Черные понимали, что завалить всю сучью группу им, конечно же, не удастся, поэтому они, устроив воровскую сходку, записали имена тех, кого нужно было убить непременно, чего бы оно ни стоило. Смертный список был длинным. В него внесли ссученных законников и самых чтимых среди красных. Почетная роль – заколоть его величество Баланду – досталась Коле Психу.
В ночь предполагаемой расправы суки свалили на свои шконки телогрейки, брюки и всевозможные тряпки, прикрыли их сверху одеялом, а сами попрятались под вагонками. Они безмолвно сидели в засаде с трех часов утра. Юровский, ночевавший на складе, встал спозаранку, да и мне не спалось в столь тревожный миг. Спустя час – к четырем, как и обещал Гриша – законники отворили запертую дверь, выползли наружу, пробрались к бараку на цыпочках и ступили внутрь. Они проскользнули каждый к порученной ему шконке и замахнулись, но суки, вовремя среагировав, выбили у них заточки и повалили наземь, заломив руки. Федя приказал: без жертв.
Ромы среди пойманных не нашлось. Выставив вперед автомат, Баланда направился в четвертый барак. Он был чрезвычайно доволен собой. Шагая вприпрыжку, он нагло, весело, задиристо озирался по сторонам. Он много раз фантазировал о финале сучьей войны, о своей победе. Мечтал, как взглянет в глаза авторитету с превосходством, как тот, не приняв поражение, закричит, а если повезет – заплачет, посрамив свою репутацию, и он, Федя, потом будет всю жизнь рассказывать уголовникам об унизительном падении знаменитого вора в законе Ромы Мясника, преемника самого Наиля Бардинского, человека, наводившего страх на всякого – от воришки-малолетки до полковника МВД.
Но Рома не злился, не орал и не выглядел жалким. Он лежал на своей шконке и преспокойно курил, уставившись в потолок. Перепуганные зэки тоже не смыкали глаз – они вооружились кто котелочком, кто миской, кто валенком, готовые к прибытию разъяренных красных. Они понимали, что в суматохе и им, невиновным фраерам, может достаться. Защищая их, Агафонов храбро стоял в проходе с заточкой из ложки, сделанной им перед переводом в четвертый.
Зайдя в барак законников, Федя дал Агафонову знак, чтобы отошел и не суетился. Рома сделал последнюю долгую, очень глубокую затяжку. Грудь его на вдохе вздыбилась, вытатуированный тигр шире открыл пасть. Затушив самокрутку, Мясник поднялся и сам отправился на улицу, не прихватив с собой ни телогрейки, ни свитера, ни шапки. Он шел в кальсонах и в валенках, не разговаривая с сукой и не покушаясь на него. Как свергнутый император после совершенного в стране переворота, он сохранял достоинство и величие, идя навстречу своей смерти. Баланда лениво переваливался позади, понапрасну подталкивая пахана дулом в спину.
Схваченных законников выстроили вдоль невидимой линии у жилой зоны, где обычно проводили перекличку. Суки собрались у рельса с таким воодушевлением, будто бы готовились не к возмездию, а к церемонии посвящения. Надзиратели раньше положенного времени отперли бараки и заставили зэков вставать на оправку. Ошарашенные внезапным подъемом, зевая и перешептываясь, лагерники хлынули на улицу. И где-то в толпе высовывался из-за Васиной спины мальчик с волосами цвета пшеницы, лицо которого не выражало ровным счетом ничего.
Смутило ли Рому присутствие двух тысяч заключенных и десятков вохровцев? Содрогнулся ли он, стушевался ли под пристальными взглядами тех, кого он шантажировал, курочил, бил? Расслышал ли тонкий голосок вины? Нет, не смутило, не содрогнулся, не стушевался, не расслышал. Он продолжал стоять, выпрямив спину: непобедимый, неповторимый, безгрешный.
Баланда стал выкрикивать прозвища, начиная с низших звеньев и переходя к ворам более высокого ранга. Первый блатарь отказался звонить в колокол, получил кулаком в нос и сразу вдарил по рельсу. Второй, третий и четвертый выполнили команду без колебаний. Коля Псих, самый верный Ромин товарищ, остался ему предан до самого конца, точнее, до самой своей смерти. Когда его позвали, он вытащил из куртки не замеченную суками вторую заточку и вонзил ее самому себе в живот, пав перед рельсом трупом.
Мясник не шелохнулся. Лужа Колиной крови растеклась рядом с его валенками и впиталась в снег.
Звякнул положенец Гаджа, звякнули смотрящие Габо, Грабля и Вологодский. Как бой курантов в новогоднюю ночь, стук по рельсу предвещал приближение нового часа, которого с нетерпением ждал народ.
Вот и последний законник пополнил ряды сук. Мясник глубокомысленно поднял глаза к небу.
– Все кончено, Рома, – сказал ему просто Баланда. На этот раз он не склабился, не издевался и не рисовался.
Мясник не ответил, ослепнув, оглохнув и онемев одновременно. Он вернулся к реальности только в ту секунду, когда на него накинулись. Рома не вырывался и не защищался. Все улыбался, думая о своем.
Его колотил Федя, колотили Гаджа, Габо, Грабля и Вологодский. Колотили кулаками, ногами и прикладами, вдвоем, втроем и вчетвером, пока красивое скуластое лицо не отекло, не потемнело, не утратило привычных черт, а кальсоны не пропиталась кровью. Рома сплевывал выпавшие зубы, напрягал мышцы, превозмогая боль, подтаскивал к себе сломанную ногу – и все равно улыбался этакой блаженной улыбкой. Когда он больше не мог встать, Баланда добил его, превратив тело в груду мяса, черт знает кому принадлежавшую.
В назидание бывшим законникам Федя заставил всю свою гигантскую свиту хоронить Мясника. Закопали его не на кладбище, рядом с людьми, а в лесу неподалеку от лагпункта, точно отслужившую свой век сторожевую собаку или тягловую лошадь. Уголовники вырыли глубокую могилу и сбросили в нее останки прямо так, без гроба. Потом засыпали яму и разровняли землю.
Никому из заключенных не возводили памятников и оград, но всякого почившего сидельца удостаивали деревянным колышком с порядковым номером – вне зависимости от статьи, количества зачетов и статуса. На могиле авторитета колышка не поставили. Так и осталось место его захоронения неприметным, будто никогда на свете не было Ромы Мясника.
После воровского переворота в первом мужском лагпункте воцарился какой-никакой мир. Барак, ранее принадлежавший законникам, причесали и принарядили. Теперь это был барак для ударников строительства. Что до разжалованных соратников Мясника, то их расселили к сукам поодиночке, чтобы не вздумали снова сбиваться в стаю. Но они бы и не вздумали. Баланда обрел небывалую власть. Полтавченко, новый начальник охраны Бучельников, начальник режима Чантурия и те опасались ему перечить. А оставшиеся в живых законники оказались на поверку трусоваты. Они смирились с выпавшим им жребием и покорно служили Феде, притворившись, будто воровские понятия кто-то как-то отменил.
После коронации нового главы преступной группы в Ермакове резко сократилось количество издевательств над заключенными и жестоких расправ над проигравшими в карты. Баланда стал уркам вожаком, блюстителем порядка, судьей и воспитателем в одном лице. Он постепенно приучал воров к своим распорядкам – распорядкам, строго согласованным с начальством. Соглашались не всегда. Особенно зароптали бывшие законники, когда Федя по требованию полковника принудил их вернуть посылку с продуктами умиравшему в санчасти доходяге.
Поминая Ромины речи, Баланда учился самому важному для авторитета искусству – искусству убеждать, не прибегая к физическому воздействию. Но иногда, в случаях запущенных, и ему приходилось применять силу. Делал это Федя на коронном месте, где раньше возвышался сучий рельс, чтобы все узрели, к чему приводит противостояние.
И – узрели. Ропот постепенно утихал, пока не исчез полностью.
Федя перестал появляться на складе – негоже такому важному дяденьке присматривать за чужими любовницами. Он делегировал свою мелкую обязанность Вологодскому. Если и заглядывал он ко мне, то только тогда, когда здесь находится Юровский. Федя докладывал ему, какая иерархия складывалась в сучьей группе.
Довольный исходом кровопролитной войны, Юровский «повысил» Баланду. Он велел урке найти себе замену, и как только кандидат будет готов взять бразды правления в свои руки, Федя поколесит по остальным лагпунктам 503-й стройки, шаг за шагом уничтожая тамошних законников. Получив предложение, Баланда аж напыжился от чувства собственного достоинства. Мы с изумлением обнаружили в молодом парне недюжинную амбициозность, которая годами жаждала удовлетворения.
Спустя месяц после убийства Ромы Мясника из Москвы пришло известие о падении куда более влиятельного человека.
Наш старый знакомый министр госбезопасности Михаил Громов полетел с высоты своего пьедестала прямиком в одну из лубянских камер, в которых он некогда сам запирал людей. Его обвинили в государственной измене, шпионаже в пользу иностранных государств и попытке перевернуть власть в стране.
Буранов обмолвился Юровскому, что бывшего генерал-полковника подвергали зверским, изощренным пыткам, некоторые из коих были придуманы им самим. Его держали в холодном и горячем карцерах, выводили на мороз босого, били кирпичами, спрятанными в валенки, ставили на конвейер допросов, а потом забывали на недели. И хотя он ясно понимал, что вынырнуть со дна обратно на сушу ему уже не удастся, он, превозмогая боль и страх за свою большую семью, молча сносил все издевательства и отказывался подписывать бумагу на десятки сослуживцев.
– Не ожидал от него такой самоотверженности, – поразился Андрей. – Всегда считал его слабаком. А он видишь как!..
– Хоть на себе прочувствует, каково это, – не смогла не огрызнуться я. Как же, помнила мешки с песком.
В МГБ начались массовые чистки. Буранов оказался прав. И ранним солнечным утром, когда Вася Гриненко, дорабатывая в лагере последние деньки, охрипшим от криков голосом раздавал заключенным наряды, к нам на склад прибежал Захаров и сообщил, что начальник Красноярского управления отстранен от должности. На том дело начальника 503-й стройки полковника Андрея Юровского застопорилось. Вскоре Евдокимову переквалифицировали дело (подписанный им донос был по