Адвокатам было разрешено свидание с их подзащитными 22 марта.
В этот день утром я пошла в Верховный суд навести "официальную справку" о положении дела.
Здание, в котором помещался Верховный суд, представляло собой единственное в своем роде в Тбилиси, весьма замысловатое строение. Оно было сооружено в царское время специально для тифлисского окружного суда – огромный шестиэтажный дом, состоящий из двух корпусов, соединенных между собой внутренними широкими лестницами. Почти на всех этажах – большие и малые залы судебного заседания. В них еще сохранились специально изготовленные, стоящие на возвышении, как на сцене, дубовые столы и высокие стулья для состава суда, специальные скамьи подсудимых и длинные ряды стульев для публики.
В этом здании были сосредоточены все высшие органы правосудия: прокуратура Республики, Народный комиссариат юстиции, Военный трибунал и прокуратура, Президиум коллегии адвокатов и ряд других ведомств юстиции.
Поднимаясь по лестнице, я вижу длинную очередь, которая тянется из приемной "спецотдела" через широкие лестницы и площадку первого этажа выбирается наружу и, закручиваясь несколькими кругами, почти целиком заполняет огромный внутренний двор. Здесь стоят люди, наводящие справки об "исчезнувших" еще в 1937-1938 годах. И теперь так же, как прежде, они все получают один ответ: "Осужден на 10 лет и сослан без права переписки".
На пятом этаже, где помещается Верховный суд и Коллегия адвокатов, мои друзья встречают меня радостно, утешают и убеждают, что, слава Богу, наступила перемена и суд непременно оправдает как отца, так и Хаима. Зато косо смотрят на меня новые адвокаты, бывшие члены Верховного суда или бывшие прокуроры. Хоть и обиженные, выгнанные, но, как члены партии, они должны относиться с презрением к врагам народа.
Некоторые из уцелевших старых работников суда и прокуратуры, боясь поздороваться или заговорить со мною, улыбаются мне глазами. Но таких мало.
В коридоре среди множества людей встречаю родственников подсудимых, проходящих по нашему делу. К моему удивлению, в разговоре со мною они проявляют недоверие и настороженность. Как впоследствии выяснилось, Софа? ссылаясь на "достоверные секретные источники", пыталась убедить их в том, что "старый провокатор" Давид Баазов, чтобы спасти свою шкуру, погубил всех, в том числе и собственных сыновей – за это ему якобы было обещано освобождение.
Уговаривая их объединиться и бороться против старика "единым фронтом", она обещала им свою помощь и взяла на себя организацию защиты.
Казалось бы, члены семей подсудимых слишком хорошо знали отца, чтобы поверить в подобную дьявольскую клевету, да и сам факт ареста Герцеля намного раньше отца делал совершенно бессмысленным утверждение Софы. Но в те дни всеобщего безумия и потери всяких разумных критериев нетрудно было отравить сознание людей и убедить их в самом невероятном.
Вскоре приглашенные ими же адвокаты – Амирагов, Дидебулидзе и другие – объяснили им истинное положение вещей.
С моим появлением в Тбилиси Софа сразу исчезла с нашего горизонта.
Вечером спешу к Алексею Чичинадзе домой. Туда же приедет и Дмитрий Канделаки. С замиранием сердца жду – что они скажут? Как выглядит отец? В каком он состоянии? Как держит себя Хаим?
Алексей, как обычно, выглядел спокойным, собранным, но я сразу почувствовала, что за внешним безразличием он умело скрывает внутреннее волнение и напряженность.
Задаю ему десятки вопросов: о допросах, о состоянии здоровья, что сказал, как сказал. Хочу через него воспринять каждый вздох, каждый взгляд, каждую мысль и слово отца.
– Нет, нет, – уверяет Алексей, – страшных пыток к нему не применяли, но он очень подавлен, к тому же нездоров.
Перехватываю взгляд его жены Маро (она из числа близких друзей и душой болеет за нашу семью). Своим взглядом она хочет удержать мужа от чего-то.
Но разве Алексей мог сказать мне, как пытали отца? (Подробно об этом я узнала спустя годы).
А разве сами обвиняемые были вправе говорить кому бы то ни было о перенесенных ими пытках?
Методы следствия считались государственной тайной, рассказы о них могли повлечь за собой новое грозное обвинение – в разглашении государственной тайны.
И все же в Тбилиси, где какими-то неведомыми каналами народ всегда раньше, чем в других городах Союза, включая и Москву, узнавал о происходящем "там", знали о тех изуверских пытках – о переломах костей, об удушении женщин их собственными косами, о тушении горящих папирос на теле обвиняемого, о сдирании ногтей и подобных зверствах, достигши во второй половине 1938 года своего апогея.
– Хуже всего то, – говорит Алексей, – что мне не удалось убедить Давида в том, что ты на свободе находишься здесь. Он не захотел обсудить со мною эпизоды обвинения и все время просил только сказать ему правду – где заточена Фани.
Алексей дал мне строгий наказ – завтра, с раннего утра, находиться в Верховном суде, постараться, пока заключенных введут в зал и закроют за ними дверь быть на виду и сделать так, чтобы отец узнал меня, даже, если удастся, заговорить с ним.
Зато Дмитрий Канделаки был больше доволен своим подзащитным. По его словам, Хаим выгляди бодрым, собирается дать бой следователю Овеяну. За себя он не беспокоится, и просил их с Алексеем перенести центр тяжести защиты на дело отца.
Утро 23 марта 1939 года. В Тбилиси пасмурно v как часто бывает в это время года, дует холодный ветер.
Еще не было 9 часов, когда я подошла к главному входу, а на улице и во дворе уже толпилось множество людей. Ровно в девять открылись широкие парадные двери, и люди устремились наверх.
На улице среди публики я заметила много евреев, но все они избегали меня. Даже те, что совсем недавно считались близкими друзьями нашей семьи, стараются затеряться в толпе.
На широкой площадке перед большим залом на пятом этаже постепенно собираются родственники подсудимых по нашему делу. Но их очень мало. Пришли самые близкие – жены, братья, родители. Среди них мама с Полиной. С ними пришел только один двоюродный брат. Возле них стоит Сарра с маленькой Лилей, а второго ребенка – 10-месячную Эру – держит на руках.
У всех на лице выражение тревожного ожидания. Все молчат. Боятся разговаривать, чтобы не выгнали, чтобы не лишиться возможности увидеть после долгих восьми месяцев своих близких, которые придут из того таинственного и жуткого мира. Это кажется чудом.
В адвокатской комнате собираются мои друзья. Пришли жены товарищей, мужья подруг. Заходят даже некоторые работники, члены партии, стараются подбодрить меня.
Вдруг кто-то крикнул в нашу комнату: "Ведут". Раздается команда начальника конвоя: "Очистить площадку перед входом в зал". Всех сгоняют в широкие коридоры справа и слева. Люди боятся конвоя – он всегда состоит из русских солдат, они могут выстрелить за малейшее нарушение их приказов. (По политическим делам конвоировать заключенных никому, кроме русских, не доверяют.)
Площадка пуста. Пользуясь своей адвокатской книжкой, выхожу на середину (адвокаты так же, как прокуроры или работники суда, имели право ходить свободно по помещению в момент привода и увода заключенных). Туда же выходят и становятся по сторонам многие адвокаты, работники суда, секретарши.
Первым по пустой и широкой лестнице ведут отца. Ему трудно подниматься. Его поддерживают конвоиры с обеих сторон. С середины лестницы он заметил меня. На его мертвенно-бледном лице загорелись глаза. Медленно двигаясь по направлению к залу, он не отрывает от меня глаз, как будто перед ним видение…
Мне кажется, кричу: "Папа!"… но не слышно ни звука…
Куда пропал голос? Отца уже ввели в зал.
Ко мне подходит Алексей и сердито, сквозь зубы цедит: "Что ты вдруг онемела?"
Как мне объяснить ему, почему я онемела? Могу ли я выразить, что происходило со мною, когда отец смотрел на меня?
Вторым ведут Рамендика. Он тоже слаб, еле передвигает ноги. За ним следует Пайкин, затем Гольдберг. Из публики выкрикивают их имена. Они стараются разглядеть родных.
Бодро поднимается Рафо Элигулашвили. Он оглядывается по сторонам, отвечает на возгласы родственников.
Последним ведут Хаима. Он почти бежит по лестнице. Но тут все смешалось: адвокаты начали громко кричать: "Хаим! Хаим! Не сдаваться!." Неожиданно откуда-то из публики вырывается неугомонная пятилетняя Лиля – дочь Хаима и с радостным возгласом "папа!" бежит к нему. Ее тут же хватает за золотистые кудри один из конвоиров и швыряет в толпу женщин.
Уже ввели всех в зал. За ними глухо закрываются широкие дубовые двери… И хотя двери изнутри запираются на замок, снаружи, у входа, становятся вооруженные солдаты.
Толпа из коридора вывалила на площадку. Слышны приглушенные рыдания, радостные восклицания. Кто-то приказывает: "не шуметь", – и все замолкают.
Снова воцарилась тишина и тревожное ожидание.
Прошел уже час. Адвокатов, участников процесса, не допускают к подсудимым.
Прокурор Шецирули дважды поднимается с 4 этажа и снова уходит.
Чувствуется какая-то нервозность. Старший секретарь Верховного суда часто заходит в зал через боковые двери. Время проходит… Уже около часа дня, но не видно и признаков начала процесса. Никто не знает, что происходит внутри зала.
Стою у окна на площадке и негромко разговариваю с адвокатами. Вдруг вижу, как по лестнице в сопровождении двух неизвестных мне лиц поднимается профессор Николай Григорьевич Кипшидзе, с которым я была хорошо знакома. Проходя мимо, он делает вид, что не узнает меня. Его вводят прямо в зал, где сидят заключенные.
Наконец председательствующий Убилава вызывает к себе адвокатов и сообщает им, что ввиду болезни подсудимых Д. Баазова и Рамендика он вызвал врача, и в зависимости от его заключения будет решен вопрос о возможности слушания дела.
Вдруг все мои страхи куда-то исчезли, осталось лишь волнение за здоровье отца. Он давно страдал болезнью сердца, и это в течение вот уже 10 лет было предметом постоянной тревоги в нашей семье.