Она толкает меня ногой, и я падаю на спину.
Старуха нависает надо мной, и во вспышке очередной молнии я замечаю длинный крючковатый нос и грязные лохмы, выбивающиеся из-под капюшона.
— Не смей называть меня «доброй», — шипит она, постукивая мне по лбу когтистым пальцем, и становится ещё страшнее, чем тогда, когда нечто ломилось через лес. — Я продала свою доброту и вырвала своё сердце.
Моё же от таких слов пускается вскачь. Тихо скуля, пытаюсь, пятясь, отползти от этой полоумной бабки. Удаётся перевернуться на четвереньки. Так уже сподручней и быстрее. Одежда жутко мешает, путается, лезет под руки, замедляет движения.
Но удрать не удаётся: нечто шершавое и прочное, как верёвка, обвивает мою шею, и тянет назад с невероятной силой. Хриплю, пытаюсь содрать с себя путы, но лишь в кровь обдираю пальцы. Закашливаюсь, и глаза вот-вот выскочат из орбит.
Падаю у ног старухи и только теперь понимаю: то был хвост — длиннющий, лысый, как у крысы, заострённый на конце.
К горлу подступает тошнота.
Она касалась меня этим!
— Куда собралась? — скрипит хранительница Перепутья. — Разве я отпускала тебя?
Сижу, нелепо раскинувшись, опираясь на сведённые ладони, мотаю головой:
— Нет-нет-нет… — а что нет, не знаю и сама.
Старуха вновь склоняется ко мне, едва не клюнув горбатым носом:
— Если у меня нет сердца, не значит, что я не хочу его иметь…
Слова проникают в сознание, как яд змеи — в кровь. Парализуют, лишают воли.
— И твоё, — она прикладывает к моей груди когтистую лапу, — мне вполне подойдёт. Такое молодое, такое дерзкое сердце.
Она облизывается и ухмыляется.
Я отчетливо вижу алчное безумие в её глазах.
Вокруг снова светло — луна заскучала и решила вновь выглянуть из-за занавески. Но при свете бабка выглядит ещё гаже.
— Я заберу твоё сердце на три года, три месяца и три дня. И если ты сможешь заслужить его — получишь назад. А нет — останешься бессердечной. Как и я.
Она трескуче хохочет, потом резко выбрасывает ладонь вперёд, пробивая мне грудь, и хватает сердце.
Не могу дышать, не могу кричать.
Только хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
Хранительница Перепутья ухмыляется, сжимает пальцы внутри меня, и ослепительная вспышка абсолютной боли потрясает всё моё существо, чтобы небытие могло раскрыть свои объятия и принять обмякшее тело…
… три года…
… заслужить…
Последнее, что замечаю, как разжимаю ладонь, и из неё, чуть подпрыгивая на камнях, выскакивает горошина…
… кажется, я умерла…
В чувство меня приводит щекотка и короткие ехидные смешки. Открываю глаза, вздыхаю так резко, что становится больно в груди. Ударяюсь головой обо что-то, шиплю. Вообще, больно — это хорошо. Больно — значит жива.
Смешки раздаются вновь, и я оборачиваюсь на источник звука.
Черт…овки… Да, чертовки. Будто из моей старой книжки «Вечера на хуторе близь Диканьки». Серо-чёрные, с поросячьими рыльцами и небольшими рожками в распатланных шевелюрах. Одеты так, будто ограбили цыганский табор — нелепо и пёстро. Из-под цветастых юбок выглядывают козьи копытца, по которым нервно хлещут длинные, заострённые сердечком хвосты.
Однако в глазёнках-угольках нет злобы, лишь любопытство.
— Кто вы? — хриплю я, удивлённая тем, что вообще могу издавать звуки.
Семенящими шажками они подбегают ближе, присаживаются с обеих сторон, с каким-то детским трепетным восторгом касаются моих волос. Играют с ними, пропускают сквозь пальцы.
Та, что сидит слева отвечает писклявым голоском:
— Кара.
Другая, собрав мои волосы в пригоршню и обнюхав их, отзывается голосом погрубее:
— Мара.
Ну, хоть голоса разные, и то хлеб. А-то уже задалась вопросом, как же их различать буду.
— Они очень красивые, — пищит Кара, наматывая на палец мой локон.
— Отдашь их нам? — Мара чуть склоняет голову набок.
— Кара и Мара хотят! — и смотрят на меня, как котик из Шрека.
Ну уж нет! Сердце у меня уже отняли, волосы не отдам. Выхватываю пряди из их проворных лапок, быстро заплетаю в косу.
Моё! Хватит!
Резкие движения отдаются болью в груди.
Ощупываю себя, боясь обнаружить если не дыру, то гигантский шрам. Но ничего… Кожа гладкая, никаких следов. Прижимаю ладонь — и не ощущаю ударов. Вот это пугает.
— Не волнуйся, — хлопает меня по плечу Мара, — матушка забирает сердца незаметно.
— Да-да, — встревает Кара, — совершенно бесшовно.
Кажется, стоит радоваться. Но мне невесело.
Оглядываю комнату, в которой очутилась. Хотя правильнее было бы назвать это помещение норой. Стены демонстрируют слои местной почвы, с потолка свисают корни. Моя кровать — углубление в камнях, забросанное сухой листвой и мхом.
Обстановка в целом убогая.
Стол, пара лавок, тусклый светильник, полки, заставленные склянками с чем-то непонятным. Кругом пыль, паутина и весьма-таки откормленные пауки.
— Домик! — умильно улыбаясь и молитвенно складывая когтистые ладошки, говорит Кара.
— Наш! — подхватывает Мара, жмурясь от счастья.
— Теперь у Кары и Мары есть домик, — продолжают они уже дуэтом, вскакивая, играя в «ладушки-ладушки», подпрыгивая и ударяясь животами, а потом — копытцами.
Это ж какой была их прежняя жизнь, если они так радуются какой-то норе?
— А ещё у Кары и Мары есть матушка!
— Да-да, матушка!
Они обе поворачиваются ко мне, подхватывают за руки, тянут в центр норы:
— И сестрёнка!
— Красивая сестрёнка!
— Волосы — чистое серебро.
— Кожа белым бела.
Они приплясывают вокруг меня, но в их радостных ужимках есть что-то пугающе-неестественное. В голову упрямо лезет история о мужике, которого укусила игуана, а потом ходила следом и смотрела жалостливым преданным взглядом. Мужик думал, что животина так извиняется, а оказалось, она ждала, когда подействует яд и она сможет, наконец, как следует попировать. Кара и Мара до безобразия напоминают ту игуану.
— А где ваша матушка?
Нужно разведать обстановку и выбираться отсюда поскорее, пока мои названные сёстры мною же не отобедали.
— Матушка ушла за платой! — подпрыгивая, восклицает Кара.
— Плата велика и дорога — королевское дитя! — Мара выгибается так, будто собирается делать «ай-на-нэ-на-нэ».
По-моему у этих двоих какое-то неписаное правило: ни минуты покоя. Так и извиваются.
— Матушка долго хранила перекрёсток у королевского дворца, — продолжает Кара, стуча копытцем о копытце и прихлопывая в ладоши.
— Теперь пришло время платить! — Мара подбоченивается и делает несколько танцевальных па польки.
— У нас будет дитя! Королевское дитя! — они берутся под руки и начинают кружиться, напевая: — Очень нежное дитя! Очень вкусное дитя!
Что и требовалось доказать. Они питаются людьми. Нужно скорее валить отсюда, а то вдруг я запланирована на второе.
Но…
Дитя… Ребёнок. Невинное создание.
Разве я могу позволить сожрать его?
Ни за что! Не в мою смену!
Стало быть, идём на разведку. Раз в этой норе имеется дверь, значит, за дверью есть что-то ещё. Вот и узнаем.
Обнимаю новоиспеченных родственниц за плечи — чертовки мелкие, едва достают мне до груди, — улыбаюсь им так обворожительно, как только могу и говорю нарочито радостно:
— Кара! Мара! Сестрёнки мои милые! Покажите мне здесь всё.
И тащу их к двери.
Но они упираются всеми копытами, мотают головами:
— Не ходи! — пискляво подвывает Кара. — Там затерянные души. Они стонут и плачут. Их голоса сведут тебя с ума.
— Туда нельзя! — решительно басит Мара и вскидывает вверх когтистый палец: — Ундины! Утащат в омут, и будешь потом пахнуть тиной и чесать волосы при луне.
Я продолжаю улыбаться и говорю:
— Но со мной же будут мои сестрёнки. Они-то меня в обиду не дадут.
Кара и Мара переглядываются, дружно восклицают:
— Стой здесь, мы быстро, — и прыскают в разные стороны.
Вскоре возвращаются: одна с сачком, другая с предметом, напоминающим «ловца снов».
На мордочках решимость, рожки поблёскивают опасно.
Может, зря о них плохо думаю? Вон какие милые!
Боже, и это я о существах, один в один похожих на сказочных чертей?! Наверное, уже тронулась умом. Что немудрено, учитывая события последних недель.
Но сейчас, оглядывая свою крохотную армию, понимаю, что лучше с ними, чем одной. Поэтому вскидываю руку вверх и заявляю:
— Вперёд! Нас ждут великие свершения!
И наше трио в едином порыве направляется к двери.
За дверью обнаруживается поселение. Всего какой-то десяток странных вытянутых утлых домишек. Словно кто-то устроил себе жилище прямо под шляпками чёрных поганок. Домишки и громоздятся друг на друга, будто грибная семейка.
Стелется низкий тяжёлый туман, проступая через который, силуэты деревьев кажутся фантасмагорическими чудовищами.
Посёлок разделён тёмной рекой. Над ней переброшен шаткий подвесной мост, со сгнившими кое-где досками.
В чёрной стоячей воде (замечаю, что на поверхности реки нет даже лёгкой зыби) мелькают зловещие белёсые тени.
Тишина почти оглушающая.
Но если прислушаться, она полна шепотков, вздохов, стенаний.
— Кто живёт здесь? — говорю я максимально тихо, но, кажется, будто кричу на весь лес. Даже белёсые призраки в чёрной реке начинают сновать туда-сюда интенсивнее.
— Тсс! — шикает на меня Кара, и произносит одними губами: — Затерянные души не выносят звуков.
— Молчи! — присоединяется к ней Мара. — Пусть твои глаза говорят нам.
Я киваю.
На другую сторону реки не хочется, хотя там и громоздится довольно крупная семейка грибодомов. Стараясь ступать бесшумно и легко, направляюсь к одному из них.
В голове пульсирует: «Зачем затерянным душам дома?» Бестелесные создания вполне бы устроились в ветвях деревьев и за поросшими мхом пнями. Тогда кто и для чего построил эти жилища?
Останавливаемся перед ближайшим. Деревянная дверь растрескалась и вся перекошена. Вряд ли получится открыть её бесшумно.