков, второй и третий дни нашего отпуска оказались серыми и дождливыми. Но нас это не расстроило. Мы спозаранку выходили на охоту (точнее, выходил Андрей, а я училась у него), купались в ливень, спали после обеда, переплетаясь под теплым одеялом, мы даже не отказались от идеи есть на свежем воздухе, поскольку Андрей смастерил навес.
За эти три дня мы забыли, где мы, кто мы и зачем мы, – и просто растворились в тихой любви.
* * *
– А дальше что было? – поторопила меня Наташа, затаив дыхание.
Мы вдвоем втиснулись в мою койку на складе и слушали, как дождь на улице барабанит по окну и подоконнику. Небо почернело. Через час прогремит отбой и третий день моего «отпуска» официально завершится, а пока я ловила последние минуты эйфории и отказывалась возвращаться к действительности.
– А дальше мы собрали вещи, положили ключ от дома под камень и сели в машину, – уже с меньшим энтузиазмом ответила я.
– Смахивает на сказку, – мечтательно вздохнула Наташа. – Найти любимого мужчину спустя столько лет у черта на куличках и воссоединиться, несмотря на все невзгоды! Знаешь, это словно сюжет избитой мелодрамы.