– И все равно мы пока не дождались своего финала «жили долго и счастливо», – натянуто улыбнулась я. Райком, особист Дужников и Смородин не давали мне покоя.
Ливень снаружи усиливался. В этом году жителям Ермакова не повезло – вместо обещанных пяти знойных дней нам пришлось довольствоваться одним. Сгустившиеся тучи и поднявшийся прохладный ветер уничтожили надежды на возвращение душащего солнца. В Заполярье ранним рейсом прибывала осень.
– Ты объяснишь, откуда взяла такую красоту? – указала я на ее новенький жакет с широкими плечами. Сшитый из шерсти спокойного голубого оттенка, он неожиданным образом освежал то самое серое платье Наташи и к тому же подчеркивал ее светло-голубые глаза.
Рысакова закусила губу. Она опасалась этого вопроса, она заранее его предвидела. Покраснев, Наташа долго собиралась с мыслями.
– Подарок от Хмельникова, – пропыхтела она в конце концов, стыдливо опустив взгляд.
– Я догадалась, что это его рук дело, – подмигнула я ей, но она осталась угрюмой. Я посерьезнела: – Ну, рассказывай, что не так.
И она рассказала. Как Антон ни на шаг не отходил от нее в тот вечер, когда заключенных заперли в КВЧ; как он перехватывал ее на озере; как ни с того ни с сего нагрубил рабочему Толе, который отвлек Наташу и заболтал с ней о каких-то пустяках, в то время как Хмельников сам собирался привлечь ее внимание; как Антон пришел на склад, чтобы вручить подарок, над которым корпел ночами; как попытался ее поцеловать и как предложил вместе жить.
Голос Наташи трескался с досады. Тревожный знак.
– Ну, а что ты? – спросила я.
Я чувствовала себя футбольным болельщиком, который за несколько минут до окончания матча надеется на пару спасительных голов во вражеские ворота, однако в глубине души понимает, что поражение неизбежно.
– Я отказала ему, – подтвердила мои догадки Наташа.
В моем воображении взревели расстроенные фанаты.
– Но почему?.. – жалобно пискнула я.
– Потому что я замужем, – Наташа строго взглянула на меня, будто я пыталась оспорить непреложную истину. – Послушай, Нина, я очень сильно люблю свою семью. Люблю своих детей. Люблю своего мужа Лешку. Я не ищу романа на стороне.
– Понимаю, – прошептала я, припомнив, как горели глаза Наташи, когда она читала весточки из дома. – Все понимаю. Но жизнь часто преподносит нам крутые повороты. Так уж случилось, что вас с Лешей разделили. И разделили на много, очень много лет. Вы оба еще молоды. У каждого может быть другой брак. Зачем мучиться вдали друг от друга?
– Но ведь мы по-настоящему любим! – огорченно вскрикнула Рысакова, будто я предала ее своим аморальным предложением. – За все годы заключения я не смотрела на мужчин… в этом плане. Ни на кого! А Хмельников не первый и не десятый, скажу я тебе! Для меня существует один мужчина – мой супруг. Я клялась ему в любви и верности. Эти слова что, потеряли всякий смысл?
Наташа улеглась на спину и скрестила руки на груди. Было слышно, как вздымается ее грудь от тяжелого, предрыдательного дыхания.
– Ваша преданность друг другу достойна уважения, дорогая, – смягчилась я. – Повезло тем парам, которые однажды полюбили и смогли сохранить брак, дожив вдвоем до старости. Но ты вообрази, что ждет вас с Алексеем. Какие события произойдут за десять или пятнадцать лет, что тебе остались? После досрочного освобождения тебе так или иначе нельзя будет выезжать из наших краев. А если влепят новый срок, как Тоне? Да она одна, что ли! Помнишь Вию – как ей после червонца, спустя пять дней на свободе, впаяли еще четвертак? Наташа, будем честны: ты либо вернешься на малую родину пожилой женщиной, либо не вернешься туда вообще…
Всхлипнув, она вытерла горькую слезинку. Я знала, что вытаскиваю наружу ее закопанные страхи, что я жестока в своей правдивости, но решила идти до победного:
– А тут Хмельников. И он давно по тебе сохнет.
– Какой, к черту, Хмельников! – хрипло брякнула Рысакова. – На кой я ему сдалась с детьми от другого? Да он моложе меня лет на десять! Ему бы двадцатилетнюю молодуху искать, а не гоняться за теткой, которой скоро стукнет сорок! Еще и с таким багажом…
Я не сразу нашлась что ответить. Я никогда не обращала внимания на то, что у этих двоих была разница в возрасте. Пожалуй, Наташа права: Антон выглядел моложе ее и, скорее всего, только подходил к 30-летнему рубежу. Но важны ли такие тонкости, если они нашли общий язык?
– Ты ему-то сказала?
– Сказала, а то как же, – сделала Рысакова раздраженную гримасу. – Стоял невозмутимый! Говорит, что все понимает, но останавливаться не хочет. Тошно ему от скуки с незрелыми девочками, видите ли.
Я закинула руку за голову, обхватив подушку. Потолок озарило – это где-то над лесом сверкнула молния.
– Неужели он тебе не нравится?
– Да не знаю я, – бросила она и снова заладила свое: – Я по Лешке скучаю. Очень скучаю, передать тебе не могу. Это настоящая любовь, Нина. Как можно ей вот так разбрасываться?
Я повернулась набок, чтобы смотреть ей в глаза.
– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива – настолько, насколько это возможно в лагере. Вряд ли это случится, если ты продолжишь жить от письма к письму и грезить освобождением, чтобы соединиться с мужем. Я бы и слова против не сказала, оставайся тебе год или пускай пять, – но тебе осталось гораздо больше, а воля наших начальников, увы, непредсказуема. Жизнь в бесконечном ожидании – это разве жизнь, Наташа? Разве жизнь можно откладывать на потом? Разве не состоит она из сегодня и завтра, особенно в нашем с тобой случае? Ваши с Лешей дети всегда будут любимы обоими родителями, и все-таки это не означает, что вам запрещено устраивать личную жизнь.
Уголок рта Наташи печально дернулся.
– Все мужчины мне безразличны, вот в чем проблема.
– Потому что ты игнорируешь их, – запротестовала я. – Взгляни на Хмельникова с другой стороны – не как на портного, не как на обычного знакомого, а как на мужчину. Он порядочный человек. Сильный, умеет постоять за себя. Сердце у него доброе. Он привлекательный, в конце концов. Будет тебе защитой, опорой, поддержкой – всем тем, что так нужно женщине в лагере. Представь, как ты будешь ухаживать за ним, как он – заботиться о тебе, и тяжесть срока не покажется столь невыносимой.
– Это абсурд. Изменять любимому мужу – это абсурд! – стояла на своем Наташа и в порыве чувств скрыла лицо ладонями, шмыгая носом.
Я чуть не расплакалась вместе с ней.
– Как Антон отреагировал, когда ты ему объяснила?
– Нормально, – Рысакова убрала руки с мокрого лица и тоскливо замычала. – У меня у самой сердце кровью обливалось, таким он был растерянным. Постоял-постоял и ушел. Все.
– Я не люблю учить других людей, потому что по себе знаю, как раздражает, когда кто-нибудь вмешивается в твою жизнь. Поступай, как считаешь правильным. Просто пообещай подумать над тем, чтобы начать все с чистого листа.
– Попробую, – неуверенно ручилась она, явно солгав только ради того, чтобы успокоить меня.
* * *
Сексуальный аппетит главы группы законников, Ромы Мясника, был настолько неразборчивым, настолько неуемным, что мы не удивлялись ничему. Ни тому, что он, имея любовницу Тасю, соблазнял других женщин – блондинок, рыжих и брюнеток, толстых, худых и стройных, юных и зрелых; ни тому, что он держал при себе подростка Петю, которого упорно называл Полей и заставлял надевать юбку. У Мясника имелась одна особая страсть, которая не была связана ни с полом партнера, ни с его возрастом, ни уж тем более с наружностью. Он терял голову от садизма, он обожал причинять страдания, хотя и пытался это скрыть. Чем сильнее он вредил жертве, тем ярче становилось его наслаждение. К постоянным любовникам Мясник старался относиться бережно; мы нередко замечали у Таси фингалы, ранки, синюшные пятна от удушья или алые следы на заднице после порки, но это для Ромы ерунда, это нежные ласки. По-настоящему он отрывался только на случайных людях. Тем, кого ему преподносили в качестве выигрыша, и тем, на ком он демонстрировал свое всевластие, доставалось больнее всего. Мариночка была из последних…
Именно поэтому я пришла в замешательство, заметив посиневшее лицо Зайцева. У него была порвана бровь. Губа разбита, повисла над подбородком. И без того круглая щека припухла. Под воротником бушлата – глубокий ровный порез. Лезвие ножа рассекло кожу от уха до середины горла и, судя по всему, едва не лишило подростка жизни. Рана покрылась коркой засохшей крови, вокруг нее побагровело, назревало серьезное воспаление.
Петя вышел из ларька с упаковкой дешевого табака и теперь переминался с ноги на ногу, ожидая, когда же я оставлю его в покое. Огромные янтарные глаза то и дело жмурились, пухлые треснутые губы плотно сжались. Во взгляде мальчика не нашлось ни сожаления, ни обреченности, ни грусти – одна лишь надежда на спасение от надоедливой Ходули.
– Кто тебя ударил, Петя? – в очередной раз спросила я.
Петя в очередной раз промолчал. Глаза сверкнули из-под насупившихся бровей.
– Ладно, будь по-твоему! Только давай сходим в санчасть, чтобы тебе обработали раны.
– Какие на хуй раны, Ходуля, – разомкнул-таки рот Зайка и тут же перекосился от боли. – Это сраные царапины! А ну, уйди с дороги, падла!
Он думал улизнуть, но я ловко перегородила ему дорогу. У Пети раздулись ноздри. Как бы он не стукнул меня на эмоциях…
– Я же помочь хочу, – сказала я как можно дружелюбнее.
Вместо того чтобы оттаять или хотя бы перестать так сильно злиться, Зайцев подозрительно сощурился, выискивая подвох. Никто о нем обычно не тревожился. Да и с какой стати?
– Отвянь от меня! – прошипел он с угрозой. Лицо с от природы мягкими очертаниями стало угловатым и жестким.
– Ты боишься, что фельдшеры поинтересуются, откуда взялись ра… прости, царапины? Да у них нет времени беспокоиться по всяким пустякам! Продезинфицируют и отпустят.
Взгляд Пети поднялся, но не на меня, а на кого-то за моей спиной. Разобрав в них опаску, я предполагала увидеть Мясника, Гаджу, Габо, Граблю, да кого угодно из их стаи, и потому сжала в кармане бушлата рукоятку ножа. Никого из законников поблизости не оказалось. На меня вытаращился Смородин.