Однако время безвозвратно утекало, а Наташа продолжала дрожать под телогрейкой, проваливаться в сугробы, кричать фамилию на перекличке, чистить сотни грязных мисок в мойке и спать на нарах в вонючем, полном чужаков бараке. Тогда она прислушалась к советам и вместо того, чтобы звать сбежавшее счастье назад, нашла новое прямо здесь, в лагере. Пусть изуродованное режимными условиями, тягостью обстоятельств и неясным будущим, но это все-таки было счастье – настоящее, светлое, ранозаживляющее счастье, которое помогало преодолеть любые невзгоды. Как жена, которая встречает с фронта лишившегося ноги любимого мужа, Наташа распростерла объятия для своего покалеченного, но драгоценного счастья.
Алексей Рысаков прибыл во второй женский лагпункт в конце февраля. Прилетев в Игарку самолетом и обнаружив, что навигация по Енисею закрыта, он не растерялся и сам нашел шофера грузовика, который как раз собирался везти совхозные продукты в Ермаково по зимнику. Ехали ночью, путь занял около ста километров. К утру Алексей, несмотря ни на что бодрый, потопал прямо к огороженному колючкой второму ОЛП. Он так ждал свидания, что не замечал откровенно призывных взглядов жучек. Так и в войну не смотрели, как наши жучки в лагере.
Прежде чем заселиться в дом свиданий, Алексей прошел обязательную дезинфекцию, выслушал от Казаковой правила проживания в режимной зоне и позволил прошерстить чемодан. Когда начальство убедилось в безвредности посетителя, он смог расположиться в отведенной им с женой комнате.
Позже Наташа рассказывала мне, что Алексей утирал брызнувшие слезы, увидев ее на пороге. То ли распереживался он из-за долгожданной встречи, то ли не смог вынести вида похудевшей, постаревшей супруги – она предпочла не выяснять. Наташа тоже не сразу свыклась с открытием, что за все те годы, пока она боролась за жизнь, Рысаков не нажил ни единой лишней морщинки и седого волоска, не набрал и не скинул веса; взгляд его был по-прежнему легок, открыт, полон энергии. Перед ней стоял тот самый Алексей, каким она его запомнила, а вот что за серое привидение отражалось в зеркале вместо нее – загадка…
Ощущая несуразность встречи, скованные, взволнованные, они сели на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Наташа долго не могла проронить ни слова, скребя сломанным ногтем катышки на застиранной юбке. Чтобы заполнить тишину, Алексей с придыханием тарахтел о Ване и Анечке, показывал их фотографии и грамоты.
Она пристально наблюдала за мужем, пытаясь отыскать месторождение прежнего счастья, но теперь, увы, не могла добыть и его крупинки. Дело было не в том, что она внезапно нашла у Алексея изъян или недостаток; ее любовь к нему до сих пор была глубокой. Просто Наташа поняла, что ее счастье выбросили за борт, и ей ничего более не оставалось, кроме как смотреть ему вслед и проплывать мимо. А раз счастье оказалось вне зоны досягаемости, значит, априори оно и счастьем быть не может – лишь источником бесцельных страданий.
Тогда Наташа собралась с духом, вспомнила заготовленную речь и все объяснила Алексею. Она сказала, что им обоим следует посмотреть правде в глаза, что необходимо избавиться от иллюзий и не уповать на чудо, что пора жить дальше, пусть и порознь. Она выложила все без прикрас и не преминула добавить, что на малой родине ее считают продажной тварью, да и дети оказываются под ударом, пока отец навещает изменницу Родины в лагере. Наташа призналась, что, как бы ей ни хотелось провести второй медовый месяц с мужем, сердцем она привязалась к другому мужчине.
– Я сделала свой выбор, значит, исключений быть не может, – произнесла она дрожащим голосом. – Не могу остаться, иначе обману и тебя, и его. Это несправедливо к вам обоим.
Как громом пораженный, Алексей обвел округлившимися глазами рассыпанные по покрывалу черно-белые снимки, с которых лучезарно улыбались высокий поджарый мальчик и девочка с длинными светлыми волосами.
– Подавай на развод, Алеша.
Он не скоро обрел дар речи, а когда все-таки обрел, то попробовал ее вразумить. Рысаков говорил вслух все то, чем тешила себя Наташа несколько лет вдали от дома: расстояние любви не помеха, годы любви не помеха, да ничего, собственно, любви не помеха…
– Нежели ты разлюбила меня, Наташа? – с печалью вопрошал он, уязвленный в самое сердце.
Нет, не разлюбила, отвечала убитая горем она, и никогда не разлюбит, но ее любовь неспособна обернуть страшный день ареста вспять; она вновь принялась объясняться, кое-как выдавливая из себя срывающийся голос.
– Наташа, я тебя не узнаю! – оборвал ее муж. – Ты никогда не сдавалась! Никогда! Срок – не смертный приговор! Не смертный, слышишь, приговор!
– Не смертный, – не стала спорить она. – Зато, считай, пожизненный. Полагаю, что я здесь навсегда. Вряд ли мне удастся вернуться, Алеша.
– Вздор! – вскрикнул он. – Двадцать пять лет, какой пожизненный!
– Кто знает, что там будет через двадцать пять лет…
– Мы переедем к тебе! – решил Рысаков без колебаний.
– Нет, не переедете! – жена схватила его за руку, словно тот уже собирал чемодан в обратную дорогу. – Как бы я ни мечтала вновь обнять своих детей, я ни за что не соглашусь на это. Не смей привозить их в эту глушь! Они должны находиться там, где кипит жизнь, где мир открывает перед ними какие-никакие возможности. Они должны расти в благодатной почве, а не смотреть, как их мать держат в робе за колючей проволокой. Не для детей это место, Алеша. Да и вообще, если начальство узнает, что ко мне приехала семья, они нас обязательно разлучат. Не положено, и точка! А я уже пригрелась тут, я на кухне судомойкой. Тебе не понять, какая это редкая удача… Кухня!
– Поверить не могу, что ты мне изменила, – сокрушался он.
– Я… – хотела она оправдаться, да осеклась. – Я тоже не могу поверить.
– Я и в мыслях не мог допустить, что у меня может быть другая женщина, при живой-то жене! – не на шутку рассердился Алексей. – Я, как идиот, как полный остолоп, лелеял в воспоминаниях твой образ, каждый день рассказывал о тебе детям, чтобы не забыли, чтобы ждали, чтобы боготворили, а она! Она здесь, оказывается, другого нашла и меня вон гонит! Я больше не нужен! Пятнадцать лет брака, и это для тебя ничего не значит!
Наташа зарыдала, сложившись пополам, и Алексей зарыдал вместе с ней. Молча изливая слезы, они вдруг как-то сами собой примирились, поняли, услышали друг друга. Алексей обуздал гнев и теперь отрешенно смотрел в никуда. Отдышавшись, Наташа в третий раз пустилась в те же самые объяснения, и было в ее тоне что-то такое, отчего супругу стало ясно: она приняла тщательно взвешенное решение, и никакие доводы не помогут.
– Только прошу тебя, продолжай слать письма, – всхлипывая, молила Наташа. – Ваши весточки для меня – все равно что мазь на рану… И если я когда-нибудь выйду, разреши мне увидеться с детьми. Не обрывай нашу связь, пожалуйста. Пожалуйста, не обрывай, я не вынесу, мне это равно смерти…
Рысаков мучительно долго переваривал новости. В конце концов он, преисполненный боли, отчаяния и несогласия, слабо кивнул.
Успокоенные супруги провели наедине несколько часов. Наташа гладила фотографии Вани и Анечки, впитывала каждую историю о них, как губка – воду. Шутливо пожурила мужа за то, что избаловал детей своей мягкостью, особенно старший отбился от рук, и наказала проявлять бо́льшую стойкость при их капризах. Написала письмо сыну с дочкой, написала письмо родителям, обняла мужа на прощание, вытерла мокрое лицо и ушла.
Той ночью она первый раз спала у Хмельникова.
Рысаков отбыл домой следующим утром. Он сдержит обещание и будет исправно слать ей письма. В одном из них Алексей мелким почерком припишет, что брак расторгнут, но семья Рысаковых всегда будет ждать встречи с любимой мамой – пусть через 20, пусть через 40 лет.
* * *
Сучья война в первом мужском лагпункте приняла самые опасные обороты, но близилась к логическому завершению. Полковник перевел в штат охраны еще с десяток красных. Соратники Феди вооружались, набирали силу, повышали свой авторитет.
Задача поступивших на службу урок была проста: они должны были привлечь в свои сучьи ряды как можно больше законников, проливая при этом как можно меньше крови. С кровью не получалось; она текла рекой, пропитывая воздух и землю. Честных воров ссучивали день за днем, вне зависимости от погоды и времени суток. Несогласных звонить в колокол рубили безжалостно, открыто, презрев советские законы и впечатлительность обывателей. У зэков появился еще один повод для беспокойства: не попасть бы под горячую руку…
Законники были беспомощны против сук. Они предпринимали попытки мстить, и порой даже удачные, но куда их тупым неудобным заточкам, сделанным саморучно из ложек, отверток и гвоздей, – до длинных острых ножей, что начальство вручило сукам? Что им было делать, если попавшихся на возмездии законников судили, а порой и отправляли отбывать новый срок в зоны усиленного режима, тогда как после убийства красными покойному писали в акте о смерти липовый диагноз? Как противостоять, если вохровцы, заподозрив неладное, не спускали с них глаз, в то время как враги были сами себе хозяева – куда хочу, туда и иду, кого хочу, того и пырну? О какой борьбе может идти речь, когда самоохранник Костя Жало безнаказанно пристрелил отлучившегося в кусты Якута, соврав, что тот хотел бежать?
То самое логово под номером четыре потихоньку пустело. Помимо Ромы, в нем остались жить всего 10 – десять! – законников. Ничтожная группа, если сравнивать ее с масштабами 1947 года… На смену черным в барак заселили заключенных из числа зеленых, то есть тех, кто в случае чего не даст себя в обиду. Агафоновцы поддерживали там порядок.
Благодаря стараниям Юровского Гриша Вологодский одомашнился, стал покладистым, почти ручным и вот уже «махал хвостом и хавал колбаску», как выразился бы Рома. Гриша-то и известил начальника о том, что черные планируют одну из самых кровавых своих местей. Они собирались пробраться к бараку сук среди ночи – опять же подсобила круглосуточно открытая в этот барак дверь – и заколоть спящих, неспособных к сопротивлению мужчин. Нет, законники не считали, будто играют не по правилам. Они почти год вели войну при неравных силах, а теперь что – проявлять благородство и атаковать сук, когда они бодры и готовы защищаться?