Слез у меня больше не осталось. Несколько минут мы курили молча. Его «Казбек» закончился, перешли на мой суровый «Беломор».
– Смородин говорил, что ты больше не вернешься.
– Мог не вернуться, если бы на совещании у Сталина плохо выступил, – кисло скривился Юровский, выдыхая белое облако. – Но я ему напустил пыль в глаза об опережении графика и о планах на текущий год. А что сданные мосты у нас деревянные, а не постоянные и что скорость движения поездов по отстроенным участкам не превышает пятнадцати километров в час, так это ему знать необязательно. Он был очень доволен и потребовал продолжать в том же духе. Руку мне пожимал, на банкете выпил за успешное строительство Великого Северного пути. Я давно понял, что для служащего самое главное – красиво отчитаться…
Он ворочался всю ночь. Иногда проваливался в дрему, неразборчиво бормотал себе под нос и просыпался вновь. В два часа он встал, чтобы хлебнуть-таки коньяку. Хлебал с полчаса, после долго лежал и жмурил глаза. Уснул за пару часов до подъема, тесно прижавшись ко мне грудью.
* * *
Всегда, когда у него была такая возможность, Юровский скитался по стройке, заруливая по дороге в попутные лагпункты. Он не любил опираться на доклады подчиненных и предпочитал контролировать все сам, ясно осознавая, что на бумаге можно написать все что угодно, только не правду. Он проезжал на поезде по новым участкам трассы, проверял объемы добычи гравия в карьерах, наблюдал за сплавлением леса по Енисею и за сенокосом, заходил в лагерные санчасти и на кухни, общался с заключенными, посещал шарашки. Эта его дотошность возникла еще в 1948 году, когда он, прибыв в мужской лесоповальный лагпункт, обнаружил завышение заявленной выработки аж в 10 раз. Начальника того лагпункта увели с конвоем прямо с делянки. Спустя месяц полковник без предупреждения грянул в колонию, расположенную возле будущей железнодорожной станции Костер, и увидел там толпы доходяг. Их кожа была покрыта красной сыпью, зудела и шелушилась. Десна кровили, зубы расшатывались и выпадали. Заключенные страдали непрекращавшимися поносами и рвотами, они были слабы. Пеллагра, цинга и куриная слепота сразили их поголовно, однако лечить больных никто не собирался и фельдшера не вызывали. Люди в таком состоянии продолжали работать. Норма хлеба по документам составляла один килограмм, как в Ермакове, фактически же заключенные получали 450 граммов, почти как в блокадном Ленинграде. Их часто избивали. Крепкие бараки были отстроены только для начальства, сидельцы спали в палатках, нередко отмораживая руки или ноги. В волосах их копошились вши. Робы лохмотьями свисали с их тел-скелетов, у многих не было ни шапок, ни варежек, ни масок на лицо. Крыша в ШИЗО представляла собой несколько палок, между которыми зияли широкие прорехи, то есть заключенные, попавшие туда зимой, вскоре отправлялись к 101-й бригаде, да и летом, в рое насекомых, мучения были пострашнее лубянских пыток, так что день на третий узники начинали хрипло молить о пуле в лоб. Начальника этого ада, лейтенанта Бойченко, приговорили всего к двум годам лишения свободы.
С тех пор Юровский не верил ни единой бумажке.
Но теперь все было по-другому. Андрей заперся, он почти что замуровал себя в своей ермаковской избе. Управление – дом – первый лагпункт, управление – дом – первый лагпункт, вот и все его передвижения в течение дня. Даже на реку Пур в поселок Уренгой, где был создан второй штат рыбаков 503-й стройки, он ехать отказался, несмотря на то что очень ждал этого события. Страх оставить меня одну перерос в нездоровую фобию, и она съедала его изнутри. Спал Андрей каждую ночь у меня на складе, согласившись хотя бы с тем, что жить с ним открыто я, как Катя, не смогу. Смородин тем временем исправно колесил по Заполярью и не появлялся в поселке. Я говорила Юровскому, что пора бы прекратить зацикливаться на произошедшем и возобновить выезды на стройучастки, чтобы отвлечься, но он в ответ лишь переходил на тот самый тон, который не терпит возражений.
В Игарку он не совался по еще одной причине: там его сразу же попросил бы к себе МГБ. Мы не знали, кто какие доносы пишет начальнику райотдела, и пишут ли вообще, и какие подписанные документы уже пришиты к делу, поэтому смутно догадывались, что однажды Андрея могут просто арестовать по ордеру. Каждую ночь мы проводили как последнюю.
Андрей стал задумчивым, рассеянным, он не мог сосредоточиться на работе и постоянно нырял обратно в свои размышления. Его не отпускало, он неустанно расследовал историю с моим спасением в четвертом бараке и действия Смородина в целом. Один за другим к нему приходили свидетели, проливавшие свет на ту черную снежную ночь. Так, юркий мальчишка, доставлявший полковнику уголь для печи, известил его о перестановках в жизни Пети Зайцева. Зайка съехал от законников и занял койку в бараке, где жили сливки первого лагпункта, самые влиятельные из придурков. То был единственный барак, помеченный красным вымпелом в знак превосходства над остальными. Вася, кстати, тоже жил там.
Петю забрали с общих и пристроили к Смородину помощником. Речей он, конечно, не писал и не толкал. Он выполнял мелкие поручения: отсортировать документы, сбегать на почту, передать приказ начальнику КВЧ Литюшкину. Никто из клана Мясника больше Зайку не трогал, ни в прямом, ни в переносном смысле. Суки тоже перестали задирать его, звать к колоколу. Юбки и платьица, столь излюбленные Ромой, полетели на помойку, вместо них Петя надел свитер, брючки и телогрейку, сшитые Хмельниковым специально под размер подростка. Новехоньким валенкам завидовал весь лагерь. Всё на Пете сидело тютелька в тютельку.
После мальчишки с углем Андрей вызвал к себе двух вохровцев, Белякова и Дьячкова.
– Тихомиров должен был утром доложить подполковнику Смородину и лейтенанту Полтавченко, как все прошло, – сказал Дьячков. – Еще ему поручили вызвать сто первую бригаду и лично убедиться в том, что… ну, в общем… похоронили.
Услышав это, Андрей сам мертвецки побледнел. Дьячков выдавил сочувственную гримасу и толкнул сослуживца в бок. Охранники суетливо ретировались.
Следующей в очереди была Ильинична.
– Гляньте-ка, заговорщица пришла! – гаркнула она с порога. – Ну, я же враг народа! Мне, чай, и на старости лет не лень новую революцию устроить!
Юровский пододвинул ей стул. Ильинична кое-как опустилась, для пущей убедительности кряхтя и потирая спину. Посыпались вопросы.
– Вызывал меня особист какой-то зеленый, – доложила старуха, морщась. – Просил бумагу на Светку подписать. Мол, вот, бандеровка втерлась к нам и к начальству в доверие, обманывала нас, будто встала на путь исправления, а сама, шельма, собиралась офицеров перетравить цианистым калием. Откуда у ней, спрашиваю я особиста, столько цианистого калия, когда нас шмонают каждый день? И каким образом она собиралась травить начальство, тогда как мы кормим заключенных? На это особист ответить мне не смог. Говорю, зеленый он какой-то, врать еще не умеет. Я подпись ставить не стала, сказала ему, пусть что хочет со мной делает. А вот Алинка-то, похоже, подписала… Больно глазенки у нее услужливые были после того, как ее средь бела дня к тому же зеленому увели…
Мне было известно, что полковник обзавелся своими людьми среди малолеток, вохровцев, сук и придурков, но теперь я выяснила, что есть у него свой человек и среди законников. Последнее потрясло меня до глубины души: а как же, как же пресловутые воровские понятия?.. Как же непримиримая ненависть к администрации исправительно-трудовых лагерей и тюрем?
Однако Гриша Вологодский умудрялся жить на два дома. Как некоторые семьянины в глазах общества боготворят жен и детей, а сами тайком навещают по вечерам любовниц, так и Гриша во всеобщем понимании относился к клану Мясника, втихомолку сотрудничая с начальником стройки. Только если женатого привлекает в новой женщине еще не угаснувшая страсть и отсутствие бремени ответственности, то Юровский наудил вора на обещание скостить тому срок. А за спекуляцию продуктами в годы войны Грише дали немало.
Если бы законники узнали, что свой плетет интриги с начальством, Вологодский жестоко поплатился бы за свою ошибку. Поэтому урке обеспечили надежную конспирацию. Во-первых, встречи проводили либо наедине, либо с проверенными людьми (Гриша согласовывал их со всей строгостью). Во-вторых, Федя нарочно донимал его, звал к рельсу при любой возможности.
И все-таки называть Вологодского стукачом язык не поворачивался. Не достигли они пока с Юровским полного доверия. Договариваясь о чем-либо, они подступали друг к другу с опаской, с предельной осторожностью, выискивая в каждом жесте и слове скрытый подвох. Вологодский был мужчиной тощим, с грубым квадратным лицом, широко поставленными темными глазами и тонкой полоской редких усиков. Он держался недоверчиво и бдительно, но вместе с тем был явно уверен в своих силах, как могучий лось, забредший в волчьи угодья.
– Скажи мне прежде всего: Рома больше не претендует на Адмиралову? – накинулся на него Юровский, постукивая пальцами. – Вопрос закрыт?
– Закрыт, – напыжился законник, точно оскорбление нанесли лично ему. Если черные говорили, что игроки в расчете, значит они в расчете, какие еще могут быть вопросы?
– Хорошо, мне нужно было просто убедиться, – полковник нервно вертел карандаш. – Смородин заходил к вам после?
– Было дело, – кивнул Гриша. – Следующим вечером к нам в хату пришел и начал бузить, что договор не выполнили. Отпустили, типа, бабу, а должны были вальнуть! Но нам по хуй, сам рубишь! Петушка ему махнули, а больше мы ему ни хера не должны! Рома ему все растолковал, он вообще мастак растолковывать, ну и указал на дверь.
– Ясно. – Карандаш в руках Андрея с треском сломался. – А это правда, что Смородин обязан ему вторую женщину привести?
– Да вчерась подогнали, – ответил Вологодский.
Обескураженный, Юровский выпрямился. Ему никто не сообщал об очередном убийстве.