– Ну что ж, Вася, – подытожил Рома в конце концов, шлепнув себя по колену, – ты заслужил выигрыш.
– Мусор взбесится, – вклинился Картавый.
– Пусть бесится, мне-то что, – посерьезнел Рома. – Я ему ничего не обещал, кроме как Польку отпустить. Странные ты речи толкаешь, Леня.
– С мусорами якшаться – это тебе по другому адресу, – поддакнул Вологодский, кивнув в направлении барака сук.
– В точку, Гриша, в точку, – сказал авторитет с одобрением, почти что с лаской. – Я не Федя. Я не веду скользких дел и не позволю кому-нибудь назвать меня фуфлыжником. Фраер честно выиграл деваху. У мусора свои подкопы, они меня не колют. Шестерить Смородине я не намерен. И тебе, Леня, не советую.
Картавый пристыженно отошел в сторонку.
– Вот так и получается, Вася, – послал Мясник нарядчику саркастическую и вместе с тем печальную улыбку. – Сначала они на притеснения скулят, погодя пасуют перед мусорами, потом по рельсу бьют. Слабая он порода, этот человек. Больно печется о своей шкурени. Люди предадут друга, предадут мать, предадут веру, они самих себя предадут, если их в угол загнать. А в угол их загнать легко, иногда они сами туда дорогу ищут, еще и любить его начинают, уголок-то свой скромный. Людей в грязи плескают – они находят грязь приятной и целебной; их бьют – они хнычут: поделом нам, поделом; их дрессируют – они машут хвостами и хавают колбаску. Люди – кусок пластилина, его только разогрей маленько, и вот он уже податливо мнется в пальцах, лепи ты из него что вздумается. Они сами и виноваты в том, что на них узду надели, сами виноваты, что строем идут в ногу, что их кнутом понукают, что их стреляют за углом, если заболеют или срок службы подойдет к концу! Люди не помнят о том, что они лягаться умеют и скакать на всех парах, они забыли, что это за чувство, когда свободный ветер гудит в ушах. Они ускоряются, когда их поторапливают шпоры, и останавливаются, когда натягивают поводья. Им хочется мирно существовать, растворившись в толпе, и для этого они поверят во что угодно, только бы не проявлять себя. Стая никогда не последует за несправедливым, жестоким вожаком. Стадо идет туда, куда его гонят.
Закончив, Рома облизнул губы и обвел глазами свой клан. Было в его взгляде что-то отстраненное, грустное, смиренное.
– Мы в расчете, да, Вася? – заключил Мясник.
– Угу, – опомнился тот.
– Тогда чего телишься, рви когти, фраер, – подмигнул ему Рома и рухнул на свою шконку, не забыв прихватить с собой бутылку разведенного спирта.
Я хватала ртом воздух, плача уже по привычке. К счастью, Вася оказался куда расторопнее. Он надел на меня ботинки с порванным бушлатом, растолкал законников, схватил меня за руку и потащил вон, на улицу.
Мы выбежали наружу и остановились, парализованные. По нашим лицам смачно хлестали порывы холодного ветра – он словно хотел привести нас обоих в чувство. Я не замечала, как ветер проникал под распахнутый бушлат, Вася не замечал, что позабыл у воров свою шапку. С черного неба валил первый в этом году снег.
Подлое воображение рисовало разъяренного Смородина. Натравив на меня Тихомирова, который снова выломал мне руки, он возвращался к Мяснику и настаивал на выполнении уговора. И на этот раз Вася помочь ничем не смог – его заблаговременно перевели на 501-ю стройку, в Салехард, на другой конец маршрута Трансполярной магистрали.
Я остановила неугомонную фантазию. Все было позади.
Вокруг не было ни души, разве что часовые ежились на вышках. Я хотела поблагодарить Ваську, но никак не могла скрепить плывшие в голове слова хотя бы в одно предложение. Так и мялась, открывая и закрывая рот. Снежные хлопья припорошили его рыжие волосы и широкие плечи, застряли в золотистых ресницах.
– Ты белая как простыня, – вывел он нас обоих из оцепенения. В ответ я выдавила что-то среднее между улыбкой и нервным тиком.
Вася шумно выдохнул и захватил меня в объятия. Мы жались друг к другу минут пять, жались нежно, голодно, со всей мощью душевных порывов, пока он не коснулся своими губами – моих. Осторожно так, легко, с щемящей деликатностью. Я не отстранилась, и Вася, вдохновившись на следующий шаг, опустил ладонь на талию. Поцелуй его становился все горячее. Спустя минуту он понял, что лед не тронулся и не собирался трогаться и что моя безучастность – скорее отказ, нежели согласие…
– Ты любишь другого, да? – прошептал он с сожалением.
Я кивнула, не видя ничего – слезы размыли мир вокруг.
– Его?
Я еще раз кивнула.
– Прости меня, Вася.
– Ну, будет тебе! – грустно улыбнулся он. – Что я, не понимаю…
Вася прижал меня к себе обратно, позволяя проплакаться вдоволь. Так я и поступила. Сам он держался. Через силу, но держался же…
– Как ты там оказался?
– Миколенко в моем бараке живет…
Мое везение граничило с чудом. Тот самый романист, тискавший ворам Толстого этим вечером, был соседом Васи!
– Я думала, что не переживу эту ночь, – пролепетала я. – Мы оба не должны были ее пережить.
Он гладил меня по непокрытым волосам. Я втиснула озябший нос к его горячей шее. Часовой, тоже замерзнув, начал вытоптывать на вышке. Обнаружив нас внизу, он насторожился.
– Пора идти, иначе привлечем внимание охраны, – сказал Вася.
При мысли о том, что придется ютиться на продовольственном складе в одиночестве, у меня скрутило желудок. Мой спаситель озадачился, почесав рыжий затылок.
– Спрятать бы тебя куда-нибудь от греха подальше, пока страсти не утихли, – рассуждал Вася вслух. – Да и мало ли чего уркам по пьяни в башку взбредет…
Озираясь по сторонам, он беззаботно насвистывал. Первый шок у него уже прошел. Вдруг он повернулся в противоположном от склада направлении:
– Нашел! Вперед!
Землю потихоньку укрывала белая пелена. Крупные пушистые снежинки плясали в свете фонарей. Мы вышли из мужской жилой зоны, миновали почту, баню и вот встали у портновской. Я с удивлением посмотрела на Васю.
– С Антоном ты в безопасности, – объяснил он и громко постучал в запертую дверь.
Тишина. Через минуту Вася забарабанил еще раз, и тогда замок щелкнул. Помятый Хмельников открыл, рассеянно потер глаза и зевнул. Со взъерошенными волосами и расстегнутыми брюками, явно натянутыми наспех, он выглядел безобидным и даже милым, но Вася прав: если кто и может защитить в случае опасности, Антон из их числа.
Сонный взгляд сфокусировался сначала на Васе, затем на мне. Из портного сразу вышибло дрему. Он ошеломленно моргал, пока Гриненко кратко пересказывал события ночи. Возможно, какие-то детали ускользали от неразогретого ума Антона, но суть он уловил быстро и ясно. Вася впихнул меня внутрь, обещал дойти до Евдокимова, как только начнется подъем, попрощался и ушел, наказав другу оставаться начеку.
Хмельников запер мастерскую и махнул мне, приглашая идти следом. В основном зале было темно, его помощники храпели на раскладушках; только там, где спал он сам, горела керосиновая лампа. Заведующий обжил крохотную каморку в глубине барака, большую часть которой занимала узкая ветхая кровать, непригодная для столь массивного мужчины и, без сомнений, выдерживавшая его из последних старческих сил. На улице меж тем разгонялась метель, задувая в комнатку свежий морозный воздух.
Я опустилась на койку Антона, до сих пор теплую после него самого. Хозяин портновской порылся в шкафу, достал банку спирта и разбавил его. Я стала осторожно обрабатывать ранки от заточки. Ожог мы промыли от пепла водой, а потом накрыли его тряпкой и приложили холодную кружку, выставленную на несколько минут за окно. Потом Антон укрыл мою спину шерстяным свитером. Присев возле меня на корточки, он выяснил, не навредили ли мне еще как-нибудь, не замерзла ли я, не сходить ли в санчасть за фельдшером. Нет, нет и нет, односложно отвечала я ему. Узнав, что пострадала в основном лишь моя психика, а сама я цела-целехонька, Антон расслабился и подобрел.
И тут я осознала, что зверски устала. Спина сама собой сгорбилась, плечи поникли, веки отяжелели. От Антона это не укрылось. Он удалился в зал, а вернулся уже с новыми банкой спирта и кружкой.
– Выпей, полегчает, – посоветовал он, смешав спирт с водой и протянув мне жестянку.
Я обхватила ее ладонями и разом опрокинула в себя лекарство от тревоги. Пересохшее от криков горло смягчилось. По телу теплыми волнами расползлось умиротворение. Антон прислонился спиной к стене и засунул руки в карманы, раздумывая, чем бы мне еще помочь.
– А если Мясник передумает? – озвучила я изводивший меня вопрос. – Может же он передумать? И повести меня обратно, к ним?..
– Рома умеет признавать проигрыш, – замотал головой Хмельников. – Условия игры для воров – святыня. С их стороны тебе точно ничего не грозит. А вот с начальством проблема куда серьезнее…
Он успел незаметно застегнуть брюки и пригладить взлохмаченные волосы, но расстеленная постель все еще свидетельствовала о том, что он мирно спал, пока мы сюда не вломились. Мне стало стыдно.
– Прости, что разбудили тебя, Антон.
– Не бери в голову. Не тот случай, когда можно стесняться.
Я заглянула в пустующую кружку, и он, расшифровав жест без слов, налил вторую порцию спирта. Внезапно в дверь заколотили. Да так сильно, что скрипнули петли. Из моего горла вырвался звук, схожий с ревом раненого зверя. Я быстро поставила кружку на тумбу, не то выпадет ненароком…
Антон насторожился, однако панику разводить не позволил:
– Спокойно! Сиди здесь.
И ушел в коридор. Портные, недовольные тем, что кто-то опять тревожит их сон, заворчали. Антон шикнул на них. Я прислушивалась, скукожившись и обхватив себя руками. Щелкнул замок, раздались голоса. Раз, два, три, считала я, но волнение все равно перемешивало внутренности.
По полу загрохотали частые шаги. В комнату влетела Наташа.
– Нина! Вот ты где! – накинулась она на меня и однозначно свалила бы с ног, не сиди я на кровати.
Вслед за Рысаковой в проеме спальни появился Хмельников. Прежде уверенный в себе мужчина мгновенно растерялся и теперь не знал, где встать, куда положить руки и что сказать; он лишний раз поправил волосы, одернул футболку и протер рукой лицо, но Наташа не заметила его стараний.