— Я вас… — раздалось в салоне машины: телефон был подключен к громкой связи; и, сразу отозвавшись, депутат сказал:
— Это Цыплаков, поговорить надо.
— Разговор подождет, а вот ляльки не будут, — раскатисто рассмеялись на другом конце линии, и было слышно, как кто-то женским голосом мяукнул в трубку, — «карусель» тут у нас вертится, да и шорнутые уже все, так что давай завтра.
Гнилой на секунду замолчал, видимо плохо соображая, и, помедлив, добавил:
— Завтра буду китовать в Парголове. Камышовка там есть, «Незабудкой» называется, вот туда поутряни и подгребай. Усек? А-а-а-а, — внезапно заорал он истошно, видимо укушенный в нежное место, и отключился.
— Кто он? — Сарычев в упор глянул на депутата и, подкрепив вопрос болевым на основание шеи, тихо переспросил: — Кто он такой, этот твой Гнилой?
На цыплаковских глазах опять заблестели непритворные слезы, и он зашептал горячо:
— У нас просто общий бизнес, клянусь, это все он — Гнилой, он — козырный, он даже Шамана знает…
— Как ты сказал, Шамана? — Пальцы Сарычева внезапно разжались, и он поинтересовался почти ласково: — А кто такой Шаман, расскажи о нем?
Секунду Алексей Михайлович сидел неподвижно, осознав внезапно, что сболтнул совершенно лишнее, затем майор заметил, как глаза его широко раскрылись и стремительно начали наливаться животным ужасом, который мгновенно погасил в них все человеческое, и сразу же произошло непредвиденное. С неожиданной в его измученном теле силой народный избранник пихнул Сарычева локтем в лицо и, выскочив из лайбы, шустро рванул по направлению к шоссе.
В руках его оказался пистолет — депутат как-никак, — и, пока майор делал «лесенку», на ходу уклоняясь от выстрелов, Цыплаков почти добежал до трассы и, внезапно остановившись, отбросил ствол в сторону — как видно, патроны в обойме закончились.
Как только пистолет исчез в сугробе, Сарычев выписывать зигзаги перестал и, наддав, стал дистанцию быстро сокращать, готовясь беглеца «слепить», и тут произошла вещь удивительная — Цыплаков вскрикнул и, смешно присев, вдруг стремительно бросился под колеса проезжавшего «КамАЗа». Это было так неожиданно, что водитель начал тормозить лишь после того, как раздался глухой удар, и тяжело груженная машина, несколько раз перевалившись колесами через безжизненное депутатское тело, мгновенно жизнь народного избранника прервала.
Бегло глянув на истерзанный цыплаковский труп, майор вздохнул и в сердцах сам себя обласкал: «Лох ты чилийский, Александр Степанович, в войну, вишь, поиграть захотелось, дубине стоеросовой». Больше делать здесь было нечего, и, в душе пожалев водилу «КамАЗа», у которого головной боли будет теперь выше крыши, Сарычев быстрым шагом возвратился к депутатской лайбе.
Стражи народного избранника мирно храпели, и, щелкнув пальцами, майор приказал им: «Всем спать долго», забрал сотовый телефон и, запустив двигатель, чтобы троица не задубела, из иномарки выбрался.
Следующим утром, еще затемно, Сарычев уже съезжал с Выборгского шоссе налево, к озерам, и, проплутав с полчаса, нашел все-таки спортивно-здоровительный комплекс с названием располагающим — «Незабудка». По причине зимы лодки томились на берегу под навесом, на теннисном корте лежали сугробы, и функционировали, судя по всему, только кабак, баня да многочисленные домики-коттеджи, в которых так хорошо залечь морозной ночью с ласкучей носительницей доступных девичьих прелестей.
Пока майор пребывал в засаде, показалось рыжевато-медное зимнее солнышко, освещая своими холодными лучами снежные шапки на елях, и лишь часам к одиннадцати место для парковки постепенно начало заполняться.
Прибывшие на «бомбах» и «мерсах» деятели не торопясь вылезали наружу, лобызали друг друга с важностью и, сбиваясь в круг, приступали к общению. Пару раз Сарычев уже включал «повтор» на цыплаковской трубе, но никто из присутствующих на это не реагировал, лишь грубый голос на другом конце линии в который уже раз обещал неласково: «Я вас…»
Наконец впереди показалось облако снежной пыли, и, когда оно рассеялось, майор от удивления даже присвистнул: на парковочной площадке застыл черный «мерседес-купе», точь-в-точь как тот «непробиваемый» по ментовскому компьютеру, только последней цифрой номера отличный на единицу. Из него степенно вылез высокий жилистый мужик в ярко-желтой пропитке, окруженный тремя соратниками, и сейчас же все присутствующие как-то подобрались и затихли, а те, с которыми обладатель канареечного прикида изволил облобызаться, сейчас же последовали за ним в один из коттеджей. Пока процессия медленно двигалась по узенькой, проложенной в снегу между пней тропе, майор не постеснялся нажать еще разок на «повтор» и тут же довольно крякнул — на его глазах длинный полез в карман и, достав трубу, опять рявкнул в нее грозно: «Я вас…» — ничего, однако, в ответ не услышав.
Спустя минут десять из дверей ресторана показались два халдея и, волоча корзину, как видно со жратвой и бухалом, направились рысью по проторенной уже тропе к оккупированному Гнилым с компанией коттеджу. Вероятно, в связи с этим решение всех вопросов несколько затянулось, и лишь часам к трем машины на парковке начали разъезжаться, и скоро лишь раскиданные повсюду хабарики «Ротманса» и «Мальборо», смятые банки от джина и пепси-колы да желтые пятна мочи напоминали о недавнем пребывании здесь бандитствующих сыновей перестройки.
Однако облаченный в желтый прикид главнокомандующий, похоже, покидать заповедный уголок не собирался. Проводив подчиненных долгим взглядом, он ощерился и что-то сказал, указав длинной с татуированными пальцами рукой в направлении бани. Сейчас же один из его коллег, выхватив из кармана трубу, куда-то позвонил, и в ожидании результата вся шобла направилась в ресторацию.
Результат долго ждать себя не заставил: минут через сорок где-то вдали закаркало потревоженное воронье, затем показался свет желтых «противотуманок» и из распахнувшихся дверей «ауди», купаясь в волнах сногсшибательного парфюма, под музыку Кая Метова выпорхнули четыре прелестницы. Как видно, атаману Гнилому с его суровыми коллегами без женского тепла и ласки было и дня не прожить.
Глава одиннадцатая
Андрей Ильич Ведерников, носящий в кругах определенных кликуху Гнилой, зависать в «Незабудке» любил. Все здесь было «доскум свойским»: с директором оздоровительного комплекса он когда-то давно пребывал в одной кошаре, раскручивалось заведение на бабки общаковские и даже шнырь при митуге был из «долгосрочников», вышедших при перестройке, и звал атамана еще по-зоновски — бугром.
Нынче правая рука главнокомандующего, Сенька Стриж, напрягся и вызвонил лялек, если судить по прикиду и витрине — мазевых до невозможности, а когда они в предбаннике «рекламу» свою скинули, то и вообще стало ясно, что прибыл «суперсекс»: на бритых лобках прелестниц были наколоты «знаки качества», виднелись надписи фартовые — «королева СС», а у одной из красоток в самом укромном месте было продето кольцо золотое, приносящее, говорят, удачу.
Между тем коньячок французский был уже наполовину выпит, телки по первому разу оттраханы, и каждый отдыхающий занимался своим делом: порево не спеша плескалось под музыку в пузырящейся воде бассейна, Сенька Стриж неторопливо, с чувством, наполнял баяны «меловой гутой», а атаман Гнилой лежал, вытянув во всю длину свои жилистые, с набитыми на коленях восьмиконечными звездами ноги, и думу думал.
В жизни своей он всего насмотрелся: малолетка, за ней — взросляк, три раза при разборках пришлось плясать «танго японское» — с завязанными глазами и пером в руке отстаивать жизнь и честь свою, — но всегда он старался жить «по понятиям», как учили, а натаскивал «блатыкаться» старый вор Рашпиль его строго. Помнится, к началу восьмидесятых Гнилой «держал» уже пол-Питера, кликуху его знали по всему Союзу, и считалось западло тогда «наводить коны» с ментами погаными, а чтобы работать с ними в доле — так боже упаси от такого беспредела и форшмака полнейшего. Да и помидоры с комсюками крепко держались за кормушку, кроме однокорытников никого к ней не подпуская, и приходилось людям нормальным урывать свое то силой, то хитростью, но это было честно — просто коммунисты держали свою масть и никому не уступали власть.
После перестройки же пошел беспредел — понятия кончались там, где начинались большие бабки, и, вспомнив, что его, законного вора, держат теперь даже не за бойца, а просто шестеркой-мокрушником, Гнилой застонал и заскрежетал всеми своими фиксами. От мрачных мыслей отвлек его Сенька Стриж, доложивший, что дур-машины все на взводе, и, глядя на идущую поперек низа живота кореша надпись: «Работает круглосуточно», атаман буркнул хмуро:
— Телок угости, будут злоебучей, — взял шприц и ловко попал пятелкой себе в «дорогу».
Еще на игле он поймал «флэш» — мириады крохотных огоньков зажглись в каждой его клеточке, и вывеска у него подобрела, а внимательно наблюдавший за ним подчиненный одобрительно ощерился и пошел к мокнувшим в бассейне красавицам, зюкая призывно:
— Ласточки, сейчас вам рапсодию на баяне сбацаем.
Гнилой глянул на сразу воодушевившихся лакшовок, и припомнилось ему, что и ширяться-то он начал, когда появилась эта гнида, Шаманом прозываемая, а вслед за ней прорезались менты высоковольтные да прочая шушера. Не до понятий стало. Он открыл глаза и, чувствуя, как тело становится легким и свободным, одним движением быстро поднялся на ноги. Неуемная энергия переполняла его всего и, шумно бросившись в бассейн, Гнилой начал с понтом осуществлять заплыв, а кореша, уже вовсю жарившие своих дам в прозрачной зеленоватой воде, лыбились и пели:
— Не гони волну, бугор.
Тем временем оставшаяся не при делах девица, сделавшаяся после кокаина буйной, стала «заявлять», и, чтобы «рамки» лакшовка не забывала, Гнилой вылез на сушу и быстро поволок строптивицу в бильярдную. Место это было замечательное — с удобными, обтянутыми зеленым сукном столами, с зеркальным потолком, в котором отражалось все на этих столах происходящее, — и, прижав спиной кверху возмутительницу спокойствия между луз, главнокомандующий потешился: долго трахал ее вначале сам, потом с помощью кия, а после уж бильярдным шаром, — мол, не забывай, сука, что сделал Бог тебя из ребра.