В этот холодный осенний день, когда лагерники ежились под телогрейками, грели руки о кружки с кипятком и глядели в низкое серое небо, Петя Зайцев был одет в короткое розовое платьице без рукавов и с бантом на груди; голову его покрывала такая же розовая косыночка, на щеках и губах темнели разводы от смазанной бордовой губной помады. Порез на горле подсох, зажил, впрочем, на теле появились новые синяки и ссадины.
Вцепившись тоненькими пальчиками в длинную палку, которая почти достигала его собственного роста, мальчишка бежал, нет, несся, летел по зоне, исказив рот в немом вопле. Золотистые брови его сошлись на переносице, глаза стреляли от злобы, что копилась, копилась, копилась внутри подростка, пока не заполнила его до краев и не начала расплескиваться, обдавая всех и вся вокруг.
Петя сбивал своим дрыном ни в чем не повинные ведра для воды, колотил фонарные столбы и колючую проволоку, попробовал отдубасить лавочку, но та не поддалась. Завидев у мусорки фитилей, с двойной ненавистью кинулся на них; Зайка наносил удары по спинам, ногам, лицам, он наслаждался жутковатым хрустом, а доходяги, стеная, всхлипывая, прикрывали тощие тельца и молили пощадить их. Петя не пощадил бы, ни за что бы не пощадил, если бы не приметил вохровцев, патрулировавших участок.
Он рванул от них в другом направлении, по пути успевая отлупить стены бараков, а добравшись до продовольственного склада, размахнулся, как-то по-животному взревел и со всей силы рубанул дрыном по окну. Раздался оглушительный звон, осколки посыпались на землю и ко мне на пол. Я зажала уши ладонями и отскочила вглубь проходной. Пете же шум понравился, так понравился, что он с азартом напал на остальные окна. Бац, бац, бац, ломались с треском стекла…
Когда охранники наконец настигли дебошира, он стоял, тяжело дыша и держа в дрожащих руках палку, плакал и смеялся одновременно. Скатываясь по щекам, слезы прокладывали белые дорожки в бордовых разводах.
По мою душу пришли в девять часов вечера.
Сегодня в зале совещаний присутствовал один Смородин. Когда нас с ним оставили наедине, он в сотый раз задал мне те же вопросы, а я в сотый раз повторила те же ответы. Подполковник разочарованно цокнул.
– Ты меня ужасно огорчила…
Он прошелся взад-вперед по кабинету. Сосредоточенно шевелил мозгами, встретившись взглядом с вождем. Сталин послал ему свой категоричный, уверенный взор, и Смородин, вздохнув, смирился.
– За время нашего знакомства, надеюсь, ты уяснила, что я человек принципиальный, – заговорил он тихо, очень тихо. – И если ты заслужила наказание, то получишь его в полном объеме. А ты вынудила меня идти на крайние меры, Нина.
– Какие крайние меры? – спросила я сипло.
Пожалуй, колымские пейзажи мало чем отличаются от здешних. И работа на руднике, наверное, не тяжелее лесоповальной… Я уже начала скучать по Андрею, Наташе, Ильиничне, Хлопониной, да что там, и по Алине я тоже маленько потоскую…
– Я долго перебирал, какие. Видишь ли, наказание эффективно только в том случае, если оно учитывает индивидуальные особенности человека, его слабости и страхи. Вот мать боится, что навредят ее ребенку. Она защищает потомство любой ценой. Жадный человек подпишет что угодно, сдаст хоть сотню человек, лишь бы спасти нажитое имущество: ему слишком трудно оторвать от сердца дома, квартиры, автомобили и прочую ерунду… Вор не позволит себе упасть в глазах своих приятелей, юбочника можно запугать уже тем, что ему отрежут любимый орган. Что же сломает тебя, Нина?
– Что? – заинтересовалась я тоже.
Смородин отрешенно почесал затылок, словно до сих пор взвешивал за и против. Сталин был неумолим.
– Я выделил несколько вариантов, – сказал подполковник. – И в итоге остановился на экскурсии по лагерю.
– Экскурсии по лагерю, – откликнулась я эхом, не понимая его.
Дверь скрипнула. Начальник дал знак кому-то за моей спиной.
– Сопроводите Адмиралову в мужскую жилую зону, – велел он.
В меня тут же вцепились грубые пальцы двух вохровцев.
– Что вы делаете?! – заверещала я во всю мощь легких. – Нет!
– Ну и к чему теперь прикидываться наивной овечкой? – рассерчал Олег Валерьевич, притопнув ногой от злобы и вытянув по бокам руки. – Я четыре дня разжевывал твои перспективы! Предупреждал же, что сотрудничать с нами полезно, а воевать – опасно! Теперь пожинай плоды.
– Вы не имеете права! – не унималась я, рьяно вырываясь.
Тихомиров усмирил меня смачной затрещиной. Щека загорелась.
– Ты глубоко заблуждаешься, – возразил Смородин металлическим тоном, отпив воды. – Я и не на то право имею.
– Это незаконно! Беспредел! Произвол!
Меня выволокли из зала совещаний и потащили по коридору на улицу. Я визжала, упиралась ногами в пол, вырывала руки. Тихомиров ударил меня в живот. Я скрючилась от боли.
– Пустите, твари! – выругалась я. Крик утонул в порыве ветра.
Привлеченный суматохой, часовой свесился со своей вышки и сразу же со скукой отвернулся. Подобные представления для него были не в новинку.
«У тебя пять минут, чтобы найти выход из положения», – прозвенел звоночек внутреннего голоса. Я вертелась, озиралась, выискивая кого-нибудь, кто мог бы спасти из западни. Однако зона пустовала. И, конечно, никто бы меня не спас. Щека вспыхнула от нового шлепка.
– Ребята, четвертый, – ткнул Смородин пальцем.
Внезапно обретя несвойственную мне силу, я встала. Даже попятилась назад, наступая вохровцам на сапоги. Те зарычали, заматерились на тяжесть дылды и, поднатужившись, все-таки сдвинули меня. Барак законников неумолимо приближался, двоясь в глазах.
Это как прыгнуть в реку с головой. Пару секунд назад ты двигался быстро, легко, гибко, и вот уже плавно взмахиваешь руками и перебираешь ногами, борясь с плотностью воды. Именно так изменилась скорость моего мышления. Только что я сознавала происходящее четко и ясно, а сейчас смотрела на логово Мясника и тупо хлопала глазами.
Надежда во мне не тлела. Может, Смородин блефует? Попугает и уведет обратно на допрос! Ох, после такого мне придется приложить все усилия, чтобы не подписать иудову бумажку!
Мы втиснулись внутрь. Я увидела длинные ряды вагонок, пустые бельевые веревки, печь с потрескивавшими в ней дровами и воспряла духом: ну надо же, спутала барак законников с другим бараком! Это, наверное, барак сук, а уж Федя-то не даст меня в обиду!
Иными словами, мой мозг до последнего отказывался принимать происходящее.
Но туман в сознании рассеялся. В нос ударил воздух, отравленный запахами ядреного табака, перегара, нестираной одежды и мужской мочи из годами используемой параши. Детали открывшейся мне картины постепенно становились ярче. Голые по пояс урки, одетые только в кальсоны и сверкавшие фиксами, темно-синие татуировки на их руках, спинах и торсах, пустые бутылки и окурки на полу. Воры брили бороды, курили, рубились в карты. Какой-то пришлый фраер тискал двум полусонным парням «Воскресение» Льва Толстого, но они его почти не слушали.
Когда мы с охраной появились на пороге, законники отвлеклись. Недоумение в их глазах быстро сменилось оживлением.
– Да это же Ходуля!.. – проорал кто-то.
Пальцы на моих предплечьях сжались крепче. Зачем? Я так растерялась, что не могла и шелохнуться, я будто угодила в паутину и обмякла, безучастно дожидаясь голодного хищника. Моего убийцу.
Смородин обогнул нас с вохровцами и целенаправленно прошел к вагонке, находившейся у самой печи. Все четыре ее шконки принадлежали одному-единственному человеку. Королевская роскошь для любого зэка, только не для Ромы Мясника.
Я впервые рассмотрела его вблизи. Главный законник был атлетически сложенным, мощным мужчиной. Прямые брови, крупный, чуть заостренный к кончику нос, выраженные скулы, тонкие губы – лицо это было не просто привлекательно, оно было поистине красиво и утонченно, а неглубокие морщинки и короткая щетина лишь придавали ему пущую мужественность и зрелость. Задумчивые голубые глаза завораживали отраженной в них силой духа. Они пронзали насквозь, и появлялось ощущение, будто тебя вывернули перед ним наизнанку, будто он читал своим взглядом все от корки до корки: что тебе страшно, что жалко умирать в 31 год, что хочется курить, что стучит в висках. Мускулистое тело Мясника все пестрело наколками, но самая огромная, самая впечатляющая татуировка красовалась на его груди – пригнувшийся перед прыжком скалившийся тигр, который вот-вот атакует новую жертву. Такой мужчина мог легко добиться всякой женщины, и никаких премудростей, никаких тактик ему не надо; однако его природа, к несчастью, решила иначе, она жаждала брать силой, жаждала грубости, подчинения, жаждала боли, слез и смерти.
Смородин приблизился к ложу авторитета. Тот лениво заложил руки за голову, не утрудившись сесть. Блатари разом замолкли.
– Женщину тебе привел, как договаривались, – без предисловий сказал подполковник.
У меня потемнело в глазах, но я умудрилась устоять на ногах. Отчаяние накрыло меня смертоносной лавиной. От Громова я отбилась, а от Мясника не отобьюсь. Эх, потер бы Громов ручки от самодовольства, если бы стал свидетелем расправы над сукой, посмевшей его отшить…
Рома бросил на меня внимательный взгляд. Он изучал жертвоприношение не с головы, а почему-то с ног, пробежав глазами по всей фигуре; с куда меньшим энтузиазмом он рассмотрел мое лицо. Его бровь выразительно подскочила вверх.
– А мы точно об этом базарили? – прохрипел Мясник. У него был низкий, прокуренный, очень властный голос. Смородин рядом с ним лепетал как малое дитя. – Ты зарекался мне такую кралю привести, что крышу снесет. За Польку расплачиваться надо, дядя.
– Не Полю, а Петю! – покрылся алыми пятнами Смородин. Законник саркастично ухмыльнулся. – Это мальчик!
– А по мне, цыпа что надо, – вклинился Грабля, облизывая меня глазами.
– Захлопни пасть, Ваня, – оборвал его Рома спокойно, но с предупреждением.
– Погляди-ка хорошенько, – продолжал Смородин, заметив, что авторитет колеблется. – Длинноногая, смазливая. Крупновата, конечно… Зато у нее есть туз, который бьет карты всех твоих прежних женщин.