Каморка встретила новую гостью пронизывающим холодом и сыростью. Тяжелая дверь, обитая железом, с грохотом захлопнулась за спиной.
Я рухнула на топчан и схватилась за голову. «Что это, мать вашу, было? – прыгали у меня мысли в голове. – Смородин импровизировал на ходу? Подстроил все, заранее сам спер продукты? Или кто-то действительно ограбил склад, а меня выставили крайней?»
«Конечно, я воровала, – защищалась я, не чувствуя себя виновной. – Жить на складе и не притрагиваться к еде, ни разу не побаловать себя лакомым кусочком? Притрагивалась и баловала! Не один, не два раза! Но где ворованные мной крохи – и килограммы списанного Смородиным продовольствия?»
Отдавая кухне мешок крупы, я ссыпала и себе стаканчик; я брала сахар, консервы; отрезала себе кусочки енисейской рыбы и жарила их на сковороде. Все записывала в расход кухни. Что Смородин! Там и Круглов не найдет где зацепиться!
«А ведь Андрей не вызволит меня отсюда, – обнажил колкую правду мой самый рассудительный внутренний голос. – Иначе он снова поставит себя под удар. Придется отсидеть все пять дней. Главное, чтобы склад не отобрали! Я не могу его потерять. Просто не могу».
Ерзая от неудобства, я сидела на голом топчане и не представляла, чем себя занять. Спать днем запрещалось, лежать тоже. До меня доносились голоса сидельцев, вохровцев и начальников, шумели на ветру осыпавшиеся деревья. Я со скукой читала надписи, выцарапанные на стене прошлыми узниками. «Даукантайте, 58.10, пятнадцать лет». «Дарья Сергеевна Серебряная, родом из Ленинграда, передаю привет своим родным и близким». «Вечер в хату, часик в радость, арестанты!» «Маруся + Шура = любовь». «Смерть вертухаям!» Рисунок совокупления мужчины и женщины. «Заебало, хочу домой!» (без подписи). «Болотова Татьяна, пятьдесят восьмая, четвертак». Десять коротких черточек в ряд (какая-то робинзонша считала дни до выхода). Изображение мускулистого мужчины с эрегированным членом. «Не унывай, салага, уныние тебя погубит», подпись – Женя Бобриха. И крохотными буквами: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь!» Ну а это-то как надзиратель прозевал?
Я достала припрятанный ножичек и стала терпеливо выскребать на стене девушку на ходулях.
Прошло несколько часов, а казалось, что круглые сутки. На улице потемнело. Нутро заскулило от голода. Мне полагался ужин, пускай холодный и сухой, но все-таки ужин, и я его ждала. Любой шорох я принимала за шаги Хлопониной или второго повара. Хотелось есть, согреться кружкой кипятка, а еще выговориться какому-нибудь человеку, выплеснуть теснившиеся в груди эмоции…
Ближе к отбою в ШИЗО наконец послышался шум. Вот хлопок двери, вот глухой стук низких каблуков по половицам, вот пара брошенных надзирателю слов и – скрежет в замке. Я радостно выдохнула, потерев ледяные ручки.
В проеме показалась фигура. Я пригляделась. Нет, это был определенно не Васильев.
– Здарова, Ходуля, – скривила Соломатина рот в ядовитой ухмылке.
– Таня? Что ты здесь делаешь? – прохрипела я изумленно. Окаменевшие, засохшие губы не слушались, отчего моя речь напоминала неразборчивое бормотание старухи.
Таня захлопнула за собой дверь. Васильев, купленный махоркой, ей не препятствовал.
– Пожрать тебе, жлобихе, принесла, – сказала она.
– Почему ты, а не повара?
– Не много ли ты вопросов задаешь? – ехидно хмыкнула Соломатина. Впрочем, ей самой не терпелось похвастаться. – Пристроили меня временно на кухню второго лагеря.
– С чего вдруг? Ты же на конюшне.
– Назначил лично начальник политотдела, – заносчиво объявила Соломатина, выпрямившись. – Ясен пень, чтоб подружки тебе лишнего куска не протащили.
Таня вальяжно оперлась на стену и скрестила ноги, а затем вытащила из внутреннего кармана пальто сверток. Там, за листами газеты, ютился мой кусочек хлеба. «А кипятку не принесла, тварь», – трясло меня от ненависти.
– Все на ужин жрали кашу. – Причмокнув, Таня повертела в руках мою горбушку. – А тебе хрена с два, а не каша. Хавай хлеб, считай за милость.
Я не сводила с нее тяжелого взгляда.
– Помнишь, как ты, дрянь, пайку мне зажала? – накинулась она на меня со своим привычным.
– И что, будешь до конца жизни мне теперь мстить? – устало вопрошала я. – Одними мокрыми валенками мы с тобой не рассчитались?
Нет, похоже, что не рассчитались. Таня поднесла хлеб ко рту и жадно оторвала кусок зубами, точно волк от павшего оленя. Я зажмурилась, вспоминая безмятежные глаза Андрея. Увы, они не были видны под слоем красной пелены.
– Я ничего не зажимала, – в очередной раз стала оправдываться я, наблюдая за каждым кусочком, что исчезал у нее во рту. – Начальство велело выдать штрафной паек, я же не могла…
– Во-во, опять базаришь за штрафпаек, – перебила она. – Задолбало песни твои слухать. Сегодня штрафной влеплю тебе.
Соломатина откусила напоследок и вытянула вперед открытую ладонь: смотри, какой жалкий ломтик остался… Потом она смачно плюнула в белый мякиш и швырнула его мне в ноги. Мой ужин плюхнулся на грязную половицу и закатился под топчан. Таня звонко расхохоталась, обнажив желтые кривые зубы, и ушла.
В животе громко, призывно заурчало.
Я улеглась обратно, пытаясь не думать ни о холоде, ни о пустоте в желудке, ни об одиночестве. Чтобы хоть немного согреться, я свернулась в позу эмбриона. На незастеленном топчане ощущалась каждая косточка; ребра, бедра, колени, локти – все острием упиралось в доски и мешало мне забыться. В камеру ворвался ефрейтор Васильев. Схватив меня за куртку и подняв с топчана, он проорал, что до отбоя ложиться запрещено.
Ночью замок во входной двери снова щелкнул. Я быстро достала свой нож и крепко сжала его пальцами.
В камеру лениво зашел Баланда. Его взгляд как магнитом притянуло к блестящему в лунном свете острию.
– Не советую пробовать на мне, – предостерег он.
– Федя… – заплетающимся языком проговорила я, опустив оружие.
– Я, я. Ты это, как, порядок? – неловко осведомился Баланда, щурясь.
Если он сделал сочувственное выражение лица, значит, выглядела я неважно.
– Меня это, к тебе Андрей Юрич послал с ужином и запиской. Да не дрожи ты так, реанимируем тебя.
Кошелев вытащил из-за спины сковородку. Нос втянул сводящий с ума запах. Картошка со свининой! Сглотнув, я хищно выхватила у него посудину. Федя протянул мне ложку. Я ела быстро и жадно, прямо как та прежняя Нина, которая только что прибыла в лагерь и с аппетитом глотала упавший на землю хлеб. Жир стекал из уголка моего рта, мягкие дольки картошки рассыпались на языке. Баланда молча ждал, пока я вылижу капли масла на дне, словно собака – миску. Когда внутри потеплело и голод отступил, я нашла в себе силы спросить:
– Тебя никто из начальства не засек?
Федя оскорбился, забрал сковородку, поставил передо мной кружку с горячим чаем и выдал конверт.
«Сижу над этим письмом полчаса и думаю, как цензурно выразить свой гнев. Не выходит. Поэтому просто знай: ему это с рук не сойдет.
Я собирался вызволить тебя оттуда сразу, но он очень убедительно все подстроил, сукин сын. Прямо врасплох застал. И кум-то ему поддакивает. Придется отсидеть эти чертовы пять дней. Иначе мы разожжем новый скандал, пока не утих старый, а Смородину нужно дать остынуть.
Как смогу, постараюсь облегчить твои страдания. Тебя будет навещать Федя. Он мастерски обходит стороной свидетелей, к тому же надзиратель ШИЗО боится его до усрачки, он и не заикнется, что тебе оказывают помощь.
Нет, ну какой же сукин сын.
Пока ты там, старайся не удручать себя тревожными мыслями. Вспоминай самое лучшее, что когда-либо происходило в твоей жизни. Помнишь ту старую лодку, что мы нашли у реки в Усове? Эта разруха постоянно протекала, и ты, спасая босые ноги от лужи на дне, клала ступни мне на колени. Я греб к другому берегу и старался не шевелиться. Вдруг ты решишь, будто мне неудобно, и уберешь свои восхитительные ножки!
Тебе казалось, что лучше всего ты выглядела на нашем третьем свидании, когда мы собирались сходить в театр (но ты неожиданно решила искупаться). Платье, туфли, макияж и парфюм – это, безусловно, производит неизгладимое впечатление. Но однажды ты выбежала из усадьбы в простом зеленом сарафане. Ножки твои к тому моменту загорели, на носу появились веснушки, выгоревшие волосы падали на плечи, сандалии ты скинула и пошла босиком. Вот тогда я внезапно осознал, что по уши влюбился».
* * *
Когда появляется уйма свободного времени, а под рукой нет ничего, чем можно себя развлечь, остается только смотреть в окно и наблюдать, как жизнь проносится мимо. С приходом осени небо снова опустилось и стало беспросветно серым. Листья падали с уже изрядно облысевших деревьев и выписывали причудливые круги, прежде чем осесть на остывшую землю.
На второй день ко мне зашла повар Хлопонина. Она прошаркала к топчану, придерживая рукой юбку, и села рядом со мной. Ефрейтор Васильев, не поднимая на меня глаз, сам закрыл за ней дверь.
– А где Таня? – удивилась я.
– Послала я ее… в конюшню! – выпалила Хлопонина. – Охренела совсем! До этого как-то убирала навоз, и ничего, а тут мыть пол – не буду! Чистить котел – не хочу! Грязные миски оттирать – фу! Их же фитили вылизывали! Зато велела ей лично взять и пожарить сельдь! Вот это номер! Я Гаврилова позвала, говорю: забирайте, гражданин начальник, мне такие помощники не нужны… Увел он ее куда-то.
Хлопонина протянула мне сверток. Я дыхнула на руки, чтобы согреть их, и забрала свою пайку. Развернув газету, нашла горбушку хлеба и пару ломтиков балыка из омуля. Мне заранее стало теплее.
– Спасибо, – улыбнулась я ей и закинула в рот лоснящуюся от жира рыбу.
– Извини, горячее я сюда пронести не могу, больно опасно. – Она порылась в кармане шаровар и вытащила три шоколадные конфеты. – Если не будешь киснуть, завтра принесу еще.