Рыжеволосая красавица сверкнула глазами и зашепталась с бывшей коллегой по театру декоратором Аней Заболоцкой. Наверное, дерзко прошлась и по внешности соперницы, потерявшей былую красоту за годы общих работ, и по ее возрасту; да и самому́ нерадивому Антону, полагаю, больно досталось, раз он посмел променять одну женщину на другую по невыгодному обменному курсу. Аня соглашалась, косясь на Рысакову с издевкой.
Евдокимов попросил ненадолго приглушить звук в динамиках, чтобы произнести речь о необыкновенном таланте Катерины Лебедевой. Литюшкин громко аплодировал ему, не отходя от Катерины ни на шаг, хотя она уже предприняла не одну попытку улизнуть от его настырного внимания. Снова включили музыку. Мы с Васей кружились, болтая об его отце – картежнике, о моем отце – прокуроре, об истребителе по имени Голубка, на котором зеленый летал в войну, и о моем мольберте, который охранники таскали для меня на берег и по территории дачи в Усове.
– Откуда ты родом? – спрашивала за моей спиной Наташа.
– Кунгур, Молотовская область27. – Хмельников вел в танце, прижавшись щекой к ее лбу.
– Сибиряк, – с пониманием протянула она. – Вот почему ты так легко переносишь местные морозы.
– На Урале не так уж и холодно, – мягко возразил Антон. – До вечной мерзлоты далеко…
– Любишь малую родину? – не то чтобы спросила, а скорее поделилась своим умозаключением Рысакова.
– Кунгур маленький, но очень симпатичный город. – Он прочистил горло и опасливо сполз ладонью на пару сантиметров ниже. – Там есть настоящая ледяная пещера. Ей около десяти тысяч лет.
– Неужели? Ты в ней был?
– Был, детьми лазили по гротам.
– Наверняка там красиво, – обронила Наташа и немного погодя добавила: – Ты вернешься в Кунгур после освобождения, да? Устроишься на швейную фабрику… Сколько тебе осталось, лет пять, семь?
– Около того, – Антон резко помрачнел, осознав, к чему она клонит. – Необязательно возвращаться. Моего дома больше нет.
– Все равно купишь билет на первый же рейс парохода, когда дадут разрешение на выезд, – небрежно добавила Наташа, глядя не на него, а куда-то в сторону.
– Лучше останусь в Ермакове вольнонаемным портным. А там будет видно, – с неожиданным волнением выпалил Хмельников, словно поклялся ей в вечной любви и верности.
Рысакова промолчала, положив голову ему на грудь и закрыв глаза. Антон осторожно коснулся ее руки. Они переплели пальцы и замерли, прекратив машинально двигаться под музыку. Оба не слышали, как менялся ритм песен, как шумела праздная толпа; не обращали внимания и на Надю, выцепившую на танцпол завпарикмахерской Егора Костина, одного из наших самых смазливых заключенных, которому во втором лагпункте строчили пылкие признания в любви десятками… Оба не видели, как мы с Васей смеялись неподалеку, припомнив какой-то курьезный случай в бане, и как к нам подошли бригадиры с Андреем, чтобы пригласить выпить еще по одной. Оба не уловили, как звук в динамиках потихоньку стих, поскольку вечер подходил к концу. Они выпали из реальности и витали в каком-то волшебном, недоступном другим людям мире, где один взгляд выражает больше, чем миллион фраз.
Я выпила рюмку с уже изрядно захмелевшими мужчинами и, улучив момент, тихо ускользнула от них. Я искала Катю. Я не могла отпустить ее вот так, не поговорив, мне нужно было перерезать тонкую ниточку невысказанных слов, что провисла между «брошенкой» и «разлучницей». Жизнь научила меня, как это важно – говорить, а не додумывать за другого. Спрашивать, а не предполагать ответ.
Лебедева, спасшись от неугомонного Литюшкина, сидела вдали от всех; она задумчиво рассматривала хмельную публику, стены с портретами советского руководства, пустые кружки, пьяных агафоновцев, которым Шахло все еще щедро наливала. Белые ручки ее покоились в складках того самого голубого шерстяного платья, поразившего меня в избе полковника. Когда я подошла, она не удивилась – только непринужденно, вполне естественно улыбнулась. Я начала издалека, поинтересовавшись ее планами. Она ответила, что вернется в Украину, сходит на могилу к матери и подастся обратно в театр. Катя догадывалась, что я здесь не просто так, и терпеливо ждала.
– Надеюсь, между нами нет разногласий, – в конце концов сказала я, облизнув пересохшие губы. Она навострила уши, уставившись в одну точку на полу. – Я не собиралась разбивать вашу пару, мы…
– Не надо, – предупредила Катя холодным тоном.
Вероятно, на том мне следовало покинуть ее, однако невидимая ниточка продолжала висеть. А сейчас еще и неприятно натянулась…
– Не переживай, – угадав мои терзания, смягчилась Катя. – Сперва я злилась, что Андрей разрушил все, что мы построили. Злилась и на тебя, вертихвостку. А потом я отпустила вас обоих. Наш с ним разрыв был к лучшему, это я сейчас уже понимаю, остынув и поразмыслив здраво. Ведь он так и останется здесь. Позже, вероятно, уедет на другую такую же стройку, в точно такой же глуши, забитой зэками. Будет до старости лет выслушивать жалобы людей, которым невозможно помочь, выкручиваться, чтобы облегчить им жизнь, хотя капля в море никогда ничего не изменит. Андрей утопил самого себя в болоте, и двигаясь там, в трясине, он думает, будто вот-вот выберется на сушу, но это иллюзия: трясина все равно неумолимо тянет его вниз. Потому что она сильнее крохотного, хрупкого человека.
Катя поджала губы и опустила глаза.
– Я не герой и не благодетель. Я натура творческая. Хочу выступать под светом софитов, колесить по городам, купаться в любви поклонников. Вот такая жизнь по мне. – Уголки ее губ мечтательно приподнялись. Клубниковидное лицо стало шире, а оттого очаровательнее. – Нам с ним было бы сложно совмещать наши графики. Не станет же он ездить за труппой хвостиком, или я – срываться на чертову стройку в перерывах между концертами и репетициями! Нет уж! Я, право, эту стройку всю жизнь в кошмарах буду видеть! Все эти производственные планы! Поносных доходяг! Сани с оленями! Уголовников! Тонны снега! Черные зимы! Чтобы я сюда ногой – и по доброй воле?
Передернувшись, Лебедева вздохнула и внимательно рассмотрела меня с головы до ног.
– Ну, а что же ты, Нина? – спросила она. – Осилишь ношу? Он трудоголик, отдается делу не просто с головой, а всем телом сразу. Поступает не так, как нужно, а так, как считает правильным. В нем живет дух воина, только вот сражается Андрей не на той стороне. Не передумаешь, когда он взвалит на себя очередную непосильную ответственность? Когда опять поплывет против течения? Если проиграет, не передумаешь?
– Я плечом к плечу рядом с ним, – ответила я.
– Да, похоже, он это чувствует, – задумалась Катя, вновь обратив свое внимание на толпу.
Гости потихоньку разбредались. Катерину нашел обеспокоенный было ее отсутствием Литюшкин и начал что-то тараторить о том, что хорошо бы было ей все-таки принять его предложение продолжить работу в КВЧ первого лагпункта, а не соглашаться на поселковый Дом культуры, начальница которого имеет сварливый характер и дотошна до мелочей. Я взяла со скамеек наши с Наташей кофты, которые мы сбросили перед танцами, и направилась к выходу. Зевнув в кулачок, Рысакова натянула свою кофту, и Хмельников бережно помог ей расправить одежду со спины.
К нам протиснулся Круглов.
– Рысакова? – окликнул Степан Иванович. – Пляшите, Рысакова! Начальство одобрило визит вашего мужа, Алексея Константиновича. Он скоро вылетает в Игарку. На следующей неделе вам предоставят три дня отпуска и комнату в доме свиданий.
С лица Наташи мигом схлынула безмятежность. Она оцепенела и в ужасе вытаращилась на трудилу, словно тот только что зачитал ей приказ о переводе на общие. Лейтенант, расшифровав ее реакцию не иначе, как радость, самодовольно крякнул и пригладил редкие кусты волос на лысеющем затылке.
Дом свиданий был поистине эдемом режимной зоны, превосходя статусом кухню с баней, придурочные бараки и личные каморки сидельцев в мастерских и на складах. Но врата этого эдема открывали не каждому. Райский сад принимал исключительно заслуживших его наслаждений заключенных – то есть тех, кто выполнял норму и не имел нареканий. «Отличников» было много, и все же дом свиданий в основном пустовал; ведь не стоит забывать, что многие семьи разрывали отношения с родственником, посмевшим подвесить над ними позорный купол «приближенные к врагу народа». К таким, как я, никто и никогда не ездил, нам никто и никогда не писал добрую весточку, за исключением родителей и детей, если таковые были.
Дом свиданий славился мягкими, застеленными белым постельным бельем кроватями, ситцевыми занавесками, цветами в длинных ящиках на подоконниках, печками-буржуйками, светильниками с абажурами – иначе говоря, чисто домашними, уютными интерьерами, ярко контрастировавшими с обстановкой в общих жилых зонах. Но сколь бы ни были роскошны интерьеры, они меркли в глазах заключенных на фоне света, исходившего от родного человека.
– Вижу, вы необыкновенно счастливы! – воскликнул Круглов, глядя на перекосившееся лицо Наташи. – Как только гражданин Рысаков прибудет и вы сможете занять выделенную вам комнату, я сообщу.
Степан Иванович присвистнул, сложил руки за спину и вышел из зала. Глаза Наташи бессмысленно метались туда-сюда. Хмельников, стоявший позади нее, зажмурился и с болью сжал пальцами переносицу.
В ночь на 17 февраля был арестован майор Евдокимов. Без объяснения причин, тихо, чтобы в домах по соседству ничего не было слышно, у начальника первого мужского лагпункта 503-й стройки начали проводить обыск. Клавдия от избытка чувств упала в обморок. Евдокимов привел ее в себя нашатырным спиртом, и Клавдия, немного отдышавшись, принялась собирать тюремный чемодан: теплые вещи, белье, зубной порошок, деньги, нескоропортящиеся продукты. У нее брат сидел, ей было известно, что необходимо тому, кто попал на нары. Трое сыновей, прижавшись друг к другу на лавке, следили за действиями матери. Ничего особенного не найдя ни в шкафах для одежды, ни в домашней библиотеке, ни в кабинете, эмгэбэшники тем не менее увели Дмитрия Егоровича в наручниках. Клавдия крикнула ему на прощание, что она его любит, и рухнула во второй обморок. На этот раз ей помогал очнуться ординарец Евдокимова Вова Певчих. Побелевший, с выпученными глазами, он налил на вату столько нашатыря, что можно было поднять человека с того света.