– Что еще за туз?
– Дерзкий, свободолюбивый характер. – Подполковник победоносно выпрямился. – Это львица в облике человека. Она будет сопротивляться из последних сил, визжать, царапаться, кусаться. Адмиралова очень своенравна. Хочешь приструнить ее?
Мясник с предвкушением сглотнул, точно меня подали ему на стол в качестве десерта. Мне захотелось громко расхохотаться. Это было предвестие истерики.
Авторитет выбросил в воздух обе ноги, подняв таким образом туловище со шконки, и уселся по-турецки. Судя по довольной полуулыбке Смородина, эта поза означала готовность вести переговоры.
– А тебя, дядя, не колышет, что это Адмиралова? – упер пахан руки в боки. – Ее ведь начальник твой натягивает? Вдруг он за дела твои прознает, когда вернется?
– Скорее всего, он сюда больше не вернется, – неопределенно пожал плечами Смородин.
Я в ужасе вытаращилась на него, но подполковник не обратил на меня внимания.
– Репутация Юровского в партии трещит по швам, – добавил он. – Если в Москве будут недовольны темпами продвижения строительства железной дороги – а темпы оставляют желать лучшего, – его сместят. Там и уголовное дело не за горами… Скорее всего, в ближайшее время на пост начальника назначат меня. Поэтому теперь уже не имеет значения, кого он там… как ты сказал? Ах да, натягивал…
Как всегда, когда переходил на воровской жаргон, Смородин скривился от неприязни. Какой-то перевозбужденный юноша, проползя к моим ногам, начал делать недвусмысленные намеки. Я тупо смотрела на него, не реагируя.
– А ты сам-то не боишься прогневать начальника тем, что помял его любимицу? – с деланным равнодушием спросил Смородин, метнув испытующий взгляд на Мясника. Тот презрительно ощерился. – Вот и хорошо. Поройся-ка в памяти. Год назад по инициативе Юровского твоим приятелям влепили десять дней ШИЗО. Именно он отменил ваши зачеты и натравил сук, незаконно выдав им оружие. Ваши с Кошелевым силы неравны именно из-за него. Видишь, какой я предоставил тебе шанс отомстить ему?
– Недурно ты мозги полощешь, – рассмеялся Рома. – Но мы состыковались на том, что ты мне две крали дашь, а не одну.
– Будет вторая, если сдержишь слово насчет Петра.
– Я всегда слово держу, – с угрозой ответил Мясник, выгнув спину, точь-в-точь тигр на его груди. – Не трону я больше твоего мальчишку, надоел он мне. Я б на халяву отдал, но только не мусору. Ты плати по двойному тарифу.
Законники дружно загоготали. Смородин сдержанно передернул ртом.
– Забирай первый взнос, – махнул начальник рукой на меня.
Мясник спрыгнул со шконки и, слегка покачиваясь, прошел ко мне. Большинство знакомых мне воров ходили мелкими, корявыми шажками, этот же, наоборот, двигался с кошачьей грацией – легко так, свободно, бесшумно. Я в легком помешательстве наблюдала за ним. Рома встал в паре сантиметров от меня. От него пахло спиртом, куревом и потом. Мышцы, перекатываясь под кожей, находились в непрерывном напряжении.
Бряк! Бряк! Бряк! Посыпались градом на пол, закатываясь под вагонки, пуговицы, когда Мясник одним движением распахнул на мне бушлат. Я задрала голову. Наивный жест. Кого тут впечатлит моя гордость?..
– То, что ты сменишь Юрку, верняк? – обратился Мясник к Смородину.
Юрка – это так черные называли полковника.
– Да, – отозвался подполковник просто, без высокомерия.
– Феде рога обломишь? Говори!
– Кошелева приструним, – заручился Смородин. – Зачеты вернем и сверху накинем.
Рома с кровожадной ухмылкой хлопнул в ладоши и потянул ко мне руки. Он потрогал живот, грудь, лицо, сжал шею. Пальцы его надавливали слишком сильно, причиняя боль. В рот настойчиво уперлись два пальца. Я плохо контролировала свои действия, а если точнее, то не контролировала их вообще. Сознание перешло в аварийный режим и стало полагаться исключительно на инстинкты. Потому я пропустила внутрь пальцы и тут же сомкнула челюсти, остервенело вонзившись в костяшки. Отдернув руку, Мясник зашипел. Я слизнула кровь с губы.
– Кусачая, – восторжествовал он – как покупатель, который обошел весь шумный рынок и наконец откопал искомое.
Дьявол, я не оттолкнула его! Я раздразнила его своим укусом!
– Развлекайся, – мрачно благословил Смородин и, уходя, остановился возле меня. – Спокойной ночи, Нина.
– За что? – обрушилась на него я, еле сдерживая рыдания. – Неужели вы погубите меня?.. Вот так возьмете – и погубите? За что? За что?..
– Как же иначе, это крайняя мера, – Олег Валерьевич сочувственно тронул мое плечо, и я чуть не ударила его с досады.
– Андрей вернется, как бы вы ни надеялись! – Не знаю, кого я пыталась заверить – его или себя. – Он вернется и воздаст вам по заслугам!
– Нет, не вернется, – Смородин вздохнул. – Ну а если бы и вернулся, ты была бы ему неподходящей парой. Ты не просто враг народа, Адмиралова. Ты убежденный, воинственный человек. Самая гнилая порода! Юровский и прежде был либеральным. Вот бытовичку с собой поселил… Но Лебедева хотя бы охлаждала его пыл и убивала глупую, неуместную жажду справедливости. Она была полезна для него. Ты же натравливала, разжигала его, толкала к новым безумствам. Так что даже если бы он сохранил свободу, звание и должность, он должен был бы все равно жить хотя бы с этой бытовичкой. Она умнее и прозорливее тебя. Мне было бы хлопот поменьше. Я ведь что, я ведь помочь ему хотел, ты разве не понимала? Он разве не понимал? Я действовал в его интересах и в интересах партии. Он сворачивал не туда, а я хватал его и ставил на верный путь…
– Заберите меня отсюда, и мы найдем компромисс!
– Поверь, я не жестокий человек, – впервые на моей памяти Смородин принял скорбный вид. – Если бы существовал хоть один гуманный способ решить нашу… гм… недомолвку, я бы непременно его нашел. Да ты не вняла ни одному моему совету – как же мне было поступать? Я русским языком тебе объяснял, все по полочкам расставлял в твоей пустой головушке! А ты – все мимо ушей! Не вижу, не слышу!
По моим щекам текли слезы. Я поняла, что стучусь в дверь, за которой никого нет.
– Кроме того, ты идеально подошла в качестве расплаты за Петю. Бедный мальчик! Его спасать нужно! Он сам молит о помощи, по-своему, конечно, но молит, он взывает ко мне… Все обернулось против тебя, Нина. Это грустно, но так бывает. На случай, если не свидимся: знай, что мне очень жаль. Очень-очень жаль.
На том он ушел. Охранники тоже.
Воры в полной боевой готовности расправили плечи. Я предприняла сумасбродную попытку выбежать вслед за начальником и вохрой, однако меня, разумеется, перехватили.
– У, ломанула как! – повеселился Картавый, приобняв меня. – Обожди, мож тебе у нас понравится.
– Лапы убери! – скомандовал Рома. – Я первый.
«И последний», – не таила от себя истину я.
Урки с почтением расступились. Авторитет развалился на своей вагонке, широко расставив ноги. Даже лежа он пребывал в напряжении; желваки на его скулах переваливались, руки сжимались в кулаки и разжимались, будто ему некуда было выплеснуть энергию. Шалаша он соорудить не потрудился. Мясник повелительным жестом поманил меня: давай проходи, чего ты медлишь…
До ушей донесся жалобный стон. Оказалось, мой.
Вместо того чтобы двинуться вперед, я протестующе замотала головой и отпрянула, наткнувшись на чью-то грудь. Мужчины сквозь смех пошло шутили.
– Гришка, тащи ее! – потерял терпение Рома.
Меня ловко подняли на руки и понесли к вагонке у печи. Я визжала. Голос срывался, горло драло, но я истошно визжала, направляя свой крик за стены барака, к мужским, женским жилым зонам, к кухне, где уже никого не было, к родному складу, к пустующей избе полковника, к жителям поселка, к леденевшему Енисею, к промерзавшей тайге. Ильинична расчесывала седые волосы перед сном, овчарки на псарне заглатывали кашу с мясом, Олечка, распластавшись голышом на столе, томно курила в кабинете Полтавченко, медведь в лесу, готовясь к спячке, бродил в поисках пищи, капитаны вели свои буксиры, пароходы и лесовозы на зимовку в Игарку, в городской больнице ссыльная немка рожала близнецов, ночная бригада рыбаков расставляла на Енисее снасти, Андрей спал в просторной кровати гостиничного номера, а я визжала, угодив в смертельную ловушку.
Несмотря на все мои попытки вырваться, меня уложили на матрас, сняли бушлат и ботинки. В открытый рот затекали горячие соленые слезы. Рома придавил мое тело. Он был тяжелым. Мой разум старался не сбегать в панике, он оставался здесь и напоминал, что сопротивление лишь усугубит и без того безвыходное положение дел, но жажда жизни, текшая в моих жилах, не позволяла смириться, она заставляла бороться до последнего вздоха, чего бы мне это ни стоило. Я билась, кусалась, лягалась и тем самым приводила живодера в мальчишеский восторг.
– Как думаете, пацаны, Юрка заслужил, чтобы мы потрепали его маруху26? – спросил Рома у своих дружков, пока я пыталась попасть коленями промеж его ног и высвободить стиснутые руки.
Черные одобрительно загомонили.
– Опа! Романист смылся! – прорезался в шуме голосов насмешливый крик Психа.
Мясник замахнул руку и влепил мне пощечину. Она была сильной. Очень сильной, несравнимой с пощечинами лубянских конвоиров и Тихомирова. Мускулы на Роминой груди заиграли, войдя в азарт. В воображении возникли картины, мучившие меня в перерывах между допросами у следователей. Это были картины настоящих пыток, которых мне так и не довелось прочувствовать на себе. Громов не врал: удары мешками с песком не самое страшное, что можно сделать с человеком. Я представляла, насколько невыносимым могло быть насилие и как под его воздействием ломались даже самые терпеливые и самые сильные люди. Теперь я надеялась только на одно: чтобы сознание спасло меня, отключившись до того, как «предварительные ласки» Ромы закончатся.
Он сел сверху, обхватив длинными ногами мои еще более длинные ноги, и продолжил бить по щекам. Потом из-под матраса достал припасенную заточку, сделанную из гвоздя, и проверил ее остроту, проведя по кончику подушечкой пальца. Острие впилось в мою кожу на запястьях, недалеко от вены. Прощаясь с жизнью, я молила свое сознание, чтобы оно отключилось побыстрее, но сознание упрямилось и не желало пропускать последние минуты. Впрочем, Рома оставил запястья в покое. Он задрал мои свитер с майкой и уколол заточкой сначала подмышки, затем грудь. Стыда я не испытывала. Меня беспокоило только то, что я была беспомощна, что я была не в состоянии себя защитить. Заточка опустилась к низу живота, и я стала отчаянно извиваться, но тем самым, увы, лишь позволяла ей делать еще более глубокие порезы.