– Товарищ полковник, второе нести? – снова спросила официантка.
– Несите, – сказал ей Юровский, и та поспешила на кухню.
Я начала болтать ногой и зажевала губу. С опозданием до меня дошло, что я тем самым выдала себя с потрохами. Андрей умел читать язык тела.
– Что-то не так? – он сдвинул брови и закурил очередную папиросу.
– Скажи мне, только честно, – промолвила я осторожно, – Лебедева могла отомстить мне за то, что я разрушила ваши отношения?
– Чего? – опешил Андрей, округлив глаза. – Откуда такие мысли?
– Да, знаешь, судачат всякое, – с деланной небрежностью пожала я плечами. – Якобы однажды она расправилась с заключенной, которая флиртовала с тобой…
Юровский громко, от души расхохотался, а потом схватился за бутылку и налил нам еще по одной. Он начинал пьянеть.
– Расправилась? – сквозь смех выдавил он. – Это как? За углом зарезала? Задушила? Утопила? Нет, скорее заставила околеть насмерть…
– Она ее не убивала! Она отдала эту девушку уркам на ночь, чтобы они ее заразили венерической болезнью.
Посерьезнев, Юровский выпил, подождал немного и кашлянул. Из-за ширмы выплыла официантка, придерживавшая поднос. Она поставила перед нами большую порцию пельменей с судаком и миску сметаны, обновила тарелки с приборами и унесла грязную посуду.
– Ты сама-то веришь в эту чушь? – спросил Андрей. В его голосе отчетливо прозвучал упрек.
– А ты?
– Конечно, нет! – возмутился он. – Нина, она не злопамятный и уж тем более не мстительный человек! Катя не способна на такую жестокость! И вот еще: если бы моя женщина расправилась с кем-то за моей спиной, даже если бы просто поругалась с кем – поверь, я бы был в курсе. У меня гораздо больше наушников, чем кажется. Соломатину я, кстати, перевожу в Уренгой. Надоела она мне.
– Ясно, – обронила я.
Он зацепил вилкой горячий, дымившийся, дивно пахнувший пельмень и окунул его в нежную холодную сметану. А у меня аппетит пропал.
Глава 13
В ту же ночь Андрей незаметно проскользнул ко мне на склад и лег рядом на односпальной кровати, которая мне-то, дылде, была маловата, что уж там до почти двухметрового мужчины. Мы кое-как устроились, кряхтя от тесноты, и крепко заснули в обнимку. Ближе к утру он распластался на койке и случайно стукнул меня локтем. Я проснулась от жгучего удара в бок, испытала короткое ощущение полета и приземлилась вместе с одеялом на пол. Андрея не потревожил глухой стук моих колен о половицы и стоны, нет; он продолжал мирно сопеть и очнулся только тогда, когда прохлада защекотала его кожу. До него не сразу дошло, почему он лежит в постели один, голый и замерзший.
Коленки гудели. Я смеялась. Андрей рассеянно провел рукой по взъерошенным волосам и поднял меня обратно. Чтобы загладить вину, он целовал мои ушибы, шептал ласковые слова, задирал подол ночной сорочки и вдавливал меня в матрас. Когда он закончил извиняться, нам уже пора было вставать.
С тех пор как я освободилась из ШИЗО, Смородин ни разу не заходил на склад и вообще не проявлял любопытства к моей персоне. Я увидела его только тогда, когда он искал в столовой одного из культоргов и стал свидетелем стычки между Зайкой и суками. Петя по своему обыкновению ел баланду, не отходя от окна раздачи. Он протянул Наташе дырявую миску (есть из общей посуды ему запрещалось), придерживая дно рукой, и та аккуратно налила ему суп. Пустая вода сочилась между пальцев мальчика, и он второпях начал лакать, а после вылизал мокрые ладошки. В этот миг его настигли четыре урки. Они криво ухмылялись и спрашивали, как Зайку все-таки величать – Петей или Полей? И куда запропастилась его юбочка?
Никогда еще подросток не выглядел таким затравленным. Он втянул голову в плечи, как-то осунулся, по-детски скосолапил ноги, начал дрожать и искать лазейку между бандитами. Лазейки, к его несчастью, не нашлось.
Смородин буквально остолбенел от открывшейся ему сцены. Сначала он насторожился. Потом побагровел. Долго колебался, думая, что бы предпринять. В конце концов он просто подошел и рявкнул на сук так, что пригнулись не только они, но и все, кто находился поблизости. Наташа охнула и выронила полную миску, учетчик в придурочном закутке подавился пирожком, у конвоира на улице заткнулась лаявшая собака.
Красные дернули прочь. Петя исподтишка посмотрел на своего спасителя. Он не проронил не слова и вообще будто онемел, однако скрыть гамму чувств в глазах он не смог. Зайка был рассержен, до смерти напуган и в то же время благодарен. Вор – благодарен служивому…
Смородин склонился над ним: проверить, заживает ли рана на горле. Но мальчишка вдруг вспомнил, кто он таков и с чем его едят. Он отпрянул и глубоко, очень глубоко замкнулся. Подполковник передернул ртом, досадуя на собственную бестактность, а затем, сохраняя дистанцию, стал что-то вполголоса говорить Пете. Зайка слушал и растирал ботинком капли супа на полу.
Перед отъездом Юровский снова пригласил Ильиничну на склад, чтобы побеседовать втроем. Мы с ним не обменивались взглядами, не садились близко друг к другу и вообще не проявляли никаких признаков бушующего романа. Это наше поддельное равнодушие как раз и убедило старуху в правдивости слухов. Она закатила глаза, мысленно прочитала молитву и послала мне укорительный сигнал, который я, само собой, проигнорировала.
Юровский распинался, что в Заполярье грядут первые заморозки – а это значит, что в рационе пора увеличивать количество мяса и рыбы. К ноябрю мы должны были приблизиться к норме и выдавать по 200 граммов мяса в день на человека. Ильинична кивнула.
Смородину он поручил проехаться по лагпунктам с новой политической лекцией и одновременно подготовить культурную программу к 33-й годовщине Октябрьской революции. Та́к он не просто занял подполковника делом, а практически утопил его отдел в работе – ведь сначала нужно написать доклад, составить расписание командировок, потом добраться до всех ОЛП и обсудить с начальниками лагерей проведение праздника. А поскольку Олег Валерьевич всем сердцем любил свою работу, у него вряд ли нашлась бы свободная минутка на меня.
Юровский уехал до рассвета. Он аккуратно сложил свои вещи в чемодан, побрился, надел вычищенную и выглаженную накануне форму и пошел на пристань, где его поджидал катер в Игарку. Из Игарки Андрей должен был вылететь в Москву.
Пару недель обойдемся без происшествий, убеждала я себя. Ничего не случится за какую-нибудь пару недель. И все же меня тревожило странное, сосущее нутро чувство – будто землю выбили из-под моих ног и я теперь парила в невесомости, гадая, куда же меня занесет.
Это было чувство уязвимости. Безоружности. Беспомощности.
Без происшествий не обошлись, конечно. Стоило катеру Андрея сгинуть в ночном мраке, оставляя после себя лишь тихое тарахтение мотора и плеск волн, и стоило вохровцам в отсутствие начальника выдохнуть и почувствовать себя свободнее ровно настолько, чтобы тихонько прикорнуть, как Рома Мясник собственной персоной пробудился, лениво потянулся на простынях и вышел на охоту, каким-то чудом исхитрившись открыть дверь барака. Вор действовал в одиночку, как в былые наемнические времена. Пройдя легкой поступью мимо постов сонной охраны, он притаился в засаде и, не проявляя ни малейшего нетерпения, принялся смирно ждать. Рома ждал бы час, ждал бы три, ждал бы сутки, не двинувшись с места – таки он был матерым охотником, – но этого не понадобилось, он слишком точно все просчитал.
Мяснику откуда-то было известно, что Морж, первый заместитель Феди в сучьей группе, имел потребность помочиться ранним утром. Нужда будила его аккурат в пять часов утра, ну иногда на четверть часа пораньше или попозже, но будила она его исправно и довольно настойчиво; а поскольку барак сук не запирали на ночь, дозволяя тем забыть про распространявшую вонь парашу и оправляться в туалетах, Морж, ничего не соображая, зевая на ходу, в свое традиционное время ковылял на улицу. До сортира он, как обычно, не добрался и мочился в кустах – очень уж был ленив спросонья. Это его пренебрежение условностями как раз и сыграло на руку Мяснику.
Когда сука закончил и кое-как застегнул штаны, Рома высунулся из засады с заточкой. Черный двигался стремительно, уверенно, со знанием дела – в отличие от Моржа, который не сразу и догадался, кто это здесь ошивается спозаранку. Красный не сумел оказать сопротивление. Да что там, он и пискнуть не успел, как уже валялся на земле с дырой в груди.
Не теряя ни минуты, ведь скоро должны были протрубить подъем, Рома поволок тяжелое, в два раза превышавшее его самого по размеру тело. Он откопал как-то и где-то схороненный высокий столб с прибитым к нему рельсом, очень напоминавший обычный сучий колокол; но у этого столба рельс был прибит не абы как, а строго горизонтально, как перекладина креста. Мясник вдолбил его напротив сучьего столба и распял на нем Моржа, крепко-накрепко привязав конечности порванной на длинные лоскуты простыней.
Когда по баракам пронесся утренний клич дневальных, Рома уже лежал на своей шконке, вытянув босые ноги к жаркому огню печи. Как в день, когда красные публично пырнули Сваху, так и сегодня две тысячи заключенных, выйдя наружу, узрели, разинув рты, весь трагизм и жестокость сучьей войны. Истекавший кровью Морж висел на кресте, мученически сморщив лицо и обнажив щель между передними зубами, а люди вокруг него крестились, в ужасе округлив глаза.
В том, кто стоял за убийством заместителя Феди, мы не сомневались. И все же доказать причастность Мясника было сложно – никто из охраны его не засек, и даже замок на двери барака законников утром был, как и положено, заперт. Зато Псих не удержал болтливого языка за зубами и охотно пересказывал любопытным лагерникам каждый Ромин шаг, очевидно гордясь искусностью своего пахана. Опера с утра до ночи допрашивали заключенных, буквально вытряхивая из них показания на убийцу, но ни один из них так и не осмелился выдать Рому. Никто не хотел попасть к столь могущественному и опасному человеку в черный список. Пойти против Мясника означало смерть, где бы сам Мясник ни находился.